Теория принятия

Поднять голову с колен, обтянутых промокшей насквозь тонкой тканью, заставляют уже знакомые протяжные ноты звонка. Полина вздрагивает, то ли от внезапного звука, то ли от нового всхлипа, рвущегося откуда-то изнутри, медленно поднимается с пола и тут же хватается ладонью за держатель бумаги, потому что ноги предательски подкашиваются, норовя отправить её с размаху обратно на кафельный пол. Состояние внутри такое, что хочется поддаться и рухнуть, так и остаться лежать на полу до конца дня. Или до конца жизни. На бёдрах кое-где сверкают ровные стрелки, идущие прямиком от пояса, и Полина дрожащими руками поднимает край своей юбки, с каким-то невнятным сожалением рассматривая зияющие дыры на прозрачной ткани. Расплавленный мозг на секунду задумывается о том, что колготки были совсем новые, купленные прямо накануне отъезда в хорошем магазине, а после в голову вдогонку до оглушения прилетает тупое и тяжелое осознание, от которого комната начинает медленно кружиться вокруг своей оси. От внезапного понимания, что её только что чуть не изнасиловали в кабинете физики, в ушах становится шумно, а где-то под рёбрами хрустит кусками нарастающего льда тупой поглощающий страх. Во что ты вляпалась. Во что ты, твою мать, вляпалась. Левая рука всё ещё горит адским пламенем, как от ожога, и она не с первого раза расстёгивает маленькую жемчужную пуговичку на запястье, но всё же оттягивает поддавшуюся ткань в сторону, открывая предплечье дневному свету. Но лучше бы было, конечно, спрятать его в какой-нибудь темнице до лучших времён. На светлой коже начинаясь в нескольких сантиметрах от тонкого запястья и почти до локтевого сгиба тянется багровое пятно, пересекаемое прерывистыми линиями в местах, где кожа была, видимо, сжата между пальцами. Предплечье испещрено внутренними кровоподтеками, лопнувшие внутри тонкие капилляры разлетаются по всей руке причудливой паутиной, а по краям кожа уже начинает немного синеть. Поморщившись, Полина аккуратно стягивает обратно рукав, сдавленно шипя, когда плотная ткань всё же скользит по повреждённой коже. Выйти в коридор получается только спустя пять минут, и шаткие шаги держатся только на осознании, что новый преподаватель вряд ли адекватно воспримет её отсутствие в первый же день. Она и так опоздала, и не было ни малейшей надежды, что за короткий путь до кабинета в голове найдётся намёк на объективное оправдание. — Простите, я опоздала, потому что застряла в туалете. Мимо. — Меня задержал преподаватель по физике. Хорошо врать она не умеет — мимо. — Какой-то псих зажал меня в классе и угрожал за то, что я подслушала их разговоры про наркотики, а потом я всю перемену ревела на полу в туалете. Правда — это, конечно, замечательно, но до конца учебного года всё же хочется дожить. В голове вместо новой идеи невольно возникает образ парня из кабинета, от которого к горлу тут же неприятно подкатывает. От него пахло слишком резко и удушающе — древесный одеколон вперемешку с запахом, похожим на запах гари, он будто бы осел в легких грязным налетом и хотелось прокашляться до рвотных позывов, лишь бы избавиться от него. Но поганее и глубже всего в воспоминания забрались ледяные руки, блуждающие под её одеждой, и, господи, даже страшно на секунду представить, что могло произойти, если бы у преподавателя не было пары в этом кабинете. Слёзы всё ещё бесконтрольно стекают по горячим щекам, она втягивает до боли в лёгких прохладный воздух коридора и останавливается рядом с кабинетом, табличка на котором гласит:

«Кабинет высшей математики»

***

Глебу нравится математика. Пожалуй, это единственный из ненавистных школьных предметов, к которому у него есть симпатия. Она точная, понятная, структурная. Так не похожа на весь тот хаос, что творится вокруг. Цифры его успокаивают — они всегда ему поддаются, легко подчиняются, и от этой иллюзии порядка на душе всегда становится немного легче. Но не сегодня. — Таким образом, линейная функция более высокого порядка роста, чем логарифм, — высокий мужчина среднего возраста скребёт неровным кусочком мела по тёмной графитовой доске, и Глеб, кажется, даже слышит, как от трения об поверхность с куска слетает и падает на выступ тонкая прозрачная пыль, — С основанием, большим единицы... Башка гудит. Отвратительно, в такт скрипению ручки Морти об тетрадные листы, когда он старательно выводит какую-то производную, как обычно немного высунув язык от усилия. Глеб знает прекрасно — Михайлову не нравится математика, и у них это всё абсолютно взаимно, потому что и математике Михайлов не нравится. Слава записался на этот предмет только в начале третьего курса, вообще на его факультете международных отношений нет даже намёка на математические дисциплины, но после того, как летом он при отце не смог посчитать в уме простое вычисление, тот почти за ухо приволок его на первое сентября к математической кафедре, и теперь Морти три раза в неделю стабильно грыз математический гранит. Стачивались правда пока только зубы, гранит оставался нетронутым. — Здесь предел же не меняется? — шепчет Слава, почти прижавшись ухом к парте и тыкая ручкой в написанное. Это единственный предмет, где они сидят так близко к доске, а не где-то ближе к концу ряда, и Виктор Игнатьевич крайне негативно относится к любым намекам на разговоры во время урока, поэтому Глеб лишь еле заметно кивает ему, тут же черкая на полях его тетради выученную наизусть формулу. Слава благодарно кивает, утыкаясь обратно в тетрадь, и ручка вновь начинает скрипеть, в этот раз почему-то ощутимо громче. Только заметив краем глаза движение возле двери, Глеб поднимает, что скрипела вовсе не ручка, а дверная петля, и лениво поднимает голову от решённого уравнения, так и замирая с поднятой над партой ладонью. Уперевшись кончиком мела в начатую и не дописанную букву b на доске, преподаватель переводит взгляд на дверной проём: — Полина Александровна, правильно я понимаю? — он окидывает взглядом девушку, нервно переминающуюся с ноги на ногу, и возвращает свой фокус к записям, снова принимаясь выводить тонкие белые линии, — Пожалуйста, не создавайте лишнего шума и пройдите на свободное место, после занятия подойдёте ко мне с объяснением своего опоздания. Глухой стук набоек об деревянный паркет заканчивается на шести тихих ударах — она доходит до параллельной парты на соседнем от них ряду и почти валится с ног за низкий стол. Прячется где-то в глубине сумки, пока ищет принадлежности, и взгляд Глеба невольно скользит по открытым коленкам, цепляясь за рваные прозрачные полосы на колготках, уходящие вверх и скрывающиеся под юбкой. У неё мелко колотятся ноги, часто отрываясь пяткой от пола и возвращаясь обратно мелкой дрожью, а руки, видимо, и вовсе не слушаются, потому что с парты со звонким стуком об пол слетает только что помещённая туда ручка, а следом и приоткрытая тетрадь. Глеб и сам толком не успевает понять, что делает. Проклятая, отработанная годами Львом Валериановичем на тренировках по футболу реакция. Ручка по законам физики не спаслась — вектор падения совершенно неприметный, а вот тетрадь поддатливо ложится в приоткрытую ладонь в нескольких сантиметрах от земли. Он сжимает в руке лиловую картонную обложку, небрежно протягивая её к соседней парте, и всего на секунду бросает в ту сторону быстрый взгляд. И чуть не разжимает раньше времени пальцы, когда на него слишком распахнуто смотрят прозрачно-голубые глаза. Он еле ощутимо сводит брови, хмурится, замечая контраст голубой радужки с покрасневшей линией век, но девушка быстро опускает взгляд вниз, трясущейся рукой забирает с пола ручку и вытягивает из его ладони тетрадку, бросив тихое «спасибо». Тут же открывает её, начиная нервно царапать чернилами клетчатые страницы, и Глеб, прежде чем отвернуться, задерживает взгляд ещё всего на мгновение, но этого хватает, чтобы заметить слипшиеся мокрые ресницы и слегка дернувшуюся спину на заглушенном остаточном всхлипе. Она явно плакала. И единственный вопрос, повисающий у него в голове — с чего это его вдруг вообще волнует. Он даже слегка трясёт головой из стороны в сторону, стараясь выкинуть из головы даже намёк на такую бредовую мысль. Не волнует. Нисколько. Волнует только завтрашняя ночь, предстоящая передача товара, фасовка дерьма, чтобы как обычно толкнуть его внутри школы и новый крупный покупатель. Вообще Глеб не работал с крупными партиями, но где-то с неделю назад к нему после ужина подошёл парень с факультета теологии — Давид, и предложил пройтись поговорить. Они были знакомы ещё до «Авроры» — учились в одной средней школе, правда особо никогда не общались, поэтому на эту внезапную просьбу Глеб удивленно вскинул брови, но всё равно забрал со стула рюкзак, кинул пацанам короткое «я быстро» и поплёлся следом за ним на улицу. — Покурим? — предложил темноволосый плотный парень, как только они вышли из корпуса в вечернюю темноту. Глеб кивнул, доставая из кармана картонную пачку, выудил оттуда сигарету и протянул раскрытую коробочку парню напротив. — Терпеть не могу «Мальборо», — поморщился тот, залезая в карман и доставая свои сигареты, — Хоть бы кнопку какую добавили. Глеб усмехнулся, щёлкнул зажигалкой и затянулся плотным горьковатым дымом: — Мы же явно не сигареты вышли обсуждать? — Нет. — сразу согласился Давид, но продолжать не спешил. Они зашли за угол и их силуэты спрятались от фонаря, висящего над входом в корпус, Глеб облокотился на высокий поребрик и провёл в воздухе рукой с зажатой между пальцами сигаретой: — Ну, я весь во внимании. — Слушай... — Давид оглянулся, а потом сделал шаг вперёд, склоняясь ближе, — Я знаю, что ты толкаешь дурь всей школе. Ни одна мышца на лице Глеба не дрогнула, но внутри что-то немного ухнуло вниз — напрямую к нему с такими вопросами никто не обращался, потому что сетка сбыта была отлажена как швейцарские часы, подаренные отцом на крайний день рождения. И он в этой сетке был вне зоны досягаемости. Получал товар раз в две недели, они с Морти фасовали его по зип-локам и передавали трём основным диллерам по школе, те в свою очередь принимали «заказы» через телеграмм и раскидывали дозы в отверстия на личных шкафчиках. Купить в «Авроре» можно было почти всё — от марок и крэка до мефедрона и ксанакса, избалованные детишки торчали начиная с первого курса, потому что все легальные развлечения уже были перепробованы и не вызывали восторга у неокрепшего ума. Самые отбитые нюхали дерьмовую соль, хотя денег точно хватало на что-то получше грязной синтетической дряни, перед развлекательными мероприятиями по школе расходились разных мастей колёса, пару раз Глеб даже слышал, что кто-то привозил кокс, но популярности в «Авроре» он не сыскал — слишком дорого, а достойного диллера с замашками маркетолога, который бы объяснил детишкам в чем суть кокаинового прихода, так и не нашлось. Да и не было необходимости, ведь у учеников было льдистое сокровище, прозрачная платина — метамфетамин или «синий», как его любя кличили за меняющийся голубоватый оттенок. Мет был в ходу круглогодично, на него спрос не падал, а только возрастал каждый раз перед концом четверти — ученики валились с ног, пытаясь закрыть долги по предметам, и держались в целом только с божьей помощью и с раскрошенной кристальной поддержкой. С Глебовой поддержкой, потому что каждая торчащая тварь в школе знала — за метом идёшь в телеграм, пишешь в поиске «dd96», и бот, лаконично именуемый значком переработки с тремя зелёными стрелочками, неизменно приведёт тебя к заветному прозрачному пакетику в твоём шкафчике. Глеб гордился и системой, и качеством, и тем, что о его причастности к этому знала только пара человек. В «Авроре» и кроме него, конечно, мет толкали, только это всё было такое грязное дерьмо, что покупали только совсем кретины и те, кому на нормальное не хватало денег. Правда год назад пацан с химфакультета как-то наладил кустарное производство, и мет получался, к слову, охуенный, почти как тот, что привозили Глебу. Он уже начал было переживать за отлаженный бизнес, как пацан внезапно отъехал — какая-то девчонка заблудилась в лабораториях и увидела реагенты, оказалась к несчастью бедного Вити Комарова совсем не дурой, быстро сложила дважды два и уже через пару минут неслась со всех ног к заведующей по воспитательной работе. Пацан бежал за ней следом под удивленные взгляды учеников, но так и не догнал — наверное, он ещё никогда так сильно не жалел, что прогуливал физру. Парня в итоге естественно с позором исключили, прочитали всем нотацию о вреде наркотиков, как всегда о дисциплине и нравственности, Глеб слушал, кивал и набирал в окошко сообщение диллеру — можно привозить как раньше, кустарник отъехал, спрос снова выше предложения. Витю вроде отец в итоге отмазал — ещё бы, глава огромного холдинга в химпромышленности, но в школу этот блистательный драг-кулинар к Глебовой радости так и не вернулся. Вот так одна заплутавшая девица разрушила чью-то мечту стать очередным Хайзенбергом, и Глебу точно не хочется думать о том, что история всегда циклична. Из темноты выжидающе впилась пара тёмных глаз — видимо, ответ уже прилично затянулся. — Допустим. — в конце-концов вздохнул Глеб, снова поднося к губам сигарету. — Мне надо. — почти прохрипел из темноты басовитый голос, и Глеб снова удивленно вскинул брови: — Так а от меня ты что хочешь? — с губ слетел нервный смешок, — Пиздуй к Яниксу, я при себе ничего не ношу. Глеб снова затянулся и уже порывался подняться на ноги, когда Давид сделал ещё один шаг к нему и ещё сильнее понизил голос: — Да стой, ты не понял, мне надо много. — почти прошептал он, — Я покупал мет перед поездкой домой и мой брат сказал, что он ничего охуеннее в жизни не пробовал, — Глеб в ответ лишь ухмыльнулся, слыша это уже, кажется, в тысячный раз, — Короче, у него свой клуб, «Провокация», может слышал? Я сказал, за сколько вы продаёте, он говорит там за товар такого качества можно смело множить на два. — Контакты дилера я не дам. — отрезал Глеб, понимая, к чему идёт разговор. — Да и не надо, — махнул рукой Давид, — Вы же как-то сюда привозите, привезите больше, если есть что ещё такого же уровня, можно докинуть тоже, а я ему передам. Глеб затушил окурок об ровный бетонный край, поднимая многозначительный взгляд на собеседника. — Деньги не проблема, — спокойно добавил Давид, видимо, прочитав в его глазах сомнение, — Просто привези, в долгу не останемся, мой брат очень уважаемый человек. — Да хоть королева Елизавета, — устало отозвался Глеб, всё же поднимаясь на ноги, — Я узнаю всё и поговорим. — Вы с нами? — А? — Глеб Геннадьевич? Вы здесь, с нами? Рёбра отзываются лёгким толчком слева от острого локтя Морти, он выпадает из своих мыслей, понимая по уставившимся на него взглядам, что к нему обращаются, по всей видимости, уже не в первый раз. — Э... Да. — В таком случае, будьте любезны всё же ответить на вопрос. — светлые глаза преподавателя чуть щурятся, пока он рассматривает ученика из-под вопросительно поднятых бровей. Глеб собирается с мыслями, чтобы не ответить «а какой был вопрос», но Слава снова толкает его в бок, уже менее ощутимо и почти незаметно, а потом тыкает кончиком ручки на поля своей тетради. Там корявым почерком выведено «первое правило Лопиталя», и Глеб наспех вспоминает определение, выдавая его почти без запинки. Виктор Игнатьевич поджимает губы и одобрительно качает головой: — Смею только предположить, чем вам в этом подсказала тетрадь Михайлова, но в любом случае похвально. Глеб кивает в ответ, преподаватель отворачивается и снова начинает скоблить мелом по графитовой поверхности. Когда треть доски заполняется всевозможными знаками и переменными, Виктор Игнатьевич ставит последнюю закорючку и откладывает кусочек мела в сторону, оборачиваясь на ряды и окидывая небольшой класс с хитрым прищуром. По рядам еле слышно пробегают облегчённые выдохи, когда он наконец останавливает взгляд на второй парте в среднем ряду: — Полина Александровна, прошу к доске, ваш шанс реабилитироваться за опоздание. Глеб списывает в тетрадь последнюю строчку, краем глаза замечая справа от себя движение, пока она встаёт с места, нервно одергивая вниз юбку и шаткой поступью шагая мимо его стола. Шарик ручки мягко ложится на бумажные клетки, оставляя за собой гладкую линию, а потом он невольно начинает делать вдох, но останавливается где-то на половине — чувствует, как по горлу вглубь по стенкам стекает уже заплутавший где-то в памяти запах. Линии перестают получаться ровными, становятся совсем несуразными и прерывистыми, он стискивает зубы и пластиковый корпус в руках почти трещит от того, как плотно сжимаются на нем тонкие пальцы. Тетрадь перед глазами совсем уплывает, потому что Глеб больше не в кабинете высшей математики, он где-то в начале шестого крыла, и с каждым вдохом сознание всё настойчивее тащит его в воспоминания вчерашнего вечера. Он шёл по знакомому коридору, выученному до каждого миллиметра, наверняка смог бы перемещаться здесь даже в полной темноте. Не смотрел на часы, зачем? И так знал — опаздывает, они договаривались встретиться в половину четвёртого, но часы на Алесином запястье показывали «15:34» ещё в тот момент, когда она скользила по его члену своими влажными пухлыми губами. Красиво, но как-то пусто, что ли, раз взгляд зацепился за циферблат золотых часов на её запястье, он слегка отодвинул её за плечи, наспех застегнул ширинку и вышел из кабинки туалета. В штанах неприятно тянуло от не спущенного напряжения, голова всё ещё трещала, хотелось свернуть на сто восемьдесят и зашагать обратно в корпус, там дойти до третьего этажа и упасть навзничь на кровать. Одному. Он немного прокашлялся и стены разнесли глухое эхо, унося его куда-то вперёд. Несколько шагов по коридору. Два поворота — направо, потом налево. Тихая поступь по мягкому ковру — шаг, второй, пятый. Краем уха словил знакомые голоса — долбаные придурки орали так, что наверняка было слышно даже в большом зале, и захотелось даже ускорить шаг, но глаза вдруг высекли возле угла в мягкой темноте силуэт незнакомой девушки. Кажется, голоса даже немного стихли, потому что подойдя ближе он услышал её сбитое дыхание, а потом она сделала шаг назад и сама того не понимая оказалась вдруг непозволительно близко. Так, что почти уткнулась затылком куда-то ему в грудь, и его лёгкие одним бесконтрольным вдохом доверху наполнились чужим запахом. Пахло вишней и фруктовым шампунем. Пахло также, как сейчас в классе. Он точно ей что-то сказал, наверняка что-то про «подслушивать нехорошо» но слова в голове потерялись, он помнит только, как она ощутимо вздрогнула и замерла на месте, даже прерывистое дыхание на секунды стихло. В крови кипел такой адский коктейль из злости и усталости, что он развернул её за плечи и что-то говорил-говорил-говорил, выплевывая слова, а она только таращилась на него своими огромными глазищами и в страхе сильнее вжималась в стенку. — Фара так на неё посмотрел, что даже я обосрался, а что там с ней случилось я боюсь представить. Всё же надо иметь талант и огромное везение оказаться настолько не в нужное время и не в нужном месте, чтобы попасться ему под руку в таком состоянии. И в голову следом вдруг приходит тупая мысль. Тупейшая. Такая для него абсурдная, что он даже хмурится, пока пытается её переварить: А может, она плакала из-за него? А может, тебе пойти поспать? Сходить к медсестре? Не хватало только начать переживать за чувства какой-то подсоски, чтобы окончательно поехать кукухой. Как-то слишком её стало много в его спокойной жизни за последние два дня — то в самом тихом крыле «заблудилась», то лестницы под ночь стоит разглядывает, теперь ещё и на матане маячит перед глазами. Решает там что-то, а Виктор Игнатьевич её ещё и хвалит, говорит — молодец, не зря приехала. Зря. Зря ты, блять, приехала. Просто надо перестать думать. Обо всем. О товаре, деньгах, передаче. О тупой новенькой и её тупых слезах в том числе, об её тупой вишне, что кажется уже впилась в лёгкие изнутри. Единственное, о чем стоит волноваться — её молчание, правда тот факт, что она всё ещё никому ничего не растрепала, размазывает в глубине грудной клетки бесконтрольно расширяющееся чувство спокойствия. Может, и правда не такая тупая, чтобы кому-то рассказывать? Вон, предел же высчитала, значит и молчать в тряпочку тоже сможет. Но он все равно открывает пустую страницу на середине тетради и наспех царапает ручкой:

Надо на всякий случай перенести всё на среду, возле западных ворот

Морти неотрывно следит за движением пасты по бумаге и, как только последняя буква ложится на клетки, тут же активно кивает — тоже об этом думал, а потом возвращается к своей тетради. Глеб шелестит страницами, пытаясь вернуть нужный разворот, а потом поднимает взгляд на доску с решением и изо всех сил борется с желанием выбросить нахер поганую тетрадку в окно. И учебник. А следом выпрыгнуть самому. Почему из всего класса ты решила уставиться именно на меня? Прозрачно-голубой взгляд задерживается на нем не дольше трёх секунд — трёх, мать его, долгих секунд, — но это нервирует до зуда под кожей. Потому что в её глазах он видит какую-то странную смесь: одновременно страх, ненависть, может даже злость, а ещё вот это «я знаю о тебе кое-что, чего не знают другие». Он же не один это видит? Косит глаза на Морти, тот увлечён старательным переписыванием решения, но заметив его пристальный взгляд поднимает голову и кивает, мол, чего? Глеб лишь мотает головой. Ничего. Кажется, он медленно сходит с ума.