Смейся, Харучиё!

      — Ман-джи-ро, — Санзу лежит на кровати на втором этаже, закинув руки за голову и ногу на ногу. Он покачивает носком правой ноги в такт имени, что прошептывает по слогам:       — Ман-джи-ро, — на губах медленно растягивается довольная улыбка — довольная, как у сытого и пригретого у батареи кота. — Са-а-а-а-но-о-о-о…       Он осторожно садится в кровати, придерживая ладонью саднящую от боли грудную клетку. Будто оттуда что-то обязательно выпадет. Какой-то тайник. Или сердце. Пресс подрагивает, Санзу морщится, но не перестает улыбаться. Улыбаться так блаженно, словно это самый счастливый день в его жизни.       Он упирается ладонями на колени, крепко стискивая домашние брюки, и опускает голову. Розовые прядки в неуклюжем хвосте лениво скользят по плечу, от чего по ссутуленной вертикали позвоночника рябью пробегаются мурашки, будто кожа покрывается россыпью белых точек — бери маркер и соединяй их в рисунки. Харучиё передергивает плечами, чтобы прогнать мурашки и поднимает взгляд на окно.       Небо затянуто пеленой. Это не те пуховые облачка, которые вот-вот расползутся и озарят солнечными лучами лужайку и покатую крышу. Это белая тяжелая непроглядная пустошь, сквозь которую не просочиться ни одной световой дорожке. Иногда кажется, что солнце над этим домом и вовсе не светит и, кажется, уже не будет светить никогда.       А Харучиё улыбается. Как преисполненный. Как блаженный. С первого этажа тянет терпким запахом черного крепкого — как расплавленный асфальт — кофе. Манджиро то брякает по столу дорогой посудой, то зачем-то двигает мебель, то скрипит входными дверями.       Санзу лениво потягивается, но тело тут же сламывает обратно из-за стонущих болью мышц. Он опять жмурится и хватается за грудную клетку. Осторожно спускает ноги на холодный пол, втягивает от неожиданной прохлады воздух сквозь зубы. Почти шипит от контраста температур и поджимает пальцы ног.       Ступеньки поскрипывают, как в заброшенном старом доме — маленьких детей в округе пугают тем, что здесь водятся привидения. А исходя из того, что несколько человек в бетонном подвале Санзу собственноручно запытал до смерти — неудивительно, если они и правда здесь водятся. Или не привидения. Или это демоны Сано, что не находя уже места внутри него самого, рвутся наружу и по ночам бродят сквозняками по дому.       Сколько бы раз Харучиё не уговаривал Майки переехать к нему в квартиру — теплую, уютную, тихую — Майки всегда находит тысячу причин, чтобы остаться в своём холодном особняке. От «я не хочу» до звонкой пощечины и приказа не задавать ненужных вопросов.       По первому этажу гуляет осенний ветер. Колышатся и волнуются занавески в гостиной. Входная дверь распахнута настежь — Манджиро сидит на крыльце и кормит с руки булкой позавчерашнего хлеба чёрных ворон. Любимый досуг Сано в день выходного.       На пороге недовольно дымится кружка зернистого кофе. Аккуратные рельефные струйки дыма словно чертыхаются на сквозняке, прижимаются к краю кружки и ползут от ветра в прихожую.       На левом предплечье Манджиро сидит чёрный ворон. Он, как любимого зверька, подкармливает его кусочками хлеба. Ворон нелепо вертит головой и моргает глазками-бусинами. Второй такой же кружит над крыльцом — ждёт своей очереди. Остальные покорно ждут во дворе на тонких ветках желтеющей плакучей ивы.       Санзу присаживается за спиной Сано на корточки и бережно достаёт копну густых светлых волос из-под ворота флисовой кофты. Скользит руками по плечам, обнимает его и кладёт голову между лопаток, трепетно улыбаясь.       Манджиро перекладывает хлеб в левую руку и заводит правую ладонь за спину, скользя по спине, покрытой мурашками:       — Накинь что-нибудь. Тебя продует.       — Мне не холодно, — Санзу чуть крепче стискивает объятия.       — Накинь что-нибудь, — тон равномерный, но даже ворон перестаёт на мгновение вертеть головой, понимая, что это беспрекословный приказ.       — Сказал же, мне не…       — Харучиё! — он почти рявкнул и распугнул всех крылатых гостей. Ветки ивы заволновались, и вороны, пугливо каркая, вспорхули со своих мест, улетая куда-то прочь и подальше от дома.       Сано рывком поднимается с крыльца, расстегивает молнию, так, что от резких движений, она, наверное, даже слегка нагрелась. Он хотел было швырнуть несчастную кофту в Санзу, но замер.       Санзу сидит на полу, опираясь коленями на порог. Смотрит на него снизу вверх. В бирюзовой радужке слегка отражается белая пелена неба, делая их такими чистыми, такими невинными — водная гладь в полный штиль. Покорность и преданность, намертво впаянные в поднебесного цвета глаза.       Манджиро опускается вниз и кутает его тёплой тканью флисовой кофты. Проводит ладонями по плечам и предплечьям. Кладёт ладони на ключицы. Вцепляется холодными пальцами в края воротника. Старается сомкнуть их на груди ближе.       — Тебя может продуть. А ты мне нужен.       «Нужен…» — ледяное эхо бьётся в слуху на осколки.       — Ты мне нужен на завтрашней бойне.       На бойне. Больше звучит так, словно Санзу должен отправиться куда-то, как ритуальная жертва на заклание. Как утешительный приз на милость всем демонам. Демонам Манджиро Сано.       Он хватает кружку с кофе и тяжелыми шагами растворяется в пространстве мрачной гостиной, оставляя Харучиё одного в коридоре.       Плакучая ива во дворе борется на грани лета и осени. Борется с тем, чтобы листья не начинали желтеть, — чтобы оставить у крыльца этого дома хоть что-то живое. Ветви печально тянутся к земле — неминуемая аллегория на жизнь Санзу Харучиё.       Он шлепает босыми ногами в гостиную, где Манджиро сидит на местами прожженном диване и потирает виски. К нему снова подкрадывается мигрень. Он сжимает двумя пальцами переносицу и жмурится до сияющей россыпи перед глазами.       Санзу обнимает себя за плечи, большими пальцами поглаживая мягкую ткань его кофты, и вопросительно наклоняет голову вбок.       — Снова проблемы, босс? — за столько лет Харучиё выучил, что у его Короля никогда не болит голова без причины.       И причина всегда только одна — Санзу.       Как же он его ненавидит. Терпеть не может эти розовые патлы. Будь его воля — вцепился бы в них намертво и срезал лезвием у самого основания.       Ненавидит его слабость. Выбил бы из него всю эту дурь. Сделал бы его под завязку бесстрашным. Сделал бы своей собственной кровавой машиной для убийств и расправ. К чему Санзу медленно, но верно движется, теряя себя в этом доме и в своем же расколотом разуме.       Манджиро ненавидит его. Ненавидит. Ненавидит. Ненавидит. И так еще раз двадцать. Но обожает до одури его заливистый смех. Его улыбку, что тянется на лице, как плавленая карамель. Сделал бы её ещё шире.       Для Манджиро ненависть — своеобразный синоним любви. Странный, вывернутый, искаженный. Так думает Санзу. И свято верит своей доктрине. Верит, что Сано его любит. И с каждым ударом, с каждой пощечиной — любит только сильнее.       — Снова проблемы, босс? — он опускается перед Майки на корточки и кладет ладони ему на колени. Под тонкой подошвой домашней обуви хрустят кристаллики битого стекла, рассыпанные по полу — Манджиро бьет посуду, сидя на этом диване, в своих приступах. А иногда кажется, что это Санзу разбивается у его ног на осколки.       — Я в порядке, — Сано шипит сквозь зубы и грузно выдыхает. Убирает с лица белокурые пряди и кладёт свои ладони поверх Харучиё.       Он в порядке. В случайном порядке. В кармане брюк саднит очередное письмо. Текст всё тот же. Раз в месяц, каждое девятое число, он достает из почтового ящика конверты с одним и тем же содержанием: «Твоя псина поплатится с жизнью за то, что он вытворил с Сенджу».       И Сано знает, что смерть Сенджу только его вина и ответственность. Поступок, совершенный им чужими руками. Но он уверен, что она только мешалась Харучиё. Его назойливая младшая сестра. Такая же назойливая и ненужная, как развалина-Такеоми. Всё, что они смогли сделать для брата — упрятать его подальше, в больницу.       — Всё нормально, — мышцы лица расслабляются. Майки гладит его по голове и прислоняется губами ко лбу. — Я тебя никому не отдам.       Я тебя никому не отдам. Никому не отдам. Не отдам. Эхо разливается, как сладкая трель, и битком наполняет черепную коробку, вытесняя оттуда все страхи и переживания.       Манджиро опускается ниже, скользит кончиком языка по щеке и добирается до тонких и теплых губ. Я тебя никому не отдам. Никому не отдам. Не отдам.       — Одевайся, — Сано шепчет приказ. — Нужно сходить в одно место.