Смейся, Харучиё!

      Он бродит по лабиринтам заброшенных коридоров позабытой Богом и всеми прочими психиатрической лечебницы. Битое стекло и обвалившаяся гнилая жёлтая штукатурка похрустывают под подошвой тяжёлых ботинок. Санзу скалится от запаха затхлости и бредёт в темноте на мигающий свет искрящейся лампы в конце коридора.       «Должен найти… Должен найти…» — но что?       На потолке гнилостной россыпью чёрной плесени расцветают узоры и мироточит зловонная жидкость. Капли срываются вниз, в мелкие лужицы на грязном полу, местами поросшем мхом. Каждый удар капли звонким эхом разносится в голове, заставляя Санзу еле сдерживать желание упасть на колени и, жмурясь, крепко заткнуть уши.       «Должен найти… Майки…»       Единственное, что выдаёт незримое присутствие Манджиро где-то в недрах заброшенной лечебницы для душевнобольных — гуляющие сквозняки в коридорах.       Харучиё — загнанная в загон подстреленная гиена — собирается с силами и устремляется дальше, врываясь в каждую комнату. Чем дальше он проваливается в темноту затхлого здания, тем ближе становится сладкий голос, женский, напевающий что-то на высоких тонах.       «Она…» — Санзу скалится, щурится и, ведомый каким-то импульсом, шаркает ботинками в сторону звука. Если прислушаться — некая она напевает до скрежета в сердце Харучиё отдающиеся строчки:       «Песни нелюбимых… Песни выброшенных прочь… Похороненных без имени… Замурованных в ночь…»       Голос доносится, словно то из одной, то из другой палаты. Он рывком распахивает двери, но за дверями никто не ждёт. Внутри только ржавые стулья, столы из гнилого дерева и стены с облупившейся штукатуркой.       «Песни вычеркнутых из списков… Песни сброшенных на лёд… Песня больше ненужных… Звучит, не перестаёт…»       Харучиё рычит от злости и рвётся дальше, пересиливая одышку и сухость во рту. Комната, комната, коридор, коридор, комната, голос — но нет никого. Ни её, ни его. Только Санзу. Санзу, гниль, плесень, срывающиеся с потолка капли и мигающий свет.       «У нас хорошая школа — прикуривать от горящих змей… Вырвать самому себе сердце… Чтобы стать ещё злей…»       Он открывает последнюю — тянет на себя тяжёлое ржавое железо со скрипом, дверь скребет по грязному полу, собирая пыль и жёлтую штукатурку. Санзу проходит вглубь заброшенной больничной палаты.       Сочащийся сквозь решётки на битых окнах, лениво в комнату заплывает лунный холодный свет. Здесь несколько железных кушеток с грязными матрасами от разводов давно забытого пота, слез и выблеванной желчи. В конце — ширма и спрятанное за ней деревянное распятие, с неизвестно чьим лицом, на стене.       Харучиё подходит к одной из до боли знакомых кушеток. По коже пробегают ледяные мурашки. Он проводит ладонью по ржавому изголовью кровати и садится на грязный матрас — точно так, как когда-то на этот матрас неуверенно присаживался Такеоми.       Санзу проводит кончиками пальцев по облупившейся коже на привязанных к кровати ремнях — ремни всё ещё помнят, как накрепко стискивали запястья во время мучительных процедур.       Со стены позади ширмы срывается и с приглушенным стуком падает деревянное распятие. Шаги. Уверенные, размеренные, шаркающие по пыльному полу. В разбитые окна просачивается ветер и треплет розовые пряди волос, что кажутся такими неуместными во мраке лечебницы. Холодная ладонь ложится на щеку и голос, окутывающий сознание сквозняками, заставляет сердце качать кровь по телу вдвое быстрее:       — Ты благодарен, что я забрал тебя отсюда, Харучиё?       Санзу поднимает глаза и тонет в белом омуте Сано. Глаза цвета последней метели, в которой погибнет любой потерявшийся путник. Он прижимается щекой ладони и касается разбитых костяшек подушечками своих тёплых пальцев.       — Ты благодарен, Харучиё? — ладонь слегка стискивает мягкую кожу лица.       — Я… — в голове эхом бьётся сладкий женский голос, перемешанный с её слезами: «Хару-нии! Хару-нии! Это все из-за него! Ты попал сюда из-за него!»       — Я благодарен, — шепчет Санзу. Он прижимается к животу Манджиро и обвивает его вокруг поясницы. — Я очень тебе благодарен…       — Ложь, — Сано шёпотом отрезает слова и сжимает в ладони его плечо. — Ты же хотел прислушаться к Сенджу.       — Нет! — он поднимает голову и тонет в его белых глазах. — Нет! Я не хотел! — дыхание сбивается, а тело окутывает и сковывает ледяной страх.       — Строптивый, — цедит Сано и наклоняется к его лицу. — Знаешь, что делают со строптивыми псами? — Майки касается губ кончиками пальцев, размеренно наблюдая, как мечутся перед ним дрожащие голубые хрусталики. Он облизывает кончиком языка его нижнюю губу и затягивает Харучиё в поцелуй.       Дыхание сбивается снова, и синусоидный ритм сердцебиения рисует копья и острые верхушки высоких скал. Санзу прикрывает глаза и тает в его поцелуе, как морская пена в ладонях.       — Строптивых псов всегда дрессируют, — виски стискивает тугой и холодный металл. Санзу пытается сорвать приборы со своей головы, но всё тщетно. Он ловит кислород и лёгкие пропускают его на вдохе с присвистом. На лице первозданный ужас и хаос от самого сотворения мира. «Нет! Нет! Нет! НЕТ! Только не снова!!!»       Харучиё хочет подняться с кровати, но тело — словно ржавое — совершенно не слушается. Кожа покрывается холодной испариной.       — Не надо, Майки! — загнанная в ржавую клетку синяя птица мечты и надежды.       Манджиро подходит к рубильнику у кровати и медленно выворачивает ручку подачи электрического тока.       Разряд бьёт в виски. Бьёт истошный крик в обшарпанные стены, вырывается из выбитых окон — но никто не придёт. И никто не услышит. Новый разряд звоном пронзает черепную коробку. Санзу рвёт на себе волосы и вопит, чувствуя, как дрожат и срываются голосовые связки.       — Смейся, Харучиё! — Манджиро распахивает белые глаза на фоне бешеных воплей и искрящихся приборов и сильнее выкручивает ручку рубильника.       Голос срывается, звон продолжается. Звон. Звон! Оглушающий звон!..       И, наконец, выдох…       И вдох…       Долгожданный вдох кислорода.       Харучиё откидывает плед, хватается за грудную клетку, словно там внутри сумасшедшая птица, и оценивает обстановку: диван, потрескивающий белым шумом плазменный телевизор и истошно дребезжащий дверной звонок.       — С-сука… — он ставит босые ступни на мягкий ковёр, сжимая пальцами ворс, и собирает волосы в неуклюжий пучок.       — Наконец-то, блять, — дверь открывается, и Хайтани старший делает широкий бесцеремонный шаг в коридор, барабаня пальцами в белых перчатках по корпусу телескопки. Санзу в ответ недовольно ведёт уголком губ и подергивает крылом носа.       — Мы уж подумали, ты откинулся, — Ран ухмыляется в своей любимой манере и оценивает ленивым взглядом внешний вид Санзу. — Что ж, видимо, придётся тебя подождать, — он приглашает жестом младшего брата тоже войти и по-хозяйски скидывает ботинки.       — Посидите пока на кухне, — Харучиё потирает глаза и уплывает в сторону ванной.       — Кофеечку найдётся? — Ран бросает вслед, накручивая косу на телескопку.       — Бери всё, че хочешь, — Санзу ворчит откуда-то из коридора и с хлопком закрывает дверь ванной комнаты.       — Коко так и не скинул адрес? — Риндо наливает в чайник воды и зажигает конфорку.       — Только что скинул, — старший брат деловито закидывает ноги на соседний стул и подкуривает сигарету. — Включи вытяжку, — он поморщил нос от дыма и мотнул головой в сторону.       Риндо пощелкал кнопками вытяжки над плитой и заботливо поставил Рану пепельницу и стакан воды.       — И где будет забив? — он хмурит брови и грузно усаживается рядом, облокачиваясь на стол.       — На старой ветке метро, — Ран деловито задирает нос, выпуская колечки дыма под потолок. — А малыш Майки почтит нас своим вниманием только под конец в этот раз.       — Тц, — Риндо закатил глаза и подернул уголком губ под свист закипающего чайника.       Майки и без этого присутствует на разборках и драках только «для красоты», по мнению Хайтани. Стоит в стороне и наблюдает: «Оставлю пока всё на Харучиё» — как любит говорить Сано. А в этот раз и вовсе решил пропустить начало боя. Видимо, всё ещё расстроен тем, что его верный заместитель не решился убрать конкурентов с территории без приказа.

***

      Драка начиналась уверенно, спланировано и, как по сценарию, в пользу «Свастики Канто».       Санзу, приведя себя в боевой порядок после кошмара, с отточенной до совершенства острой улыбкой, беспрекословно и неотступно рвался с противниками в бой.       Коконой суетливо водил лисьими глазками по летящим в разные стороны каплям крови и докладывал Манджиро обстановку, лихорадочно печатая сообщения.       И всё было как по маслу, если бы не припасенный противником козырь: когда «Канто Манджи» выдохлась почти под завязку, с противоположной лестницы заброшенной ветки метро спустились по-настоящему рискованные бойцы.

***

      Санзу лежит на холодном мраморе пыльных ступеней и с хрипом втягивает в лёгкие вязкий воздух. Белый форменный плащ заляпан грязью и пятнами крови.       Глухие шаги за спиной. И шаги не предвещают ничего хорошего. Он прекрасно помнит, что сделал Сано, когда он в прошлый раз сбился с ног и почти потерял сознание в разгар битвы.       Манджиро откидывает плащ и садится на ступени рядом с похрипывающим заместителем. Взгляд, полный стали и леденящего душу спокойствия, безмолвно прокатывается по ноющим телам на полу душной подземки.       — Прости меня… — шепчет Санзу. Если Майки в очередной раз его изобьет, он готов принять смерть прямо здесь. Главное, чтобы от рук того, кого так всецело и необъятно любит, а не от рук врагов. — Прости меня, я опять ебаный слабак…       Манджиро кладёт руку на слипшиеся волосы и бережно поглаживает Санзу по голове.       — Коко сказал, что ты держался до конца. Ты молодец, Харучиё.       Коко соврал. Коко всегда видел, что Майки вытворяет с ним, окутанный бешенством. Коко всегда боялся и переживал за каждого, кого хоть отдалённо, но всё-таки может считать своим другом.       — Ты молодец, Харучиё, — Сано аккуратно приподнимает его за плечи, кладя к себе на колени, и бережно обнимает. — Я так горжусь тобой.       Птичка в грудной клетке машет крыльями и щебечет радостную трель. Трель разливается по всему телу тёплой и вымученной эйфорией.       Гордится.       Манджиро им гордится.       — Я пришёл забрать тебя обратно домой, — он гладит липкие розовые пряди одной рукой, а второй спину под рваной тканью плаща.       Санзу, трясясь, приподнимается на его коленях и смотрит на гранитное лицо Майки. В голубых глазах стайками маленьких рыбок плещется надежда на покой, счастье и тёплый уют.       — Тебе снились дома кошмары? — взгляд, как всегда, безучастный, но всё же, с каким-то сочувствием, Майки склоняет голову в бок — католический ангел. Серафим, снизошедший к Харучиё с потолка разрушенной церкви.       Санзу растерянно кивает и мелко подрагивает в усталых побитых плечах.       — Поедем домой, — Майки окутывает объятиями, такими редкими, но такими дорогими и сокровенными, и невесомо целует в губы, прижимая его к себе.

***

      Санзу выходит из душа и утыкается мокрым лицом в плечо Сано, сжимая черную футболку в области талии.       — Майки, мне снилась…       — Снова лечебница? — он проводит ладонями по сырой спине, покрытой россыпью гематом и сочащихся ссадин. Харучиё молча кивает и зажмуривает глаза.       — Тебе больше не надо бояться этого места, — он кутает Санзу махровым полотенцем и шепчет на ухо, ласково целуя его в шею. — Я сделал тебя самым сильным, Харучиё. Я сделал тебя — а не брат.       Он мелко подрагивает от холода, пока благосклонный Король вытирает его тело.       — И я люблю твою силу, — Майки разворачивает его к зеркалу над стиральной машиной. Безмолвно приказывает лечь на неё грудью, проводя ладонью между лопаток. — Я люблю твою силу, верность и преданность.       За спиной слышится звон пряжки расстегивающегося ремня. Скрежет ширинки брюк. Шелест фантика презерватива. И липкий звук скользкого латекса. Харучиё лихорадочно мечется глазами по их отражению и чувствует, как тело потряхивает от натужного сердцебиения.       Сано ме-едленно-медленно входит в него, прикрывая глаза. Либо это видение от застилающей зрение пелены эйфории и сладострастия, либо Харучиё действительно видит, как Майки слегка блаженно приподнимает уголки губ.       — Я сам тебя сделал, — Сано шепчет, сжимает в руках его бедра и медленно двигается: осторожно туда и неторопливо обратно. — И ты лучшее моё творение.       Харучиё почти поскуливает от его слов, сбитого дыхания и горячего узла, завязавшегося внизу живота. Он тянется рукой вниз, но Сано хватает запястье.       — Не трогай, — Манджиро сам обхватывает его член и ласкает в такт слегка увеличенным фрикциям. Скользит взглядом по выпирающим позвонкам и прислушивается к реакции Санзу. Санзу шипит от удовольствия и поигрывает выпирающими лопатками — падший ангел с обгоревшими под основание крыльями.       — Я сам тебя сделал, Харучиё.