Произвол

Я хотел бы остаться с тобой, Я уже успел и посметь. Пахнет снегом прозрачная боль: То ли даль, то ли высь, то ли смерть...

       Муравьёв-Апостол ожидал чего угодно. Ему казалось, что он хоть в последние дни жизни сможет поставить острый ум императора в тупик, поставить мыслей-шпагой рваную, кровоточащую точку на гнилой рыбьей голове, а тропа судьбы назло вильнула в неведомую сторону. Совсем не туда, куда нужно. Государеву братцу удалось его, Сергея, озадачить.        Последующий час прошёл, как в тумане. Из головы отказывались идти мысли о финальном решении Николая Павловича. Что же в итоге получается? Так просто согнал, ни о чем толком не спросив? Перенаправил бы к Комиссии, а об ней и слова нет. Хватило одного-единственного ответа? Нет, быть не может. Он его не отпустил — вина сохраняется. Ведь подполковник неспроста вёл своих бойцов к Северной столице. Этого достаточно. И нужны ли тогда суды России, если воля Его Величества выше всякого приговора? Жестокая кара ждать не заставит, зная Николая, но тлеющий огонёк надежды всё ещё теплится в мятежной душе. Быть может, Господь пошлёт праведному воину спасение, подарит ещё несколько вздохов. Может, сошлют на каторгу, а не четвертуют. Хотя какое из двух зол можно считать меньшим?        И самое главное: почему никто больше не задержался здесь, кроме него самого?        Сергей будто бы сам сплетал себе бечеву для казни из новых и новых догадок. Пока незаметно текло время, он перебирал новые и новые варианты развития событий. Назначение индивидуального наказания за наглость перед новеньким царём, как у всесильных держав заведено? Расстрел в какой-нибудь безвестной роще? Сгниёт, неизвестный мученик, вдали от всех. Больше никогда не увидит ни светлого неба, ни тех, кто ему был дорог.        Никогда не извинится пред бедным Мишкой. Как он юн, Боже, ему ведь и двадцати пяти нет! Ему ведь ещё жить и жить, а не чахнуть в крепости. На кой нужно было его втягивать в это, в ту же петлю, что всем ныне суждена? Чудовищной силы сожаление смяло ему все внутренности.        И тот же Романов! В какую же круговерть судьбы ему довелось угодить! Переступи он через себя, покорись полкам — лежал бы где-нибудь на льду, с развороченной в кровавую муть головой, как те, стоявшие в каре. И виной тому были бы какие-нибудь Каховский, Пестель или кто-то не менее сумасбродный.        Он не смог сдержать тихого смешка, полного иронии над собой. Как же, уже и Николая щадит! Разве он был ему мил в этот момент? Раздираемый изнутри противоречивыми чувствами, Сергей не мог ухватиться ни за одно из них, чтобы хоть самому себе объяснить, что на него нашло. Неужели это и есть то самое "последнее сожаление" перед неминуемой гибелью, когда вспоминаешь обо всём, что не успел сделать? Когда хочешь всё исправить и завершить в последние часы, раскаяться или даже предаться невнятному буйству напоследок?        Вряд ли он вообще жалел о том, что не успел совершить. Декабрьское восстание навсегда изменит Россию. Эта мысль прозвучала в головах всех, кто был на Сенатской площади, и молодой офицер — не исключение. Ничья смерть не была и не будет напрасной, и идея эта вызвала на его лице тоскливую улыбку.        Как они там, его друзья? Соратники?        Думают ли о родном доме, друг о друге? О нём самом?..        Одурелая голова несёт его куда-то вперёд. Пелена перед глазами и в голове рассеивается, когда его снова дёргают за плечи, оттаскивают от чего-то. Муравьёв одёргивается, хочет вырваться — не должен фактический полковник чужой силе подчиняться, честь свою марать! Уже едва ли не учиняет перебранку со сторожащими его военными. Ведут его обратно.        Наконец, он видит где-то впереди, в конце коридора, Николая Павловича. Что-то восклицает в его сторону. Взгляд мятежника становится чуть яснее. В какой-то мере Сергей благодарен ему, что он избавил его от тьмы бесконечных дум, хоть сразу за ними открывается сводящая зубы вражда, обида на упрямство и подлость самозванца. Разве не понимают они, не слышат гласа совести в ответ на своё беззаконие? Задушили её лентами, задавили орденами?        Сергей верил, что хоть у кого-то в царской семье должно было остаться благородство. Хотя бы у этого несчастного князя-жандарма, ночного кошмара всея гвардии. После трагедии в семье Романовых надежды рассеялись — обстановка стала только ухудшаться, словно всё княжеское успокоение состояло в том, чтобы регулярно муштровать полки. Истинный наследник сумасбродного Павла.        В лицо вдруг попадает свет зимнего солнца. Тусклый, приглушенный пасмурным небом. Сергея ведут к крытой четырехместной карете вслед за Романовым, и шестерка серых лошадей, пыхтящих облачками воздушного пара, переступает копытами на холодной земле.        Муравьёва усаживают внутрь, и он видит перед собой столь же отрешенно-задумчивого императора. Оба молчат, даже когда кучер звонко ударяет хлыстом и лошади под мерное бряцанье колокольчика покорно устремляются прочь от дворца. Правитель расположился на боковой части широких кресел, склонившись в сторону окошка. Ногами в его сторону. Лик его темнее тучи.        "Видать, всё же тронуло за живое разбирательство с благородным людом", — думается подполковнику. Да-с, теперь ему выдастся несколько минут, а может, и часов, когда он сможет досыта наглядеться на нового "владыку" страны.        В глазах цвета северной стали отражается зимняя дорога.        — Не боитесь с мятежником в путь отправляться?        Ушей собеседника вопрос не трогает. Точнее, так кажется поначалу — помолчав какое-то мгновение, Николай даёт отчётливый, безэмоциональный ответ:        — Будь в тебе достаточно безрассудства, ты бы проявил себя раньше.        Сергей хмыкает. В чём-то он прав, если размышлять о выпавших возможностях на него напасть. Безусловно, хоть убийство императора было ключевой частью миссии, сейчас хвататься за чужую шею уже слишком поздно.        Да и не хочется вовсе.        Подполковник отводит задумчивый взгляд и отвлекается на пейзажи за окном, пытаясь понять, куда их уносят прыткие скакуны, но перед глазами всё смешивается. Они, как буран, летят меж деревьев и близ речных берегов, мимо редких строений, ещё и в такой местности, где совершенно не выходит сориентироваться. Ещё и солнца не видно за облаками. Нутром он, впрочем, ощущает, что едут они... вдаль от Петербурга?        — Куда нас везут? — мятежник вновь воззрился на царского братца, теперь с замешательством в голосе. Может, кучер вдруг подумал спасти заговорщика, стать на его сторону и вызволить из пленения, отвезя подальше?        — Ты направлен в ссылку, — коротко отвечает задумчивый князь, не глядя на Сергея, — И оставлен под моим надзором.        Вздор. Что же этот Николай успел обсудить за те минуты после допроса, что так сразу — и выбил офицера из своей земли? И обсуждал ли с кем-то вообще, да хотя бы из судей?.. Всё это только больше походит на своеволие нового государя... который ещё и увязался за врагом Отечества следом. Не так и далеко, значит, их увозят, ссылка — громко сказано. Да и судя по лицу "судьи", он сам был не в восторге от этой затеи. Навесил на себя новую крупную ответственность.        — Что же, спрячете и будете навещать, как какую-нибудь фаворитку? Горазды вы на изощрения, Ваше высочество, — язвительно, на французском, полностью. Специально метит на титул ниже.        Муравьёв моментально жалеет, что позволил этой фразе слететь с его губ. Николай в знакомой манере медленно разворачивается к нему и вновь заглядывает в глаза. Как тогда, в той комнате, но теперь его суровая маска почти не скрывает настоящих эмоций. Может, это и не нужно сейчас. И, хоть взгляд его всё ещё острее меча, пронзает насквозь до ощущения мертвецкого холода, сейчас он ощущается иначе. Николай смотрит на него не то с осуждением, не то с упрёком, как на какую-то вопиющую глупость. Зря он так.        Гласного ответа не следует, и Романов снова отворачивается к окну, избегая взаимодействия. Сергей на молчание не жалуется — ему хватило и этого взгляда. Лёг на душу неизгладимым следом и заставил угомониться мятежника на какое-то время. А поездка предстоит долгая... Топот коней изредка прерывается мычанием кучера, до того развлекавшего себя слушаньем короткой беседы, а теперь — мотивом одному ему знакомой песни.        "Вот тебе и Император Всероссийский. Получается, выкрал меня, как коня крестьянского. Своим расскажешь — не поверят..."        А увидит ли он их вообще? Огонёк надежды теперь походит на тлеющий уголёк, дающий нещадно малое количество веры-тепла. Всех их, отступников, ждёт смерть, и эта гнусная игра, как у льва с мышью, лишь её отсрочит. Снова тоска, снова мучительно медленно идёт время.        Час, другой...        Скоро ли?

***

       Кажется, прошла целая вечность, прежде чем карета плавно остановилась. Царские лакеи распахивают её дверцы, и заговорщика снова приходится выволакивать силой. У него снова пелена перед глазами, снова душу съедает сожаление и обида, будто бы все его друзья погибли у него на виду, будто бы он сам бессильно глядел на их кончину, на которую их и обрёк. Это ещё привидится ему не в одном кошмаре.        Ведь, если подумать, так всё и было.        Так всё и есть. А он теперь не в силах сделать ничего.        Он поднимает свой взгляд, оглядывается, стремится отвлечь себя от сожалений. Вокруг — живописный пейзаж, словно сошедший с полотна искусного художника. Укрытое переливающимся снегом имение раскинулось вокруг, удивительно небольшое по меркам самого царского братца. Охотникам до грандиозного не хватило бы и всего Петербурга, а здесь он чувствовал себя гостем у небогатого приятеля. Ни за что бы не поверил, что тут изволит гостить и тем более проживать сам Николай.        Хотя, быть может, в том и дело — никто бы и не подумал о том, что он может находиться здесь. Вряд ли об этом отдалённом, окруженном лесом месте знал вообще кто-либо в Петербуржской округе, за исключением, может быть, верной (и щедро проплаченной) прислуги Его-почти-Величества.        Солдат не осознает, как уже несколько минут молчаливо стоит на месте, озираясь вокруг. Он не обращает внимания на колющий лицо мороз, поздно замечает и то, как его спины касается чужая рука. Ложится на поясницу, осторожно подталкивает вперёд, призывая сделать шаг, другой, пойти ближе к дому. Муравьёв неспешно, озадаченно оборачивается, и к своему изумлению упирается взглядом в высокую фигуру в дорожной одежде. Это Николай, сам Николай аккуратно подгоняет его. Сергей впадает в страшное смятение, но всё же заглядывает ему в лицо, почти что снизу вверх. Владыка же спокойно взирает на него, сочувственно, с заботой верного покровителя — заметна ему чужая тоска. Пленник замирает, вновь его не сдвинуть с места, но уже никто не стремится пихнуть его, поволочь, как какого-то раба. Романов невозмутим, терпелив; своей нежданной заботой он поразил бы любого воина, знавшего его страсть к чугунной дисциплине и безупречному порядку.        Откуда у него столько нежности? Неужели некуда её более девать, после нападения-то? Раньше хоть семья была, там он мог вести себя по-настоящему...        Любить по-настоящему.        — Хочешь простудиться? — тот вопрошает с иронией, не убирая руки.        Сергей размыкает губы, хочет что-то сказать, но выдаёт лишь облачко белого пара, мотнув головой в сторону. Он отводит взгляд вниз, в снег, под ноги и на тропу до самого дома. Молчит, не сообразив, чем лучше ответить — смена обстановки перевернула всё с ног на голову, затуманила беспокойством и печалью, мысли выпали и растерялись, как барахло из рухнувшего ящика.        "Мне уже всё равно", — думает он. И молчит.        — Пойдём.        Ноги слушаются. Сложно сказать, Сергеевой ли воли — возможно, то заслуга краткого и ясного веления Николая. Он неспешно ведёт Муравьёва вперёд, шаг за шагом. Всё ещё придерживает рукой, будто боится, что тот осмелится убежать. Не знает, что Серёжа даже мороза не чувствует. Как же резко всё переменилось.        "Дошутился", — мелькает ироническая мысль. Офицер склоняет голову, не то улыбаясь, не то беспокойно кривясь.        Небеса светят уже ярче, но округа всё ещё солнечно-тоскливо сереет. До ясного неба или до прихода весны не видать ей счастливого, ослепительного светила, что подарит всему сущему свежие цвета, краски, новую жизнь. Двое, при услужливых сопровождающих, идут по небольшому заснеженному саду, почти аллейке, производящему приятное впечатление простора при всем его полузабвении. Снег похрустывает под ногами, оба путника молчат, погружены в свои же думы. В затылки им метают ехидные взгляды лакеи, и, хоть спины оттого едко жжёт, никто из них не отвлекается, не оборачивается. Происходящее очаровывает, походит на сон тем безмолвием, той странной обстановкой, царящей вокруг.        Кто б знал, что угрозу смертной казни и прогулку с императором, едва ль не в обнимку, может разделять лишь пара часов?        Значит, Господь его услышал. И, хоть просьбы исполнились наистраннейшим образом, Сергею хотелось верить, чтобы и у друзей его всё шло спокойно.        Спокойно, как и в этом укрытом от посторонних месте.