Произвол

...А когда надоест — Возвращайся назад, Гулять по воде, гулять по воде, Гулять по воде со мной!..

       Новый день заявил о своём приходе ярким солнечным лучом, разбудившим Серёжу своим непрошенным касанием. Муравьёв хмурится, улыбается, прикрывает освещённое лицо ладонями. Кот, совершенный кот, что ни говори.        Такое светлое время настало, что и сердцу неймётся. Чем далее протекает весна, тем живее становится природа. Конечно, насколько позволял суровый северный край, однако и снега, и грязи, и всего презренного становилось меньше. Даже птички какие-то прыгают-летают раньше положенного: наверное, и они трезвонят и трещат о скорейшем приходе лета или хотя бы мая. Душа Сергея, кажется, расцветает вместе с природой, очищается с каждым солнечным лучиком, с каждым островком позеленевшей травы. Её пока немного, но даже столь скупое проявление весны дарует щедрое ощущение счастья.        И всего мало, и всего хочется ощутить побольше. Этим же днём, никого не предупредив, Серёжа выезжает на лошади из поместья, к реке неподалёку, которую когда-то приметил.        Быстрое таянье снега означало близкое половодье. Эта природная закономерность вновь подтвердилась: скромная речушка вволю разлилась, затопила широкие земли, заставила потонуть травинки и ростки. Она даже напоминала вероломного завоевателя. Теперь-то небольшой водоём было не узнать: вместо него, блестя на сияющем солнце, по полю простиралось необъятное зеркало, такое же тонкое, как стекло, мелкое-мелкое — кажется, наступишь и переломишь ногой. А большое какое... Видать, совсем молодая речка была, не успела себе глубокое русло разрыть, и оттого растекалась она далёко и щедро.        Муравьёв верхом приближается к воде, любопытно поглядывая на чудесное явление. Он пребывает в том особенном состоянии, когда после большого потрясения или затяжной работы начинаешь обращать внимание на, вроде как, обыденные, мелкие вещи, а они вдруг кажутся такими нежданно интересными, такими необычными, словно их лицезреешь в первый раз за всю жизнь. За недавний срок офицер, к счастью, тяжких мук не испытал, однако отчего-то половодье это намертво приковало его внимание. Оставив рысака неподалёку, он прошёл поближе к большой воде и остановился.        Под сапогами уже начинается мокрая трава. Здесь воды толком и нет, но дальше, дальше — целое море, целый океан, полный архипелагов высокой травы. Её в большинстве своём подминает водный поток, такой ленивый, тягучий — река словно сонно тянется после затяжного отдыха, разводя руки-волны по сторонам, скованная блаженной негой, — но даже при столь малом движении держаться могут очень немногие травинки.        Чем-то и жизнь похожа на эту реку. Вот бы быть таким же стойким против потока, как и эти одинокие "воины". Держаться до конца, даже когда иные пали.        Серёжа наклоняет голову вниз. Его отражения почти не видно: здесь ещё властвует зелёный "лесок", пробиваясь сквозь воду, стоя на посту, как орда защитников крепости. Он делает шаг вперёд — сапог тонет в мягкой толще, но чувствует призрачную отдачу. Его будто поддерживает подводная зелень. Может, ему просто хочется так видеть. Хотя бы природа его сейчас может подхватить — чего бы не поддаться?        Влага, кажется, готова просочиться через обувь. Подполковник всё стоит, смотрит вниз. Там, в отражении, теперь различимом, замер он — солдат в мундире, поверх которого наброшен плащ, с задумчивым, но светлым взглядом. В его глубине мелькает отзвук чего-то мрачного.        Кажется, внешне мало что изменилось, но сейчас он видит себя как-то иначе. Можно согласиться, что это буквально другой ракурс, явно не тот, что в зеркале — но чем-то этот тяжёлый взор, оттуда, снизу, потревожил его думу. Не хватало только двууголки, и всё стало бы на все места.        Он спасён. Волен гулять, где захочет, когда захочет, а его соратники — нет.        Он скучает по ним. Знает, что почти невозможно, но хочет ещё раз встретиться. Быть может, попытаться и их высвободить, чтобы тоже могли гулять у воды, смотреть, как хороша эта чистая весна.        Впрочем, теперь он и не жалеет. Пусть в нём есть доля священного самопожертвования, он благодарен за спасение собственной жизни. Терять её сейчас или позже стало б совершенно жаль, упустил бы драгоценные шансы взглянуть на жизнь иначе. Он, к тому же, сознавал, что с некоторыми выводами поторопился. Хотя бы насчёт Николая. Пусть внутренне он всегда верил в его чистоту, смел гневаться, браниться и злиться, ныне он ощущал, что способен простить ему многое. Да что уж мелочиться — он и в объятия его теперь падал свободно, чему сам удивлялся.        Наверное, не мог устоять перед его теплом. Оно было особенным, ценным, такого он не мог встретить раньше.        Сергей, исполненный раздумий, опускается к земле. Протягивает руку вперёд, касается пальцами спокойной глади. А она вдруг такая холодная, морозом обжигает и кусает за потревоженный сон. Другой бы руку отдёрнул, а этот, воин, был закалён. Не раз осмеливался прямиком в буран влететь, напирался на страшный холод, на опасные ветра, на опасную, губительную мерзлоту.        Даже если она была в чьих-то глазах. Как тогда, после того самого последнего собрания семёновцев.        В глазах Николая.        Как, однако, он потеплел с тех пор. Наверное, тогда холодили лишь оковы обязательств, но хотелось верить в другое, отчасти и наивное. Доброе сердце растопило все эти северные ледники, не иначе.        Сергей усмехается такой мысли, проводя ладонью далее. От его движения по глади идёт лёгкая рябь, колышутся мелкие травинки. Они были и там, внизу, как второе море: перекатывались, переливались волнами, но уже тёмными, зеленоватыми — или казалось? Наверное, такими были и его глаза.        Наверное, так они могли отражаться в чужих. Северное море, поток, гроза, а за ними — чудесные, зелёные переливы, согретые на юге.        Опускается и вторая рука. Он черпает немного воды, холодной, свежей, неожиданно чистой, и пропускает её сквозь пальцы. Солнце поблёскивает в каплях, вьётся ярким танцем в убегающих струйках. Не зря говорят, что на течение воды можно смотреть вечно. Так спокойно, умиротворяюще.        Является нежданная затея. Всплеснув водой, он умывает уставшее лицо и улыбается. Влагу сразу холодит ветерок, и он пытается стереть её ладонью, будто это может помочь. К сожалению, нет: щека так и остаётся мокрой, и за этот просчёт её так и морозит далее нагрянувший вихрь.        Ни о чём более не задумываясь, Муравьёв легко вздыхает. Так хорошо здесь — красиво, живописно, спокойно. Он поднимает голову вверх, как раз тогда, когда взвывает незваный вихрь, и любуется простором небес. Ветер треплет тёмные волосы, согнанным лаем шумит в ушах, заглушая прочие звуки. В этом гулком порыве прячется и фырчание лошади, и пересвист мимолётной пташки, и даже мирное движение реки.        Как, оказывается, много красоты даже в незначительном. Нужно обращать внимание почаще.        Стоит ему вновь склониться над водой — и вновь он замечает нечто новое. Что уж таить, нежданное появление гостя заставляет внутренне встрепенуться. Напуганное сердце словно сжимается в чьей-то хищной лапе, заставляет нервы натянуться скрипящей тетивой, но ведь всё в порядке, так? Стремится внешне никак эмоций не показывать, да только глаза выдают. Он оборачивается... и безошибочно узнает своего заточителя.        — Разве это по-царски — подкрадываться? — упрекает, а у самого облегчённая улыбка на лице. То-то! Пусть это будет он, а не разбойник какой.        — Испугал? — Николай отвечает вопросом на вопрос, змей эдакий, и подходит ближе. На плечи наброшен плащ. Конь оставлен где-то позади. Как Серж не услыхал его приближения? Так ли крепко призадумался?        — Куда мне вас, мышей тихих, бояться...        Сергей невольно щурится. Владыка стоит прямо с солнечной стороны, слепящие лучи выступают из-за его спины ореолом. Приходится подняться, взглянуть на него с иной стороны, да так близко — между ними менее шага. Но это не смущает так сильно, как то, что теперь Серёжа может разглядеть. Он примечал эти изъяны на безупречном лике и раньше, но тогда совершенно не заострял на них своё внимание. Голова была занята другим, отчаянно разгребала последствия того, что он сдуру наговорил.        Сейчас же он ясно видит, что и Романов выглядит каким-то измученным, уставшим. Сложно сказать, выражает ли его лицо беспокойство, но совершенную вымотанность — точно. На аристократических чертах лежит отпечаток крупного расхода сил. На что же он себя так растрачивает? Быть не может, чтоб его так терзала одна только служба.        — На вас лица нет, Николай Павлович, — состроив ироническое лицо, беглец пародирует собеседника, хоть и показывает искренний интерес, — Что случилось?        Оценив сходство, тот посмеивается. Улыбка его омрачена какой-то печалью.        — Каторга Зимнего, — отвечает он с насмешкой над собой, словно отмахивается этим от вопроса, закрывается натянутой улыбкой, — Приходится самому во всём разбираться.        Муравьёва одолевает сомнение. И всего-то? Один только Дворец да бумажная волокита так по нему ударяют? Нет, многое он недоговаривает. Неизвестно, откуда это ощущение, но оно кажется таким правдивым, что поддаться и надавить всё же приходится:        — Уже ль из-за одних бумаг государя мучает бессонница?        Смотрит на него испытующе. Лёгкий ветерок перебирает волосы, подслушивает их разговор. Николай молчит некоторое время, поворачивается к широкой реке, держит руки сцепленными за спиной.        — Прошлое тяготит, — и вздыхает. Всё из него тянуть нужно, но Серёжа не сдаётся.        — Воспоминания?        "Давай, августейший, говори," — думается офицеру. Может, бестактно, но ему это по душе. Он всё следит, следит за тем, как Павлович молчит в размышлениях. Всё кругом так тянется, медленно, до раздражения — и если на них так влияет эта ленивая река, отчего бы сразу не перейти к резвому огоньку? К чему им все эти страдания, горести?        — Петербург пропитан самыми ядовитыми из них. Из-за него, — он говорит осторожно, словно идёт по ледяной лестнице и боится упасть. Из-за того ли, что рядом Серёжа? — Я чрезмерно думаю о тех, кого не смог спасти.        Укол точно в сердце. Кажется, даже глубже. Грудную клетку сминает невидимый злодей, выжимает остатки дыхания. Заставляет взглянуть с таким глубоким сочувствием, что всякие слова будут пустыми и лишними.        Он ведь такой же.        — Семья? — лишь одно уточнение.        — В основном.        Солдат замечает, как чужие руки вздрагивают. Сжимаются крепче. Николай не хочет показаться слабым даже перед ним, но он всё же продолжает, отвечая стороннему любопытству:        — Самая тяжёлая из потерь. Невыносимая, а есть и другие, и как много... Мне всех, всех их жаль, что бы ни думал свет.        Он оборачивается на него. Столько в нём боли, столько скорби — лицо выглядит совершенно иным, подавленным тоской.        — И я не смог уберечь своих, — солдат вторит чужой мысли. Вторит с таким бесконечным сочувствием, пониманием, что нельзя и отвлечься.        Он же их любил. Они оба, оба кого-то любили — и оба остались ни с чем. Теперь, занесённые вихрем издевающейся судьбы, они стоят здесь, вдвоём, с такими похожими ранами на сердце.        Николай потерял своих. Всех, кого любил.        Сергей потерял своих тогда и вот-вот потеряет вновь.        — Как ведь это тяжело... — одними губами говорит Романов, шепчет на рваном выдохе, вновь воротясь к спокойной воде, — Не сметь прощать.        — А я вот Вас, наверное, простил.        Оба замирают. Вновь меж ними эта трепетная, неосязаемо трепетная обстановка, кажется, только ветерок подует — и сгонит все прелестные словечки. А Сергей стоит рядом, смотрит так преданно-преданно, сам себе удивляется:        — Правда.        — Поэтому ты не сбегал? — Ник задумчиво изучает блестящую гладь впереди, — Было, ради кого остаться?        — Похоже, было.        И тот улыбается. Чёрт побери, действительно улыбается. Видишь — и душу греет. Ему, вестимо, и самому тепло от таких слов. Но отчего-то улыбка сходит на нет, и он вновь обращает на солдата серьёзный взгляд:        — А мне, напротив, было страшно оставлять тебя с собой, — делает паузу. Муравьёв его не перебивает, сейчас он внимателен и вдумчив, — Я боялся, что поступил чрезмерно подло.        Нет, молчать нельзя. "Царю", между прочим, тоже — он отказывался продолжать свою мысль.        — Вы спасли мне жизнь. За что же Вам, государю, бояться?        — То извращённое спасение, — вновь молчит. Взвешивает свои следующие слова... — Я боялся, что ты его не примешь. Отвергнешь...        Чудится, будто бы он губами одними продолжает эту фразу, словно голос отчего-то резко сел, но сложно разобрать, как именно звучит окончание. "Как и меня"? Так он хотел сказать? Но вот он продолжает:        — Боялся, что ты...        "Убьёшь меня в ночи?" — мысль завершается единовременно, в унисон, с обоих сторон. Шёпотом ли, во весь голос ли, но сразу после — рубит ошеломлением. И тишиной. Нелегко принимать свою слабость, показывать страх, да ещё и перед собеседником, который едва ли не насквозь тебя видит.        — Вам нечего было бояться, — Серёжа говорит мягко, примиряюще, но решительно. Такой-то повод совершенно не стоил волнений, — Разве мог бы я? Там, на площади, столько людей было — Вы уцелели. Думаете, мне бы безрассудства хватило?        А Николай чуть искоса смотрит на него, да так признательно, что трогает тем до глубины души. Он горд, он счастлив, и сразу объясняет, почему:        — Ты не ровня им. Я шёл против строя, ибо знал: побоятся.        — Так что же, против меня одного — боязно?        Ехидничает, бесстыдно ехидничает, злодей. Оттого Романов, подняв брови, вздыхает, слегка отворачивается от него, будто и впрямь собирается уйти, как поэт, чьи душевные труды не оценили по достоинству. Пусть он ухмыляется, пусть это вновь ребячество, вновь всё не всерьёз — ладонь Серёжи сама устремляется вослед, ловко прихватывает за предплечье, не позволяя так просто расстаться с дорогим человеком. Даже если он и не собирался сбегать — какая разница!.. Это, конечно, привлекает внимание уходящего, и даже если он отходил хотя бы для вида, то теперь обязан был выслушать.        — Прошу Вас, оставьте эти мысли. Я благодарен Вам, — он так особенно чеканит эти слова, словно в самом деле уговаривает остаться, отбросить все обиды, простить ему эту мелкую глупость. Наверняка он и сам этого хочет, — Я не посмел бы зайти так далеко. Право, всё пустое.        — Я верю, — Николай даже посмеивается, его ладонь ложится поверх чужой, — И верил, только ты теперь не волнуйся.        Заботливое касание превращается в аккуратный обхват чужой кисти. Ник отводит её в сторону, и освобожденная рука сразу приобнимает Серёжу, ложится посерёд спины. Тот не имеет вообще никаких возражений — напротив, поддаётся всяким манипуляциям, да ещё и вовсю довольствуется тёплым моментом.        Ещё бы! Издав что-то вроде смешка, Муравьёв льнёт к нему, под плащ, показывает, что всё в самом деле обошлось. Одному хорошо — и другому тоже. Такой простой закон, ничто его не сломит. А Романов едва ли не кладёт свою голову поверх чужой макушки — разница в росте, конечно, сказывается, но и не так она велика. Ему, видать, хватает и касания щеки о висок. Прижимает его к себе и жмётся сам, так ласково, благодарно…        Так уютно. Едва середина весны, а не холодно совсем, даже под дуновеньем ветра. Да и как может быть — они согревают друг друга, но не столько телами, сколько всей заботой и трепетом в словах и мелких касаниях. Хоть глаза прикрывай от столь нежного удовольствия. Один другого укрывает, как крылом, они стоят в полу-объятиях, держатся за руки. Это должно было стать мимолётным жестом, но оба сошлись в негласном решении продлить мгновение настолько, насколько кажется нужным. Небось, и у самого государя-императора от такой драгоценной минутки сердце взволнованно колотится. А может, напротив, так спокойно на душе, как никогда не было.        Ведь, если подумать, зачем им морочить свои же головы? Жизнь коротка, и разве найдётся в ней место страданиям по пустякам? Выдумали себе бед, да и сыты ими каждодневно. К чему они только, когда под носом уют такой может скрываться?        А впереди всё та же река. Свободная, широкая, ни одной льдинки. Никогда такой резкой оттепели не было, да ещё и паводка — конца-краю этой воде не видно.        — Море, конечно, величественней, — резонно подмечает Николай после длительного молчания.        — А я смогу ещё его повидать?        Ник хмыкает, склоняет свою голову к нему.        — Если заслужишь, — и посмеивается себе под нос. Тихо, звучно, совсем по-доброму. Собеседник этого, конечно, не оценивает в полной мере, а только фыркает. — Посмотрим, что я смогу сделать.        Ветер накатывает с новой силой. Вихрь треплет тёмные волосы Муравьёва, путает и нагло ворошит, и Романов лёгким движением поправляет их. А тот всё ехидно улыбается, всё молчит.        — Мне поклясться? — глядит сверху вниз, поднимает бровь. Сам сияет от счастья, довольный ситуацией.        Между ними едва ли пройдёт ладонь — до того они близко. Ещё немного, и губами бы прикоснулись. И ведь зрительный контакт держат, и так и искрится, искрится пространство вокруг них — едва ли кожа не жжётся от волнения.        Они так близко…        — А хватит Вам смелости, Князь?        Искуситель. Сложно понять, к чему ведёт — он всё про море или о чем-то большем? Николай, кажется, и сам потому раздумывает какое-то время. Такой осмотрительный, терпеливый, расчетливый — сил нет. Всего за секунду до момента, когда он вместо ответа решится податься к нему, преодолеть оставшиеся миллиметры и, наконец, совершить самый желанный шаг — Апостол ускользает из объятий, сверкая наглейшей ухмылочкой. Отскакивает вбок, звонко шлёпает сапогами по тонкой речной мели.        — Ах ты... плут, — тянет раззадоренный владыка. В глазах — огонь, он замер, напрягся, зверь перед добычей.        — Неужели испугались? — смеётся Муравьёв, так и дразня, так и потешаясь. Развернувшись к нему, он отступает на пару шагов, всплескивает речной водицей. Как перед быком на испанской корриде, он разводит руки по сторонам, так и приглашая рвануть за ним следом.        Романов срывается. Только дёргается, только делает первый рывок — Апостол, разметав брызги по сторонам, галопом мчится с места, заливаясь ребяческим смехом. Всю одежду залил, подлец — а есть ли дело?        Романов тоже смеётся. Смеётся ему вослед, сначала весело, забавляясь, а потом и с хищным азартом — нечего ему с ним тягаться! Он всё время нагонял, а другой хитрил, вилял — так и перешли в итоге на коней под скрип уставших ног, так и домчали верхом обратно.        Как же им хорошо вместе!..        Пускай все ноги в речной воде, едва не коченеют от ветра, но разве кто из них жалеет?        Ни один.        Оба знают: это ещё не конец! Всё ещё впереди, одними догонялками дело не кончится — и оба верят, что это подтвердится очень скоро.