Bellum intestinum

Хоукай дает ему адрес. Это дом недалеко от центра и, удивительно, всего в паре минут ходьбы от гостиницы. На последнем этаже пять квартир и тишина, как и должно быть в обычных домах, когда время слегка за полночь. — Полковник часто возвращается домой поздно, — упоминает лейтенант на прощание. — Понятно, почему он постоянно опаздывает на работу, — отшучивается Эдвард, и видит снисходительную улыбку на лице Хоукай. Она готова простить Мустангу что угодно. Эд поднимает руку, чтобы нажать на кнопку звонка и останавливается на полпути. “Поздно” — понятие растяжимое. Полковник мог вернуться и к утру. А мог быть и не один. Эд помнит, как тот встретился с девушкой, проехав всего пару ярдов от парадного входа гостиницы. К лицу приливает неловкий жар. Эд решительно звонит в дверь. Его разговор не может ждать. Сколько еще он будет жить, накормленный лживыми военными хрониками из газет? И сколько еще его будут, будто ребенка, беречь от правды? Он не перестает звонить, пока не слышит приближающиеся шаги за дверью, и удовлетворенно выдыхает. — Стальной? — вместо приветствия говорит Мустанг, распахнув дверь после короткой паузы. На его правой руке перчатка с кругом преобразования — вот откуда пара секунд промедления после того, как стихли шаги. Полковник выглядит так, будто вернулся домой совсем недавно. Все еще в костюме, но уже без галстука, жилет расстегнут, рукава рубашки закатаны, волосы падают на глаза. Эд моргает, осознавая, что впервые видит Мустанга небрежным. Все их встречи проходят в офисе или на улице. Он или в форме, или в костюме — в образе того-самого-молодого-полковника. Эд не тешит себя иллюзиями о том, что он входит в небольшой круг тех, кому позволено видеть Роя Мустанга без масок. Пусть даже ему, может быть, и хочется. — Я не помешал? — он пытается быть вежливым. Обычно их общение не подразумевает этого. Но обычно Эд не приходит к полковнику среди ночи без предупреждения. — Ты что-то хотел? — полковник выглядывает в холл и медленным жестом снимает перчатку. Уверяется, что опасности нет. — Попросить вас об одолжении, — между ними все еще порог квартиры, и Мустанг серьезно смотрит на него, скрестив руки на груди. Эд надеется, что тот поймет, что разговор требует несколько большей конфиденциальности. — Сейчас? — Да. Если вы не заняты чем-то более важным, — Эд оглядывает Мустанга еще раз и прикусывает губу изнутри. Тот вид, что он принял было за домашний, может иметь и другой подтекст. Мысленно он бросает несколько грязных ругательств, но не отступается от своего. — Я один, — Мустанг вдруг усмехается и делает шаг в сторону, молча предлагая войти. Эдвард одним широким шагом ступает в прихожую и захлопывает за собой дверь. В сдержанном молчании Мустанг проводит его в пустую кухню. Эд старается не быть слишком любопытным, чтобы не спровоцировать замечания о том, что он как ребенок, но все равно осторожно осматривается. В коридоре стоит пара коробок с вещами после переезда в Централ, одну из них полковник ногой отодвигает с пути. На кухне голый деревянный стол, у раковины стоит пустой стакан и коробки из-под еды на вынос. Больше никакой посуды. Даже нет чайника. Жестом Мустанг приглашает его сесть за стол. Сам остается стоять, опираясь бедром о кухонную тумбу. Весь его вид говорит “я слушаю”, но таким тоном, будто бы лучше будет сразу перейти к делу. Эдвард и не собирается ходить кругами. — Полковник, — говорит он. — Расскажите мне об Ишваре. Мустанг застывает. Лицо его делается жестким и непроницаемым. Густой, желтый свет режет глаза, но Эд не отводит взгляда, продолжая смотреть в ставшие стеклянными глаза полковника. Спину сковывает напряжением, а пауза длится и длится — Эд почти может ощутить, как громко тикают часы в его кармане, часы в кармане полковника, часы где-то в доме. Время идет. Мустанг отвечает на взгляд Эда острым взглядом прямо в глаза. Затем разворачивается и достает из шкафа бутылку из темного стекла. — Я не пью, — говорит Эд, когда он ставит на стол два стакана. Мустанг оставляет один стоять пустым между ними. — Может, тебе еще и шестнадцати нет? — спрашивает он и наполняет свой стакан почти до краев. — Какое это имеет отношение к делу? — хмурится Эд. — Я не собираюсь говорить с детьми о войне. — Мне казалось, вы никогда не принимали меня за ребенка. Второй раз за вечер Мустанг усмехается. Не привычной колкой улыбкой с долей сарказма, а с искренним весельем и — может быть, Эду кажется это? — восхищением. — Чая у меня нет, — невпопад говорит он. — Обойдусь, — Эд отмахивается и сцепляет руки перед собой в замок. Автоброня звучно щелкает в ночной тишине квартиры. Он не на чаепитии здесь. — Полковник ничего не расскажет, даже если я попрошу, — говорит он, сидя напротив Хоукай. — Есть так много вещей, о которых я не знаю… прям страшно становится. Лейтенант останавливается c разобранным пистолетом в руках и опускает голову. — Рой… — Эд впервые слышит, как она называет его по имени. Оно звучит не так, как произносил Хьюз. Мягче и теплее. Эду почему-то обидно слышать, что кто-то может называть полковника так. — Рой расскажет, — она вздыхает, — даже больше, чем я, Эд. Не потому, что видел больше, а потому что относится к тебе по-другому. Жестче. Эд сдержанно кивает, будто для него это совсем не новость. Мустанг садится напротив и делает большой глоток из стакана. Запах алкоголя мешается с запахом парфюма полковника, с запахом подолгу пустующей квартиры. Образуется тоскливая смесь, от которой ноет внутри, тянет под ребрами. Эду нечем занять руки, и он скребет ногтями по металлическим пальцам. В молчании Мустанг выпивает половину стакана, потом расправляет плечи и остро смотрит на него. “Готов?” — говорит его взгляд. “Уже давно,” — взглядом отвечает Эд. Черные глаза пронзают насквозь. Он начинает с рассказа о культуре и религии Ишвара, о политической обстановке, о состоянии армии Аместриса. Без особых эмоций, всего лишь краткая сводка фактов, выдержанных из учебников истории и переработанных долгими размышлениями. — Все началось четырнадцать лет назад, — тяжелым тоном полковник переходит к основной истории. — Мне было два года, — задумчиво говорит Эд и чувствует себя ребенком перед ним. — Мне было шестнадцать, — Мустанг пожимает плечами, будто это ничего не значит. Вертит в руке стакан с виски и выдерживает паузу. Эд не говорит, что ему самому сейчас шестнадцать — не хочет углублять пропасть между ними. Время отвратительно жестокая штука: можно сидеть друг напротив друга, на расстоянии вытянутой руки, а ощущаться это будет, будто между вами сотни миль и целые эпохи. — Но в Ишвар я попал намного позже, — Мустанг снова наполняет свой стакан. — Я отслужил три года в Ист-сити, когда фюрер издал приказ номер тридцать-шестьдесят шесть. Об истреблении ишварских мятежников. Эд стискивает кулаки, медленно втягивая носом воздух. Мустанг выпивает. Некстати приходит в голову, что он первый раз видит полковника пьяным. Первый раз видит его дома. Первый раз без идеального костюма. Одним махом декорации рушатся, и Мустанг перед ним такой, какой он есть. Слишком искренне. Доверие, которого Эдвард никогда не просил, но, ощущая его сейчас, понимает, что хотел. Рой Мустанг — единственный взрослый, который общается с ним на равных. И он делится с ним воспоминаниями об Ишваре. О зачистке рядов армии, о своем товарище, у которого были ишварские корни, о больших городах, полных белых домов, и небе, потерянном за столбами дыма. В его рассказе чувства пробиваются редкими вспышками. Излагая факт за фактом, он то прикрывает глаза и медленно выдыхает, то вдруг останавливается и делает глоток из стакана. Рука мелькает перед глазами Эдварда, и он видит, что костяшки пальцев белеют от напряжения. Замечает беглый уязвимый взгляд в сторону, рваный вздох и чувствует тупую боль внутри, понимая, что это лишь отголосок всех ран Мустанга. Когда история доходит до роли государственных алхимиков, он прямо рассказывает, чем им приходилось заниматься. Без недомолвок и намеков. Эду хочется не слышать этого никогда или хочется услышать в конце, что все это выдумка. Так не бывает, не могут люди делать подобное с другими людьми. Он смотрит на полковника, под глазами которого залегают мрачные, глубокие тени, и внимательно слушает. — Там редко шел дождь, — говорит Мустанг и потирает подушечку большого пальца о средний. — Все вспыхивало, как сухие щепки. А я, — он болезненно морщится, пряча взгляд под ресницами, и делает большой глоток виски, — плохо управлял тогда пламенем. Приходилось оттачивать мастерство прям там. На людях. Эд выдерживает его взгляд, не хмурясь, не сжимая губ. Твердо. Весь этот разговор, кажется, сейчас больше нужен полковнику, а не ему. Он не может найти подходящих слов, способных унять боль старых шрамов. Но знает, как сильно они могут ныть. Порой боль на душе заглушает боль физическую. В голосе Мустанга глухая горечь и твердая сталь. История открывается жуткими тайнами, которые он выдает короткими, будто меткие выстрелы снайпера, фразами. — Знаешь, как я познакомился с Ноксом? — спрашивает он. “На войне” — думает Эд, он почувствовал это, когда впервые увидел полковника и доктора, смотрящих друг на друга тем особенным взглядом, каким смотрят друг на друга вынужденные соучастники преступления. Подневольные палачи. Так иногда смотрит на полковника Хоукай. Так временами бросал на него взгляд Хьюз. Эд не отвечает, не решается. Так хрупок Мустанг сейчас: неосторожный звук, движение, вздох — сломаешь его. — Они проводили эксперименты. Влияние боли на человеческое тело. Боли от ожогов. Я жег. Они умирали. Док препарировал. Эксперименты на пленных ишварцах, — Эдвард задыхается от ужаса. Сглотнув приступ тошноты, под болезненные спазмы пустого желудка он смотрит, как Мустанг опрокидывает в себя остатки виски в стакане. Наливает еще. Коротким всплеском. Так, что одна капля падает Эду на живое запястье, и он растирает ее металлическим пальцем. Мышцы сводит болезненной дрожью от локтя до лопатки — физически ощутимая ненависть к… армии. Политическому режиму. Алхимии. К Мустангу? — Учитель был прав. Армия не будет использовать алхимию во благо, — усмешка полковника больше похожа на гримасу. Эд пытается представить себе, каким был человек, который научил Роя Мустанга огненной алхимии. Он рассказывает ему про Бертольда Хоукая и жуткий способ записи исследований. С нежной уязвимостью ребенка, что показывает взрослым свои рисунки, Мустанг вспоминает идеалы своей юности и горячее желание помогать людям с помощью алхимии. Эд ощущает внезапный укол в сердце, когда узнает в этом свои мысли. Тогда Мустанг говорит, как война одним взмахом руки, одним щелчком пальцев разрушила его идеалы. А потом и чужие. Одинокие солдаты на пепелище: каждый на своем, вокруг — никого, и дорога оттуда на волю незрима для них, потерянных. Нужен кто-то, кто мог бы взять за руку и отвести домой. — Риза… лейтенант, — Мустанг поправляется без особой нужды. — Она смотрела на меня, как на предателя, когда мы встретились в одном из лагерей. Алхимия, которая должна была творить добро, стала синонимом крови, смерти. Алхимия стала запахом горелых человеческих тел. Эд вспоминает первые месяцы после попытки преобразования человека. Столько раз у него в голове возникала мысль нарисовать круг, использовать алхимию — каждый раз после этой мысли передергивало. Алхимия была для него в те дни металлическим запахом крови, предсмертным хрипом, адской болью и леденяще острым ощущением пустоты от потери. Лишь когда в алхимии он нашел надежду на исцеление, он смог снова использовать ее. Так и Мустангу стоит понять, что огонь не только сжигает, он еще и согревает. — … а равноценный обмен жесток и работает не всегда, — Мустанг приподнимает стакан, глядит в него и отставляет в сторону. Взгляд у него мутно блестит, словно от слез. В окне за его спиной виднеется тусклая точка одинокой звезды. — Эту историю рассказал мне Маэс, — имя друга слетает с губ с короткой запинкой. История о том, как в одном из боев отряд капитана Хьюза увидел белый флаг, поднятый ишварскими священниками. Эд с сомнением относится к религии, и полковник соглашается с ним. Оба коротко кивают мысли, что на войне взывать к Богу — величайшая глупость. Но взывать к вере в Бога, который втайне может жить в сердце каждого — самый верный шаг для отчаявшихся. — Бредли сказал тогда, что жизнь одного человека стоит только жизни одного человека. Равноценный обмен. Суть алхимии, — полковник очерчивает пальцем шрам от вырезанного круга преобразования на тыльной стороне своего запястья. — Если сопоставить количество уничтоженных ишварцев — целый народ — с потерями нашей армии, то обмен совсем не равноценный. Было бы справедливо, если бы алхимик, убивая с помощью алхимии, подобно жалящей пчеле, умирал. Холодная дрожь бежит у Эда по спине. Он согласен с полковником. И не согласен с ним. Сжимая кулаки до боли в плечах, он говорит: — Было бы справедливо, если бы люди не умирали. — Увы… — Мустанг пожимает плечами и качает головой. Люди умирают каждый день. На войне или в мирное время. Своей смертью или от чужой руки. Бесконечный процесс, который никак не остановить. Рука Мустанга лежит между ними на столе. Последние прерывистые линии круга на ней уже белые. Будучи ребенком, Эдвард думал, что полковник и правда бесполезен без перчаток. Сейчас Эд не может перестать смотреть на его руку, запоминая цвет кожи, жесткие сухожилия и извитые вены. Рука алхимика и рука убийцы. “Что было бы, если бы он еще до войны узнал, что не так сильно нуждается в перчатках? — думает Эд, и его пробирает мороз по коже. — Было бы на этих руках больше смертей?” У человека перед ним руки убийцы. Глаза убийцы. Прошлое убийцы. И за его спиной стоят сотни невинных душ, что он уничтожил. Эдвард ненавидит убийц, но смотрит в лицо одному из них и вдруг понимает, что не каждый убийца может называться плохим человеком. После паузы Мустанг рассказывает об округе Канда. О Кимбли, докторе Марко, разработках философского камня и безграничных возможностях уничтожения. — Кимбли безумец, — выносит вердикт он. — Но он научил меня запоминать тех, кого я убил. Я помню лица их всех, Стальной, — непроницаемая маска дает трещину, и лицо искажается болью. Застарелой болью, граничащей с усталостью. Так пожилые ветераны раздраженно потирают уродливые шрамы от осколочных ранений и ворчат на погоду. Боль, которая, как постоянный назойливый гость, приходит и не дает покоя днями, ночами, годами. Эд вспоминает души, квинтэссенцией энергии рвущиеся на волю из уродливого тела Зависти. Молящие о помощи. Говорящие свои повседневные слова. Сотни душ, ходивших по земле. Он видел только их примитивные формы, очеловеченных под копирку. Лица. Мустанг видел их лица. — Последним был старик, — бросив тяжелый взгляд на бутылку, опустевшую на треть, Мустанг делает еще один большой глоток из стакана и тяжело выдыхает. И чем больше он пьян, тем ярче проступают на лице следы пережитого. В нахмуренных бровях и глубокой морщине между ними, в уголках плотно стиснутых губ. И в глазах, отражающих свет лампы ярким огнем, будто вспышкой пламени из прошлого. Он выглядит сильно старше своих лет. — Вы убили его? — спрашивает Эд тихо. Полковник кивает. — У его ног лежал пес. Сам старик истекал кровью. Я спросил у него последнее слово, — рука, лежавшая на столешнице ладонью вниз, сжимается в кулак. — Что он сказал? — Проклял меня, — невеселый смешок срывается с губ Мустанга. Эду хочется спросить, зачем же он убил этого ишварца, если бы тот все равно умер. Вместо этого он тянется к кулаку полковника, осторожно разжимает и берет его руку в свои. Убийствам нет оправданий, и Эд не хочет слышать, как Мустанг будет выдумывать причину убить старика с собакой и сотни других людей. Не ему быть судьей всех этих чудовищных военных преступлений. Выносить приговор не проще, чем убивать. Может быть, временами даже сложнее. Жизнь способна придумать кару страшнее, чем самый непредвзятый судья. Жизнь жестче, чем военный трибунал. Столько лет Рой — Эд мысленно повторяет имя и соглашается, не зная, с чем — живет с чужой болью внутри. Его наказание — бесконечное чувство вины, столь сильное и тяжелое, что Эд ощущает его в воздухе, в напряжении плеч полковника и дрожи пальцев, сомкнувшихся на его ладони. Мустанг до боли стискивает пальцы его здоровой руки, а потом медленно ослабляет хватку. Не забирает руку и смотрит прямо Эду в глаза. — Стальн… — Рой осекается и поправляет сам себя. — Эд, ты первый человек, с которым я говорю о войне. Все возможные слова поддержки, что Эд по крупицам собирает за время рассказа, рассыпаются в прах, бесполезные. Пережившие смерти и столкнувшиеся с сотней неупокоенных душ, они прошли свои пути настолько разными дорогами, что невозможно соизмерить. Упавшему в бездонную черную пропасть и рухнувшему с неба с расплавленным воском крыльев было больно, но боль и шрамы их разного рода. Оба окунули руки в реки крови. В реки, что текли из разных источников. Весь опыт Эда оказывается вдруг совсем бесполезным. Ни одним словом не загладить вины и не залечить раны. Ему остается только уверенней взять Роя за руку и ничего не говорить. Тишина между ними, вначале похожая на осторожный блеклый утренний свет сквозь плотные шторы, становится полуденным солнцем. Никаких теней, никаких тайн. Все как на ладони. С судорожным вдохом Рой отпускает стакан, который до этого сжимал так сильно, будто собирался раздавить. Коротким движением он заставляет Эда убрать механическую руку, а живую тянет к себе, прижимается лбом к пальцам, и запястье обжигает горячим дыханием. Склоняясь над столом, они намного ближе, чем были в начале разговора, и Эдвард ловит себя на мысли, что не может ненавидеть полковника. И не сможет никогда. Мустанг открывается перед ним совершенно с другой стороны. Той своей частью, которая обычно скрыта за красивым образом уверенности с налетом пафоса и нахальства. Может быть, это та часть, что осталась в нем от того юного парня, каким он был до войны? Эдвард не знает, каким он был в прошлом, но видит сейчас одинокого человека. Вокруг него красивые девушки, младшие офицеры, ищущие расположения, благоволящие ему генералы. С ним его команда. Среди них всех мог бы найтись человек, которому он бы доверился. Из них всех он выбирает Эда и говорит с ним о войне. Много лет живет с израненной душой, молча переживая боль и притупляя ее алкоголем, а потом вдруг решает довериться ему. В горле у Эда встает ком, в груди жжет от невыраженного чувства и воздух распирает легкие. Он выпрямляет пальцы, зарываясь ими в длинную челку Роя, и короткими движениями гладит по голове. Странная ласка, неудобная поза, оба они шумно дышат и молчат. — А со стороны казалось, что война на вас совсем не повлияла, — говорит Эд после долгой тишины, когда Рой последний раз тяжело выдыхает, почти всхлипывает, и отпускает его, медленно разжав пальцы. — Временами мне тоже так кажется, — Рой встает из-за стола и отходит к окну, первый раз весь вечер повернувшись к Эду спиной. В отражении на стекле видно лишь смутные очертания его лица. — До войны у меня с детства была мечта. Можно сказать, из-за этой мечты я и оказался на войне. Потому что именно она и стала поводом поступить в военную академию. — Что за мечта? — несдержанно спрашивает Эд, и Рой коротко оглядывается на него. — Стать для этой страны тем, кто сможет защитить всех жителей от возможных угроз. Для этого же я стал изучать алхимию, — в отражении видна тонкая улыбка на его губах, а Эда пробирает мороз по коже от осознания, что все случилось с точностью до наоборот. Алхимия, которой Мустанг хотел защищать, стала орудием убийства. Отвратительная ирония жизни. — После войны это желание только обострилось. Теперь мне хочется защитить людей от войны. Остановить бесконечные убийства и защитить людей от бессмысленной смерти, — Рой говорит тихо, таким тоном, каким обычно доверяют тайны. Однако тайна звучит твердо, как самое сильное желание. Подойдя к нему, Эд встает рядом. — Не слишком ли много вы на себя берете? — спрашивает он. Тыльная сторона его левой руки касается руки Роя. Эд мимолетно замечает, что не такая и большая у них разница в росте. — Возможно ли этими руками защитить целую страну? — В одиночку — нет. Но я и не буду один. Голос, до этого хриплый и тяжелый, меняется так резко, что Эд вскидывает голову от неожиданности. Рядом с ним Мустанг смотрит в ночную темноту за окном, будто видит там ясный свет. Сбросив очередную маску, скорбную, он становится политиком, влюбленным в свою идею. Рой сияет так ярко и искренне, что Эда самого окатывает горячей волной. Он наконец понимает: у Мустанга нет масок. Это все он. Искренний большую часть своих дней настолько, что когда приходится лгать, ему по-настоящему верят. И Эдвард верит ему. — Я всего лишь человек, — говорит Рой, поворачивая к нему голову, — и мне нужна помощь, чтобы защитить всех. Я защищу свою команду, а они защитят тех, кто им дорог, а те, в свою очередь, защитят своих близких. Мы должны продолжать бороться и выжить любой ценой. Только тогда мы сможем вместе изменить нашу страну, — Эд узнает свои мысли. Долгое время они жили в нем бесформенным чувством, горящим внутри, и он не мог найти им выражение словами. И вдруг среди ночи Рой вдруг легко озвучивает их, будто знал всегда. — Понимаешь, Стальной? — звучит после паузы. Уже не так одухотворенно, а с уколом и привычной вызывающей усмешкой. — Легко же у вас меняется настроение, — тихо замечает Эд, думая про себя, что и огню свойственно такое же непостоянство. — В этом мы с тобой похожи, да? — Мустанг выглядит теперь точно так же, как прежде. Привычный самоуверенный полковник. Не образ, не очередная маска — Эд теперь знает это точно. Таков настоящий Рой Мустанг. И тот Рой, что несколько минут назад держал его за руку и прятал влажный взгляд под ресницами, тоже настоящий, но скрытый от большинства. Эд понимает это, у него самого так же: ночь выпускает кошмары на волю и просто нужно время, чтобы снова поймать их и посадить в клетку. Они во многом похожи. Рой скрещивает руки на груди, не отстраняясь. И Эд продолжает стоять слишком близко. Так близко, как они не были никогда. Плечом к плечу. Можно протянуть руку и обнять, прикоснуться еще. В этой возможности Эд ощущает приятное удовлетворение, сходное с исполнением тайного желания. Желания, о котором он раньше не подозревал. — Ну что ж, теперь я у вас в долгу за этот рассказ, — говорит Эд. — Кстати, о долгах. Ты и с прошлым не расплатился. Не забыл еще? — Мустанг поворачивается и, прищурившись, смотрит на него сверху вниз. Напоминает о нескольких монетах, одолженных после разговора с фюрером. Эд недовольно вздыхает и лезет в карман за деньгами. Очарование момента рассыпается, но внутри остается глубокий теплый осадок. — Я уж понадеялся, что ты не вспомнишь, — он случайно переходит на “ты”, но, подумав секунду, решает не поправляться. Рой тоже делает вид, что не замечает. — Что ж, у меня нет выбора. Сколько там было? Пятьсот центов? — Пятьсот двадцать! — напоминает Рой, и глаза его сверкают. Может быть, это просто алкоголь так влияет. — И как ты собираешься стать большой шишкой, если заботишься о таких мелочах? — Эд начинает отсчитывать монеты, а потом замирает, глядя на горсть мелочи на своей ладони. — А знаешь что? — он коротко, с вызовом усмехается. И сжимает кулак, пряча деньги. — Я пока оставлю эти деньги у себя. Обещаю, что верну их. После того, как ты станешь фюрером. Рой прищуривается, сурово глядя на него, а потом отвечает столь же яркой усмешкой. — Догадался, значит, — в тоне на миг мелькает смущение. — Ладно. Пока должок останется за тобой. Но даже не думай, что тебе не придется его вернуть. — Хорошо, — Эд улыбается шире. — Но когда этот день придет, я снова возьму у тебя пятьсот двадцать центов и пообещаю вернуть их тогда, когда в стране будет демократия. А после того, как верну тот долг, займу еще и дам новое обещание. — Выходит, мне придется жить очень долго, чтобы получить назад свои деньги. — У тебя просто нет выбора. Рой улыбается, и в груди у Эда что-то нервно зудит, горит и просит сделать что-то. Так в битве шестое чувство, бессловесная форма чувства подсказывает ему, как поступить еще до того, как он успеет все обдумать. Поддаваясь порыву, он касается плеч Роя над локтями, скользит выше, приподнимается на носки. “Унизительно” — ворчит подсознание. Он шлет самого себя к черту. Ему хочется — он сам не знает чего. Сидя за столом в доме доктора Марко, он уже ощущал это жадное желание невозможного. Нечто заветное, о чем раньше он читал в книгах и мог только мечтать, прямо перед ним. В странной форме. Философский камень — бесформенная субстанция. Влюбленность — болезненно глубокий взгляд черных глаз и сладкое прикосновение рук. Линия его челюсти идеально ложится в ладони Мустанга. Рой ловит его лицо в дюйме от своего и держит на этом расстоянии. Не отталкивает. Не дает приблизиться. — Нет, — говорит Рой. От его низкого тихого голоса у Эда сводит живот. Он разочарованно выдыхает. — Какого черта? — он злится, но голос не слушается от волнения и получается только гневный шепот. Словно опасение, что кто-то может их подслушать. — Почему? — Не сейчас, — быстро отвечает Мустанг, его большой палец нежно очерчивает скулу Эда. Лицо бросает в жар, а после и все тело. — Сейчас не время. Ты сам видишь, что что-то происходит, — Рой на миг прикрывает глаза и с досадой вздыхает. Его дыхание касается губ Эда. Так мало, слишком мало. — Опасно давать им такой повод. Большие мечты — большая ответственность. Пока их цели затрагивают людей, у них нет времени на собственные желания. Сжимая в кулаках рубашку на боках Роя, Эд почти рычит от злости на себя, на тупую армию, на гомункулов и их чертового отца, даже на блядского идиотского Истину. Мысленно он проклинает их всех за то, что не может отвлечься хоть на минуту. Миг нормальной жизни — все, что он просит. И даже это слишком много. — Когда все закончится, — говорит Рой. Его руки в волосах Эдварда. Стянув ленту, он пропускает их сквозь пальцы и смотрит в глаза. — Когда все закончится, — яростно выдохнув, повторяет Эд, прижимаясь лбом к груди Роя. Они не говорят, что когда все закончится, их может не остаться в живых. Им нужна надежда, будто бы им мало причин, чтобы всеми силами бороться за жизнь. Когда все закончится, это будет им достойной наградой. Равноценным обменом за умение ждать, за горячее желание. Время останавливается в здесь, у окна печально пустой кухни, где они замерли, прижимаясь друг к другу в жадной, нежной ласке. Пальцы Эда устают от крепкой хватки, и он осторожно кладет ладони чуть выше бедер, будто спрашивая разрешения. Ему следует молчаливый ответ: Рой оставляет его волосы и мягко кладет руки на спину. Почти объятие. Эд пытается насытиться хотя бы этим. Хочется стоять так до утра или сесть за стол и завести новый разговор — еще о чем-нибудь, что не даст просто разойтись раньше, чем наступит утро. Вспоминая о том, что у него есть некоторый долг как минимум перед одним человеком, Эд отстраняется первый. — Ал уже, наверное, волнуется, — говорит он тихо и, забрав ленту для волос из рук Роя, собирает волосы в хвост. Все тело охватывает колючий холод. Рядом Рой с задумчивым видом разглаживает на себе рубашку и поправляет растрепанные волосы. Они избегают смотреть друг на друга, на стол с двумя стаканами и бутылкой виски. В прихожей, когда Эд касается ручки двери, Мустанг наконец произносит со слабой усталой улыбкой: — Все еще не хочешь выпить? — Не сегодня, — отвечает Эд и думает, удастся ли полковнику поспать этой ночью хоть немного перед тем, как завтра снова он снова встанет на свой путь к вершине. — Но обещаю: когда это закончится, мы обязательно выпьем с тобой за победу. Рой усмехается и протягивает руку на прощание. Проигнорировав ее, Эд решительно сокращает расстояние между ними и крепко обнимает его. — И все же правда: никакого равноценного обмена нет, — обнимая его в ответ, тихо говорит Рой. — Даже мое звание фюрера будет стоит всего лишь 520 центов. Эд прикусывает губу, скрывая улыбку, отстраняется и, горячо глядя в глаза, говорит: — Все остальное будет уплачено тебе не деньгами. А потом накидывает черный армейский плащ и уходит, не оглядываясь. Пусть Рой понимает, как хочет.