пока утро мне не ошпарит по сомкнутым векам

Я опять на районе потерял себя в одном из дворов. Ты опять мне трезвонишь, чтобы знать, что я жив и здоров.

скриптонит — это любовь

      Сережа бредет по мокрым улочкам совсем один. Он постоянно ускоряет шаг, будто пытаясь убежать от кого-то. Но на деле никого вокруг нет, он один одинешенек на этой ебаной холодной улице. Потому что сейчас вообще-то три утра, а еще идет мелкий дождь, и погода вообще не внушает оптимизма. Улицы какие-то серые, разглядывать их оказывается до жути скучно, поэтому Сережа быстро подрубает музыку в наушниках, не обращая внимания ни на что больше. Песни сменяются одна за другой, образуя кашу в голове и сливаясь с бесконечным потоком мыслей. Они идеально вписываются в окружающую тяжесть города, создавая вместе с ней огромное эмоциональное давление. И Сережа хотел бы разрыдаться, расплакаться и забиться в истерике, упав прямо в эту ледяную лужу. Хотел бы сидеть и пускать слезы, которые смешивались с дождем, стекая по лицу солеными полосами. Плакать, ощущать боль и холод этого мира. Всю его несправедливость и тоску. Хоть что-то ощущать.       Но его уже который месяц одолевает тупая апатия. Вроде и ебано на душе, будто кошки под дверь насрали, но он крепко забаррикадировался от всех в своей захламленной квартирке и игнорит все проблемы. Нафиг надо с ними разбираться. А даже если бы и было желание со всем этим покончить — уже просто не получится. Ключи потерялись, замки заржавели, но ждать пока коррозия окончательно их разрушит слишком долго и муторно. Поэтому Сережа просто сидит и ждет чего-то. Может того, что от него все отстанут или что кошки из-под двери съебутся куда подальше, а может и своей кончины. Да хоть чего-нибудь, лишь бы не пустота эта ебаная да вечное тошнилово.       Дождь полностью заливает город, тучами застилая небо, и не давая ни единой капле света проникнуть под слой серости. Сережа морщится, потому что волосы мокнут, и капли неприятно попадают в глаза. На самом деле, он понятия не имеет куда бредет. Ноги тащат просто вдаль, подальше от дома, лишь бы сменить заебавшую его обстановку. Вокруг достаточно темно, фонари светят лишь кое-где. Пару раз спотыкается и чуть не падает, хотя ноги все же промокают. Ливень усиливается, а Сережа весь мокнет и почти ничего не видит. На Москву спускается туман, липкий, густой, режущий глаза.       Сережа бредет уже минут сорок. Проходит мимо магазинов и парков, каких-то домов, постоянно петляя и меняя дорогу. Кажется, такими темпами он выйдет либо за пределы столицы, либо совсем потеряется в ее дебрях. А еще замерзнет и заболеет нахуй. Но пока он просто куда-то двигается, забивая и на дождь, и на продрогшие пальцы ног.       Блеклые панельки сменяются одна за одной, и в какой-то момент начинают отдаваться в сознании смутными воспоминаниями. Очередной, ничем не примечательный дворик кажется вдруг слишком знакомым. Сережа бредет к качелям на детской площадке. Они, конечно же, мокрые, но это абсолютно не мешает сесть на них. Штаны-то все равно вымокли до нитки. В наушниках играет какой-то рэп на английском, хотя сейчас к этому моменту лучше бы подошел один из треков Скриптонита, что-то старое и темное, но в плейлисте слишком лень капаться, поэтому нажимает на первый попавшийся.       Наушники вырубаются, и Сережа проклинает себя за то, что на зарядку вовремя не поставил, тупая башка. Ничего лучше, как просто включить музыку на телефоне в голову не приходит. Ну да, так делают только малолетки без денег на колонку, которые повыебываться хотят. Но Сереже похуй. Он отключает блютуз, ставит звук на половину громкости и телефон на лавку рядом кладет, возвращаясь на качели. Трек на рандоме выпадает до ужаса слезливый и печальный, что-то из лил пиповского — про наркоту, боль и одиночество, в общем, как обычно — классический набор дед инсайда. Под такое только после истерик куда-то в потолок смотреть, истекая кровью, но в Сереже нет сил даже на это, поэтому он просто грустно раскачивается на качелях, подставляясь под тяжелые капли холодного московского дождя.       Он проводит так, кажется, вечность. Сменяется пару треков, время на часах и даже погода начинает в норму приходить. Холодный ветерок обдает своими порывами с головы до ног, и Сережа, если быть честным, до замерзать начинает. Он уже не раскачивается — потому что так совсем холодно, сидит с закрытыми глазами, зубами стучит и головой качает в такт включившегося, наконец, трека Скриптонита. Становится совсем паршиво и отчего-то немного стыдно, потому что вспоминает, как пел его на одном из стримов. Непонятно почему, просто неловко. Хочет переключить, пусть и хотел послушать этого исполнителя, уже встает, практически не чувствуя подрагивающие ноги и пытаясь опереться о сами качели, но чувствует неожиданно руку на своем плече. — Оставь.             Сережа резко дергается, сердце пропускает десяток ударов, а ледяные руки сильнее дрожать начинают. Пару раз моргает, с силой веки закрывая, но Ваня никуда не исчезает. Дождь резко сходит на нет, но перед глазами все еще плывет. Наверно, от недосыпа. Однако картинка не настолько смазанная, чтобы путать лица, да и голос этот он отличит из тысячи. Ваня… Так вот почему двор показался ему знакомым. Все просто — он, сам того не зная, пришел туда, где ему было хоть на долю процента легче. Только, по-видимому, совсем немного не дошел до дома друга. Как глупо и по дурацкому. Мозг настолько поплыл, что выдает такие лаги. Но вот только если местоположение Сережи здесь можно было как-то оправдать, то что Ваня забыл на улице в полпятого утра вопрос занятный. Не в магазин же за Пеппером. — Ты чего вышел, Ванек? — спрашивает таким усталым голосом, что Ваня невольно съеживается. Он по коже мурашки пускает получше обжигающего холодом дождя, ударами куда-то в сердце заряжая. Видеть Сережу в таком разбитом состоянии невыносимо больно. — Увидел, что кто-то на качелях качается и слушает Скриптонита на телефоне в такую рань. Ну кто это еще мог быть, кроме тебя? — Ваня смотрит таким взглядом, что Сережа правда готов расплакаться, были бы слезы внутри. Он так не хочет делать этому человеку больно, но сам с собой ничего поделать не может, лишь виновато в ответ смотрит.       Ваня ближе подходит, рукой своей теплой касаясь Сережиной ладони на перекладине качелей. От этого жеста исходит такие уют и забота, что Сереже на мгновение кажется, что сердце начинает щемить. Но лишь кажется. Ваня стоит совсем близко, так что если чуть податься вперед, то можно уткнуться прямо в его сухую толстовку. Не делает этого лишь потому, что не хочет намочить ее. Кажется Ваня ебаный экстрасенс, так как сам притягивает его башку к себе, приобнимая за плечи и заражаясь чужой дрожью. От него исходит что-то домашнее, что-то, что где-то глубоко отзывается приятным. Сережа впервые за долгое время начинает чувствовать спокойствие и защищенность.       На фоне Скриптонит поет о том, что это любовь. — Пошли домой, промок весь, заболеешь ведь… — шепчет Ваня, рукой проходясь по мокрой спине. Так нежно ведет ей, что Сережа точно с качелей сейчас стечет вместе с дождевой водой и затопит весь город. — Похуй.       Сережа крепко впивается в чужое тело, боясь хоть на секунду ослабить хватку — вдруг исчезнет. Раствориться в воздухе и с туманом улетит куда подальше. Вдруг это просто плод его фантазии, которая в сочетании с алкоголем, сигаретами и сном по два-три, а иногда и вовсе ноль, часов в день подсовывает ему такие приколы. Но Ванюша, кажется, исчезать никуда не собирается, только вздыхает глубоко и ладошкой гладить влажные волосы начинает. — Пошли домой, — шепчет Ваня, когда трек все же заканчивается.       Сережа очень не хочет утруждать носиться с ним, но отчего-то не может не кивнуть.       Ваня разрывает объятия, что сразу возвращает тоску, но как только Сережа с качелей встает, цепляет теплыми пальцами чужую ладонь, что действительно скоро может превратиться в ледышку. Становится легче.       В квартире тепло и сухо, пахнет какими-то фруктами и теплом до костей пробирает. Ваня говорит идти в ванную и параллельно туда шмотки сухие кидает, чтобы Сережа переоделся. Тот все еще немного летает в прострации и ловит смутное осознание реальности происходящего. Квартира такая родная, что собственная, наверно, сейчас бы выглядела далекой и совершенно не вызывающей доверия.       Сережа переодевается, но по правде говоря, ему очень неловко. Они с Ваней дружили, конечно, но не настолько близко, чтобы просто так заявляться к нему спозаранку. Безумно доброе и искреннее отношение Вани к нему было до чертиков приятно, но странно. Они не встречаются, лишь за ручки часто держатся, обнимаются каждую встречу и — в те моменты, когда Сереже совсем плохо — Ваня нежно целует его. В этих поцелуях нет пошлости, они легкие, пахнут все теми же фруктами и несут в себе лишь поддержку и заботу. Любовь, если хотите. Не то дружескую, не то еще какую. Сути не меняет. Если Сереже плохо, а становится легче лишь от физического контакта, то он будет обнимать его всю оставшуюся жизнь. Они не говорят об этом, что возможно и является ошибкой, но в такие моменты уточнять «а правда ли ты что-то чувствуешь» и «что это все значит» не имеет ровным счетом никакого смысла. Они просто чувствуют зашкаливающее биение чужого сердца и понимают все без слов.       Вещи Сереже приходятся как раз, они мягкие и запах от них слишком важный для души. Когда он выходит из ванной, Ваня предлагает чай, на что тот культурно отказывается, ссылаясь на то, что уже согрелся.       Ваня все равно ставит чайник. Сережа неловко сидит на стуле. Сидеть неловко, а вот молчать оказывается вполне комфортно. Ваня и правда носится с ним как курица наседка, и это очень лестно. Однако, неприятно чувствовать то, что человек так из-за тебя переживает. Ваня по сути вообще ему ничего не должен, но все еще продолжает его опекать, как дитя малое.       Чайник закипает в считанные минуты, а чай по чашкам разливается еще быстрее. Ваня садится напротив, внимательно рассматривая Сережу. Вид у него, мягко говоря, сильно потрепанный и уставший, выражающий безразличие ко всему в мире — кроме Вани, естественно — и к своей жизни в целом. Все еще мокрые кудри печально спадают вниз, капли с них падают на футболку, оставляя следы. Взгляд настолько заебаный, будто кричащий — я просто ничего не хочу. Сережа руки заламывает, но чай все же пьет.       Молчание сопровождает их всю трапезу и это даже удивительно. Впрочем, это не мешает никому из них. Ваня понимает, что если Сережа захочет, то расскажет о чем наболело. Пока он молчит, заставлять его вытаскивать что-то из себя, делая этим только хуже — бессмысленно.       Ваня забирает пустую кружку, оставляя ее со своей в раковине. — Пошли спать, — вновь берет Сережу за руку, кивая на спальню.       Сережа вновь слушается. — Если вдруг захочешь поделиться, я буду только рад выслушать, — произносит Ваня, когда они уже лежат в кровати. Сережа сильно прижимается к стройному телу, чувствуя, как мурашки снова поселяются у него на коже, и лишь робко кивает.       Чужое дыхание заглушает все звуки в голове. Вдох, выдох, снова вдох… Оно обволакивает и дает забыть все страхи, сужая мир даже не до небольшой квартирки, а до периметра кровати. В объятиях Вани слишком много чувств и трепета, с ним вся боль и проблемы уходят на самый последний план, а заместо тупой апатии приходит что-то, что заставляет невольно улыбаться и хотеть никогда не разжимать рук. Что между ними — вопрос замечательный. Хотя, кажется, ответ на него и не нужен вовсе. Обычные формальности давно не их стезя. Они просто чувствуют друг друга, заботясь и говоря каждым своим действием — «ты не должен забывать, что не один. я здесь.»

Еще одним холодным утром — руки без слов.

Кричат об одном — это любовь