Heartbeat

«Мне хотелось, чтобы его взгляд заставил меня почувствовать, что я стою на обеих ногах в мире, в котором до сих пор балансировал на одной».

Оушен Вуонг «Лишь краткий миг земной мы все прекрасны»

      Джонхан сидит, положив ногу на ногу, пальцы его нетерпеливо постукивают по холодному подлокотнику стула. Дышать тяжело — будто воздух вокруг резко стал слишком грязным, пыльным — и больше не наполняет тело жизнью. На секунду Юн кладет ладонь себе на грудь — словно действительно засомневавшись, что все еще по-настоящему живой. Будто испугавшись, что всё это — просто сон. Но грудь вздымается, опускается, легкие все еще выполняют свою работу, сердце стучит — а значит, он жив и все происходящее — реальность.       Значит этой ночью Джонхан на самом деле нанес небрежный легкий макияж, надел свой лучший черный костюм, натянул черную тканевую маску на лицо, вызвал такси и приехал в этот клуб.       — Проходите в четвертую комнату, — женский голос заставляет Джонхана испуганно вздрогнуть.       Он легко кивает, поднимается с места — ноги ватные, непослушные, скованные жуткой тяжестью. Джонхан четко запоминает — путь от лобби к указанному номеру занимает ровно семь шагов и сто шестнадцать ударов сердца.       Ручка двери пугает холодом металла и подается вниз слишком легко — номер не заперт. Тревога подступает к горлу тошнотой и колючими мурашками по коже.       Джонхан входит, как входит кошка в новую квартиру — прижимается к стенам, осматривается с боязливой осторожностью, ступает неощутимо и мягко. Он поправляет на лице маску, натягивает ее выше, оставляя видимыми только свои глаза. Легкое облегчение медленно согревает его озябшее тело, когда он понимает, что комната еще пуста.       Он видит только двуспальную кровать, застеленную свежим чистым бельем, два стула, поставленные друг напротив друга в середине комнаты, и несколько шкафов вдоль дальней стены. Свет приглушенный, слабый, лишь слегка озаряет все холодным синим цветом.       Юн садится на один из стульев — это кажется ему более безопасной идеей, чем сразу позволить себе прикоснуться к кровати.       Он успевает выдохнуть лишь раз, выпустить воздух из легких и замереть — дверь открывается вновь.       — Здравствуйте, — и вместе с голосом приходит звук шагов.       Джонхан запрещает себе вздрагивать, напрягает глупое слабое тело — каждая мышца будто мгновенно наливается сталью. Он ждет, не поворачивая головы, ждет, что вошедший мужчина займет свободный стул напротив него. Но этого не происходит.       Чужие руки касаются его длинных волос, пальцы проводят по голове с неожиданной и неуместной (страшной) нежностью. Изо рта у Джонхана вырывается сдавленный и краткий стон, он слегка приподнимается на стуле — борется с жадным, голодным желанием обернуться и увидеть, кто стоит позади. Но он не знает, может ли себе это позволить. Когда он слегка наклоняет голову назад, чтобы поддаться чужой руке — от него быстро отстраняются.       — Я завяжу вам глаза, — шепчет голос.       Джонхан пораженно кивает. Внутри зреет странное чувство — голод, смешанный с первобытным желанием и виной. Он уже начинает ощущать, что сделал что-то не так — поэтому от него отстранились так резко, потому не позволяют увидеть себя — и еще с большей ядовитой виной Джонхан выдыхает, когда кожей век ощущает прикосновение мягкой плотной ткани. Закрыть глаза, а значит оказаться в темноте — подобно падению в пропасть. Вцепиться когтями в скалу, разодрать пальцы в кровь и снова подняться, снова увидеть свет — это все, что на самом деле сейчас хотел бы Джонхан. По крайней мере, так ему кажется в первые секунды, когда волна страха вызывает тошноту.       Он вспоминает судорожно, как проставлял нелепые «да» и «нет» в анкете: завязать глаза — да, плётки, игрушки — нет, да — анальный секс.       Дышать становится еще труднее — Юн открывает рот, пытаясь хватать воздух, но тканевая маска терзает слишком сильно. Он ощущает, как на макушке завязывается узел — чужие крепкие руки связывают концы повязки, вновь дотрагиваются до волос, а после — Юн слышит короткий смешок.       Этим смешком он почти давится — в непонимании и вновь — в чувстве вины. Он вдруг чувствует себя жалким и слабым, когда сидит здесь, вцепившись пальцами в края стула, дрожа от нетерпения и страха. Может, он еще не был готов, может прийти сюда было плохой идеей — он почти готов подняться с места и сбежать. В страхе он замечает, что не помнит — была ли дверь заперта на замок.       Воцарившаяся тишина вдруг неприятно давит — она глубокая, но не пустая, в ней есть звуки собственного дыхания и сердца, бьющегося в агонии — а может, просто слух теперь обострен. Но когда Юн слышит шум шагов позади себя — давящих, тяжелых, это словно шаги льва по клетке — льва, который ходит кругами вокруг своей жертвы, играется, прежде чем нанести удар, Джонхан почти готов укусить первым. Но его зубы слишком крохотные, а лапы слабые — он знает, что даже не причинит хищнику боли.       Он хочет слышать голос — и вспоминает, что ему уже сказали. Голос не был мягким, не был строгим или наигранно низким. Он был… Спокойным? Будто уверенность и твердость сочилась в каждом звуке, слоги текли, окутывая умиротворением — в том первом «здравствуйте» вдруг захотелось раствориться, утонуть, как в медленном течении реки.       Юн замирает, чтобы слышать и чувствовать лучше — и вдруг ощущает прикосновение к своим плечам. К нему наконец подошли спереди, наклонились, опалили кожу дыханием — Джонхан ощущает запах мускуса, вишни и, кажется, табака.       Чужие руки движутся — касаясь шеи, впервые прикоснувшись к голой коже — и только в эту секунду Джонхан резко осознает: руки его Дома стеснены, спрятаны в клетке кожаных перчаток. Юн почти готов взвыть, когда чужие пальцы проводят по шее, очерчивая тонкий контур — он будто нарочно глотает слюну, ощущая, как острый кадык опускается, сопровождаемый прикосновением кончиков пальцев в перчатке.       — Вас должны были предупредить, но я не работаю в маске, — и Юн ощущает, что рука Дома теперь прикасается к ткани, мешающей дышать и закрывающей Джонхану нос, — Сегодня мне понадобится ваш рот.       Джонхан не способен что-то сказать, но внутренне его сжирают искры — все последние минуты он лишь мечтал о том, чтобы скорее снять эту ебаную маску с лица. Он почти начал ненавидеть себя за то, что надел её — но тогда она показалась необходимой защитой. Как и макияж — тушь, подводка, серебряные тени на веках, что теперь просто скрыты повязкой, как и этот костюм — пиджак такой большой, что ощущается спасением. Сейчас же всё это захотелось резко снять — и, может, сдернуть с себя и кожу тоже, чтобы показать этому мужчине свою глупенькую душу во всей красе. Она у Джонхана почти потеряла свою яркость — и он больше не хочет вспоминать, почему это произошло.       Джонхан вдруг смелеет — потому что до сих пор не произошло ничего плохого и потому что, ему кажется, он знает, к чему все идет. Он знает, что скоро эта нежность сменится — она всегда меняется — он знает, что скоро его заставят раздеться, развернут к себе спиной и грубо отымеют, как грязную и отвратительную шлюху. Он этого ждет — боли и грубости, может, с примесью жестких ударов какой-то несчастной неуместной плеткой, в шуме грязных слов и оскорблений (так же обычно делают в подобных жанрах порно, да? Может, Джонхан слишком много его смотрел, чтобы успокоить свои нервы перед этой встречей). Он почти выучил, как быть хорошим нижним — не сопротивляться, красиво стонать, подчиняться во всем, выглядеть как хорошая кукла. И он к этому готов.       Но его Дом медлит, Джонхан чувствует пристальный взгляд на себе и иногда — прикосновения к своему телу, шее — но никогда не ниже плеч. Эта медлительность убивает и цепляет одновременно, но от нее хочется взвыть — попросить большего, потребовать. Скорее, сейчас. Сделай всё быстро, и давай покончим с этим. Юн поднимает руку и тянется к воротнику своей рубашки, касается пуговиц — но Дом вдруг резко хватает его за ладонь, сжимая пальцы.       — Нет. Я не разрешал вам раздеваться, — и голос все так же спокоен. Джонхан слегка сжимается — словно в ожидании удара за ошибку. Но удара нет. И плетки нет. Только темнота перед глазами, звук чужого дыхания, аромат вишни.       Лишь спустя пару секунд Джонхан осознает, в чем дело. Доминант хочет раздеть его. Сам.       Первым с плеч слетает пиджак — он падает на пол, как сброшенный с тела доспех. Мысленно Джонхан поражается тому, как ловко Дому поддаются пуговицы — нескольких секунд ему хватает, чтобы расстегнуть их все одной рукой. Второй рукой Дом все еще сжимает его пальцы. И тело Джонхана становится более видимым — белая кожа виднеется полосой, когда рубашка чуть распахнута в стороны.       Его раздевают, как хрупкую статуэтку — и это напоминает Джонхану о детстве, о том времени, когда мама еще помогала ему переодеваться в пижаму после душа. Он был слишком маленьким, но все еще помнит ту заботу в чужих руках. Рубашка сейчас стянута с плеч медленно и плавно.       В испуге Джонхан вздрагивает, когда дело касается пряжки ремня и брюк — под ними нет нижнего белья, он не надел его, а значит брюки — это его последние доспехи. Кроме маски на лице.       Он вновь слышит на губах Дома усмешку, когда остается совсем обнаженным. Джонхан опускает голову, волосы закрывают ему лицо — он хочет сжаться в комок и расплакаться, но ясно понимает, что нельзя. Страшно двигаться. Теперь у него больше нет контроля над собой, над своим телом: он потерял его, когда вошел сюда. Отдал себя в незнакомые руки, без просьбы беречь.       И контроля так хочется. Вытянуть затекшую спину, пошевелить руками до хруста, встать, сделать хотя бы несколько шагов, чтобы позволить зашкаливающему напряжению хоть немного растаять. Но Джонхан не хочет просить разрешения.       Он замирает окончательно, когда чужое дыхание вдруг так резко приближается к лицу — в эту секунду Джонхан понимает, что вдохи Дома стали глубже. Секунда — и Юн ощущает прикосновение к своим губам сквозь мягкую тканевую маску. Это странно, непривычно, и первое разумное желание — двинуть свободной рукой, сдернуть петли маски с ушей одним быстрым движением и впиться в чужие губы. Джонхан изнывает, глухое гортанное «ммм» вибрирует у него в горле, он весь уже готов стонать и загореться. Ткань маски быстро мокнет между их губами, а после Юн в растерянности ощущает, как этот жалкий клочок ткани стягивают с его лица. Стягивают зубами. Дом цепляет ткань совсем осторожно и бережно, без рук, слегка тянет ее на себя, чтобы после небрежно выплюнуть в сторону.       Джонхан не совсем понимает, как именно маска была снята, он лишь растерянно и неосознанно облизывает губы. Все это время он часто выдыхал через рот, кожа под маской неприятно покрылась потом, его хочется быстро стереть с себя, и стоит этой мысли только появиться в голове, как Юн чувствует прикосновение кожаной перчатки к своим губам. Дом вытирает его губы и кожу вокруг них, но это прикосновение внезапно более небрежно, чем все прежде. Джонхан вдруг ощущает ноту раздражения и злости в том, как мужчина сделал это.       — И больше никогда не приходите ко мне в этой маске, — и злость в уже знакомом голосе звучит как что-то новое, ошеломляюще-пугающее. — Ваши губы слишком красивы, чтобы их скрывать.       Юн молится всем известным богам в надежде, что никогда не забудет эти слова. Он воспроизводит их в своих мыслях снова и растворяется в такой красивом комплименте, старается запомнить каждое ударение и интонацию.       — Вы невероятно красивы, — слышит Джонхан, когда руки Дома уже бродят по его груди. Он извивается совсем невольно, пытается поддаться навстречу чужой руке — и весь начинает дрожать, когда сильные ладони в перчатках медленно спускаются всё ниже. Джонхан почти скулит — Дом касается внутренней стороны бедер. Нежная кожа, всё это время нетронутая, мгновенно покрывается мурашками. Юн больше не понимает, дрожит ли он от холода или от чужих прикосновений, от желания и нетерпения.       Но прикосновение вдруг прекращается. Юн выдыхает, скулит, почти всхлипывает, когда надежда на что-то большее резко обрывается.       — Я свяжу ваши руки, — это кажется неожиданным, но правильным решением, потому что чем дальше — тем Джонхану сложнее становится сдерживать движения рук.       — Опуститесь на колени, спиной к стулу, — короткий, четкий приказ.       Юн послушно выполняет просьбу, а после слышит чужие шаги — к нему подходят, берут крепко за руки, веревкой привязывают их к ножкам стула. Стоять на коленях вот так странно, это кажется Джонхану не совсем удобным: руки, заведенные назад и крепко связанные, быстро немеют. Но сейчас ему уже все равно.       — Вы очень хорошо справляетесь, — вдруг звучит шепот, прямо на ухо. Чужое дыхание так приятно щекочет, и это слишком неожиданно, как и слова похвалы — тяжелый выдох срывается у Джонхана с губ. Собственное дыхание кажется сейчас таким горячим, а воздух вокруг — таким ледяным, что Джонхан бы не удивился, увидев нежное облако пара, вылетевшее изо рта. Но сейчас он лишен зрения.       — Вы помните ваше стоп-слово? — вдруг слышится вопрос.       Джонхан искренне удивляется, ведь он слишком отчётливо помнит, что заполнил данные об этом слове в своей анкете. Так зачем внезапно спрашивать сейчас?..       — Полночь, — поясняет Юн, и, видимо, немой вопрос и удивление слишком очевидны в его голосе.       — Полночь, — повторяет Дом, чтобы после спокойно пояснить, — Я спрашиваю, чтобы убедиться, что вы в ясном сознании и твердо осознаете, что происходит.       Юн лишь кивает в согласии, теперь понимая, что это похоже на вопрос о дне недели, который задают врачи пациентам, пережившим тяжелую травму. Но ведь Джонхан нигде не ударялся, не терял себя, к нему даже еще не прикасались по-настоящему — неужели здесь его могут извести настолько, что он забудет это слово? Юн не успевает всерьез задуматься об этом, как вдруг новый — кардинально новый — звук заставляет его простонать. Он сразу понимает, что это — звон пряжки ремня его Дома. Юн начинает задыхаться, не зная, что ждет его теперь — удары этим ремнём или чужая горячая плоть, но внутренне он согласен на всё из этого.       — Вы должны хорошо постараться, — и голос мужчины меняется, строгость ему идет.       Юн чувствует прикосновение к своим губам, непохожее ни на что прежде. Он быстро понимает, что происходит, и распахивает сомкнутую челюсть, послушно впуская член Дома в свой горячий, изголодавшийся рот. И, черт возьми, Джонхан действительно готов продемонстрировать все, на что способен. Непривычная поза, новые обстоятельства, повязка на глазах — это почти лишает его разума, потому что ощущение чужого члена во рту кажется Джонхану одновременно знакомым и слишком чужим. Он посасывает головку, проходится напряженным языком вдоль всей длины — ему нужно, жизненно необходимо изучить весь этот член, представить, визуализировать в своей голове. То, что его Дом оказывается обрезан — лишает ясного ума еще сильнее. Уздечка, выступающие вены, чувствительный вход в уретру — Джонхан готов поклясться, что этот член самый красивый и вкусный, что ему повезло попробовать. Но яростно, старательно отсасывать без помощи рук в какой-то момент оказывается трудной задачей — Джонхан хочет по привычке обхватить плоть в плен своей руки, взять крепко, помочь себе, провести несколько раз по длине, обвести большим пальцем головку. Осознание, что это невозможно, что есть только свой собственный рот, язык и спрятанные зубы — чудовищно и невероятно. Джонхан старается взять глубже — и слышит со стороны Дома сдавленные грубые стоны и выдохи. Все это время Джонхан считал, что он единственный, кто будет стонать здесь, что Дом не позволит проявить себе таких чувств, не станет стонать — не подарит даже этой крохотной части эмоциональной отдачи и коммуникации — что это табу для верхних, это запрещено. И Джонхан не знает, нарушает ли его Дом какое-то правило, когда стонет в ответ, или такого правила просто не существует — он понимает только, что его Дому нравится то, что он делает. И особенно нравится, когда член берут глубже. Юн, понимая это, позволяет чужой плоти войти в себя еще сильнее. Он ощущает конец члена в своем горле — и давится, слюна течет у него с губ и подбородка, глаза слезятся, повязка на веках неприятно намокает. Но в эти секунды Джонхану уже совершенно все равно на все те крохи дискомфорта, что он ощущает: они несравнимы с тем, как приятно отсасывать вот так и как потрясающе слышать, насколько его Дому хорошо.       Джонхан понимает, что конец близко, когда чувствует и слышит движение со стороны дома, когда руки в кожаных перчатках вцепляются Юну в плечи — это больно, но фантастически приятно больно. Джонхан хочет быть поглощен этой силой чужих рук, он хочет ощутить вкус спермы в своем рту, хочет проглотить ее, поглотить в себя, дать бежать этой сперме по своему исколотому болью горлу — чтобы она хотя бы ненадолго стала частью его тела.       И руки Дома берут Джонхана за подбородок, поражая грубостью и властью, а Юн только послушно открывает шире рот, высовывает свой мокрый и красный язык подобно голодной собаке.       — Вы должны проглотить, — но эти слова Дома тонут в сдавленных и низких стонах, и теперь приходит очередь Джонхана издать короткий смешок. Он усмехается, но только мысленно, и вновь скулит от своих мыслей — ох боже, я поглощу каждую каплю, если ты позволишь.       Спермы оказывается много — она пачкает Джонхану лицо и шею, попадает ему на растрепанные волосы, но так же много — в рот. Юн показательно глотает и облизывает губы, чтобы после совсем неосознанно расплыться в довольной улыбке. Только после Джонхан осознает, что за все время сессии улыбается впервые, что весь страх и тревога давно ушли, а он даже не заметил, когда и как это произошло — и это дарит ему новую волну блаженства.       Джонхану хочется видеть сейчас своего Дома — и видеть его, когда он так бурно и сильно кончает. Потерянный и затуманенный взгляд, дрожащее сильное тело, грудь, вздымающуюся тяжело и быстро — он хочет видеть это своими глазами, хочет узнать своего Дома по-настоящему, видеть его, а не только свои фантазии о нем.       Но сейчас это кажется невозможной мечтой. И если они оба уже достаточно хорошо поняли друг друга, если Джонхан верно опознал, какой человек его Дом — он знает, что снять повязку с глаз ему непозволительно. Даже теперь, когда она испачкана спермой и слезами. И это грязно, пошло, возможно, даже мерзко — но Джонхан обожает это до боли в груди.       — Вы молодец, — Юн стонет, когда слышит эти слова и понимает, что дыхание у Дома все еще не пришло в норму. — Что я могу сделать, чтобы отблагодарить вас?       Этот вопрос ставит Джонхана в тупик. Он не привык к тому, что кто-то вообще спрашивает о подобном. Обычно он всегда тот, кто дарит удовольствие, но не тот, кто его принимает.       — Я хочу, чтобы вы сделали мне больно.       Эта фраза срывается с губ раньше, чем Джонхан успевает осознать сказанное. Он опускает голову в абсолютной уверенности, что его уши горят от стыда за подобное желание. Его собственное возбуждение такое сильное, эрекция давно стала болезненной, но Джонхан, на самом деле, давно привык терпеть подобное. Он всегда позволяет своему партнеру кончить первым, прежде чем прикоснуться к себе. Или не прикасаться вовсе. Он привык ставить себя на второе место — в любом сексе, и даже сейчас это не кажется ему чем-то мучительным.       Все, чего он хочет — это снова почувствовать силу чужих рук, их власть — и позволить этим рукам наказать себя, ранить себя. Озвучив это, Джонхан думает, что теперь он будет отвергнут — что эта просьба слишком серьезная, требующая колоссального доверия, что Дом решит, что им еще рано переходить к такому и откажет.       Но Джонхан поднимает голову и замирает — он вновь слышит звон пряжки ремня. И еще более потрясающе — после Джонхан ощущает, как ему развязывают руки. Все это время он даже не замечал, как сильно веревка натерла кожу — боль от этого была слишком слабой, по сравнению со всем другим, что он ощущал.       Но он чувствует, как чужие губы вдруг касаются воспаленной раскрасневшейся кожи. Дом целует Джонхану запястья — Юн ощущает, как искры летят перед глазами, возбуждение вдруг зашкаливает. Эти поцелуи кажутся влажным, нежным извинением и вместе с тем — причинением боли, о которой Юн попросил. Кожа красная, где-то веревки натерли до крови — Дом слизывает капли, кусает эти раны, а после зализывает языком, целует и кусает снова. Юн впервые стонет здесь настолько громко — это больше похоже на крик. Кожа его запястий всегда была слишком чувствительной и тонкой, и, кажется, сам не подозревая об этом, Дом обнаружил эрогенную зону Джонхана.       Юн извивается и почти плачет, собственный член вдруг кажется ему чересчур налитым кровью, тяжелым, измученным. Внутри все медленно начинает пульсировать, когда Дом вдруг резко отстраняется, отпускает Джонхана, и Юн безвольно роняет свои руки на колени.       — Вы не должны кончить без моего разрешения, — эти слова звучат, подобно грому в ночной тишине, — Пока вы здесь — все ваши оргазмы принадлежат мне.       — Хорошо, Мастер.       Джонхан кивает и морщится — он сам слишком поражен тем, что вообще был так близко к разрядке от простых поцелуев в запястья. С ним никогда не случалось подобного прежде, его чувствительность никогда не была настолько обострена. Он опускает голову и сжимается, приподняв плечи, неясное чувство замешательства вдруг неприятно окутывает его сердце.       — Вы в порядке? — то, как Дом быстро понимает малейшее изменение в настроении партнера, поражает Джонхана. — Вы уверены, что хотите продолжить?       Джонхан пугается того, что мысли о том, чтобы все прекратить, всерьез тревожат затуманенную голову. Но он не хочет прекращать — это лишь крохотная неожиданность, его негативные чувства не стоят того, чтобы все остановить.       Воцарившееся молчание, видимо, настораживает Дома, и он вновь проявляет такую неожиданную, пугающую нежность — растирает Джонхану уставшие плечи, массирует напряженные мышцы.       — Я не ожидал, что смогу почувствовать такое просто от… — Юн потирает пальцами одно свое запястье. Это больше не так приятно, как раньше. — Поцелуев. Словно все мои чувства стали настолько обострены, что это…       — Напугало вас, — договаривает Дом, и Джонхан вновь поражается тому, как его хорошо понимают. Они оба замолкают ненадолго, и возбуждение Джонхана медленно само сходит на нет.       — Встаньте, — вдруг звучат эти слова, как новый строгий приказ. Юн боится, что не сможет сам подняться на ноги, и ему стыдно и страшно, что не получится исполнить просьбу своего Дома. Но все эти чувства исчезают, когда он ощущает, как чужие руки помогают встать, приобнимают за плечи. Дом позволяет опереться на себя, прижаться к своему телу — и это безумно приятно, ведь дыхание Дома все еще такое спокойное, и он, как защитная стена, вновь дарит умиротворение и безопасность.       — Во время сцены все наши чувства обостряются. И вы, как оголенный нерв, способны обнаружить в себе новые болевые точки или ощутить блаженство в той ситуации, в которой его раньше не существовало, — и голос Дома продолжает мерно и спокойно звучать, пока Юн утыкается наощупь в изгиб его шеи. — Удовольствие может стать настолько сильным, что это даже пугает. Особенно, когда это впервые. Джонхан сглатывает слюну, ощущая, что повязка на глазах снова намокает от каких-то дурацких слез.       — Это не стыдно, и на самом деле это просто открывает новые пределы и возможности. Во время сцены я всегда буду рядом, чтобы поддержать вас и помочь вам познакомиться с новыми ощущениями и принять их. Я всегда буду заботиться о вашем комфорте.       Джонхан всхлипывает и шмыгает носом, чтобы после быстро подавить свои нелепые слезы. Он сам не понимает до конца, что сейчас чувствует, и, возможно, ему понадобится время, чтобы в этом разобраться. Его тело совсем расслабляется в чужих рукам, особенно когда он ощущает ласковые прикосновения и поглаживания по своей спине. Мышцы наконец не напрягаются так сильно, только ноги слабо подкашиваются от усталости.       — Ложитесь на кровать, — слышит Джонхан, в голосе его Дома так непривычно много мягкости и заботы, что Юн почти готов начать плакать снова.       Дом помогает Джонхану дойти до кровати, не снимая повязки с глаз, лечь аккуратно и выпрямить затекшие и уставшие ноги. Юн укрывается одеялом, чтобы спрятать свою наготу, потому что теперь она уже кажется неуместной. Вскоре он чувствует, как Дом ложится рядом, обнимая со спины и позволяя стать маленькой ложечкой.       Они оба явно ощущают, что произошедшего на сегодня — достаточно. Несмотря на то, что они так и не использовали ремень и так и не перешли ни к чему большему. Но глубоко в внутри Джонхан все еще чувствует, как в груди горят знакомые чувства вины и стыда.       — Простите меня, Мастер, — Юн произносит эти слова шепотом, неуверенный, что они вообще будут услышаны. Но Дом заботливо слышит каждое слово.       — Мне не за что прощать вас.       — Нет, — и Юн впервые звучит так строго, — Я оказался настолько чувствительным и слабым, я устал так быстро, что не позволил вам войти в меня. Мне жаль, что я оказался таким изнеженным сабмиссивом.       Юн слышит в ответ чужой тяжелый выдох.       — Вы были потрясающим сабом, — слова звучат настолько властно и твердо, что Юн сразу понимает, что спорить с ними — нельзя. — Очень мало людей способны так сильно открыться своему Доминанту уже в первую встречу. То, что вы позволили мне, то, что вы перебороли свой страх и научились отпускать контроль — уже невероятно. Я клянусь, что могу пересчитать по пальцам одной руки сабов, которым удавалось такое на своей первой в жизни сессии.       Юн слушает это в совершенном шоке, потому что самостоятельно он никогда не подумал бы о себе и обо всей ситуации подобным образом.       — Не смейте ни в чем винить себя. И, к слову, далеко не каждая сессия должна содержать в себе проникновение. Зачастую секс вовсе не обязателен, — продолжает пояснять Дом.       Джонхан снова шмыгает носом и смахивает с глаз слезы левой рукой. Он кивает, ощущая, как наконец медленно расслабляется не только тело, но и разум. Они продолжают лежать так, и Джонхан осторожно разворачивается лицом к лицу Дома, по-прежнему млея от поглаживаний по спине.       — Я могу попросить Вас снять перчатки? — шепотом произносит Юн и нервно глотает слюну, потому что это его первая открытая просьба за все время и волнение вдруг находит на него снова.       Он не слышит и не видит чужой реакции, но почти уверен, что его Дом улыбается. Ему приходится подождать несколько секунд, прежде чем он чувствует прикосновение к своей щеке. Настоящее прикосновение. Кожа к коже. Руки у Дома теплые, почти горячие, и кожа мягче, чем Юн ожидал. Он прикрывает глаза, растворяясь в этом тепле, но следующая секунда вновь заставляет его открыть их.       Дом снимает с Джонхана повязку, открывая глаза. Так просто, без просьбы, без необходимости умолять, без запретов и наказаний. Джонхан жадно глотает воздух, вдыхает глубже и сильно морщится, когда глаза наконец остаются открыты. Он слишком долго был с ней — и теперь свет вызывает режущую боль. Его глаза красные, опухшие, с расплывшимся по векам макияжем и черной поплывшей тушью вокруг. В другой ситуации Джонхан убежал бы в ванную, чтобы умыться, привести себя в порядок и не позволить никому увидеть себя таким. Но сейчас ему наплевать.       Когда глаза наконец привыкают к свету, Джонхан смотрит на Дома перед собой. Дом улыбается, и у него пухлые красные губы и ярко-красные растрепанные волосы, у него длинные и черные как смоль ресницы, белая чистая кожа и густые брови, которые, должно быть, очаровательно и смешно изгибаются, когда он злится. У его Дома карие, покрытые блаженной пеленой глаза — уставшие и тоже красные, но Джонхан быстро представляет, каким пугающим может быть взгляд этих глаз.       У его Дома самые мягкие и теплые руки на свете и самая нежная и светлая душа, которую Джонхан когда-либо встречал.