Обязательно, обязательно со мной

Воропаев подъезжал к «ЗимаЛетто» как можно раньше, стараясь останавливаться так, чтобы его не было видно от входа. Он, конечно, имел полное право там находиться, но… Впрочем, вряд ли бы его кто-нибудь заметил: Пушкарева приходила рано, очень рано, задолго до официального начала рабочего дня. Он смотрел издалека, как она каждое утро заходит в здание его компании. Спешит. Торопится. Воропаев даже мог представить, как на ее губах играет легкая улыбка: она правда радуется тому, что идет на работу. И радуется, что увидит… того. Другого. Не его. Тот другой Пушкареву, наверное, даже любил. Просто по-своему. Неумело, неловко, скрывая свои чувства. Это и хорошо, потому что что там этих чувств? Тот скорее любил в Пушкаревой свое отражение. Любил в ней ее чувство любви и преданности ему. Любил в ней ее готовность сделать ради него все что угодно. Разве это любовь? Скорее чувство собственности. Воропаев порой Пушкареву ненавидел. За дыру в груди. За сигаретный дым в его квартире — он пытался хоть немного успокаиваться с их помощью, но сигареты все равно не помогали. Ненавидел и за то, что она — не его, и даже не хочет, не пытается стать. Десятки женщин на пути Воропаева были готовы на все, чтобы принадлежать ему. Пушкаревой это было не нужно. И это злило. Убивало. Воропаев подъезжал к «ЗимаЛетто» как можно раньше. Смотрел издалека, как Пушкарева каждое утро заходит в здание его компании. И никак со своего места не мог увидеть, как Катя всегда поднимает голову, стараясь разглядеть его отражение в стекле двери. И улыбается, потому что ее ждет отличный день. Разве может он быть иным, начавшись со встречи с человеком, в которого она давно влюбилась! Лучше будет, только когда Воропаев наконец перестанет просто смотреть на нее и рискнет признаться первым. Или это придется сделать ей самой — а куда деваться: отказаться от него совсем она точно не сможет.