Только повод

       Делаю выпад и, рассекая пространство между нами мечом, всколыхиваю волну холодного ветра, выстуживающего наши лица. Мое, я чувствую, горит, а Кадзуха остается бесстрастным; лишь на доли секунд, когда наши следящие за выверенными движениями друг друга взгляды пересекаются, он позволяет себе выразить ярость: сводит брови к переносице, сжимает губы чуть плотнее. Он перестает дышать и смотрит на меня так, что мне чудится, будто мое существование в самом деле злит его. Впрочем, мне ясна эта иррациональная злость: схватка обнажает оппонента, являет то инстинктивное, звериное, что есть в каждом из нас… Правда, я и подумать не мог, что в чинно сдержанном юноше кроется столько необузданной ярости, столько пылкости, и не узнал бы, не предложи он тренироваться вместе. В тот день, очутившись на пороге моего дома, Кадзуха, точно взбудораженный предвкушением чего-то желанного ребенок, игриво улыбался мне одними глазами, как умеет только он, будто бы речь шла о невинной забаве, — теперь же нам приходится выживать.        Острие моего меча проносится перед его лицом, Кадзуха наверняка успевает вдохнуть запах стали, однако, вовремя отклоняя корпус, отступает и в тот же миг, вскинув свой, бросается вперед. Отражаю его удар, с неуместным восторгом отмечая, что худощавые руки Кадзухи обрушивают на меня колоссальную мощь, — мне нравится, как бешено он напирает.        Блок!        Ветер хлещет по розовеющим щекам, царапает пересохшие губы.        Перехватываю инициативу, молниеносно меняя тактику, и перехожу из защиты в нападение.        Гоня разгоряченную, чуть ли не кипящую кровь, сердце бьется у горла, своим исступленным стуком приводя в возбуждение, и, кажется, я не попросту распален сражением, а буквально заведен — реакция тела хоть и закономерная, но озадачивающая.        Каждый день моего пребывания в Инадзуме повторяется одно и то же: когда солнце начинает скользить по небосклону в направлении к горизонту, за дверью возникает юноша чуть выше меня, предельно вежливо, будто впервые, предлагающий поупражняться. Сказал бы, что Кадзуха заинтересован в поддержании формы, но отчего-то до того, как мы скрещиваем клинки, наши встречи видятся мне свиданиями: мы бродим по окрестностям столицы, исследуем берега острова, бесчисленные плоскогорья и леса в поисках уединенных мест, наиболее удовлетворяющих нашим нуждам; едва ли не касаясь плечами друг друга, мы разговариваем обо всем, что видим, будто бы нет более значимых тем, требующих нашего внимания. Он встречает и провожает меня до дома, хотя мог бы использовать это время с большей продуктивностью. Мы так близко так долго, что я привык к звуку его голоса, к его запаху, порой кажется, еще чуть-чуть — узнаю вкус… И я бы объяснил свои мысли банальной потребностью в чужом внимании, в ласке — это естественно для человека, всего себя посвящающего работе (не припомню, когда в последний раз ужинал с кем-либо не потому, что голоден, а потому, что ужин — повод), но во мне не только отменно функционирующие системы — есть некий трепет, источник которого я не могу обнаружить: то ли в голове, то ли в груди.        Виски плавятся под щекочущими каплями, скользящими по ним, — секунда на то, чтобы стереть пот. Мною только что различенный в отдалении силуэт стремительно приближается: Кадзуха не тот, кто позволит ошибиться. Он щурится, когда сквозь паутину ветвей лучи закатывающегося солнца добираются до его цвета карамели глаз. Я смотрю на золото, растекающееся по его мраморной коже, и отступаю, в последний миг с позором сознавая, что отвлекся.        Вес его руки, сжимающей меч, в очередной раз падает на мое предплечье.        Отбиваюсь снова.        И снова.        И все разглядываю то его напряженные руки, испещренные выступившими венками, то истомленно движущуюся вверх-вниз грудь. Я беспечен, и это наверняка очевидно — впору смутиться.        В попытке доказать, что увлечен лишь боем, подаюсь вперед.        Уклоняюсь.        Лезвие чужого меча задевает мои волосы, следом — рвется плащ. Непозволительная невнимательность, а взгляд упрямо цепляется за кружащие возле глаз Кадзухи пылинки, оседающие вместе со светом на его пушистые ресницы и разомкнутые губы.        Мне бы остановить бой, но не сумею объяснить, в чем причина сего решения, — разве ж можно?        В отчаянии наступаю, сталь взмывает в воздух. Готов взреветь от обиды: не понимаю, почему размяк; однако эмоции разом оставляют меня, когда я ощущаю соприкосновение меча с плотью и замечаю алую полосу на бледной щеке.        Как-то несуразно, утрачивая всякую грацию безупречного воина, отшатнувшись от меня, Кадзуха, прикрывая глаз, прижимает ладонь к ране.        Мы, опуская мечи, спешно смахиваем с себя азарт и возбужденность.        Я в недоумении смотрю на скривленное лицо перед собой, мысленно перебирая извинения, но Кадзуха лишь тихо усмехается сквозь частые выдохи.        — Я уж было подумал, что ты растерял свои навыки, — говорит он и, отнимая руку от лица, смотрит на оставшийся красный след. — Оказывается, это мне еще многому предстоит научиться.        — Прости, — лопочу, подходя ближе. — Я… увлекся. — Неотрывно смотрю на оставшуюся в результате царапину (неглубокая — наверняка заживет, не оставив ни следа) и все же чувствую вину за причиненную боль. Я вовсе не желал…        — Ты все правильно сделал, — констатирует Кадзуха. — Мы же договорились не поддаваться, а ты, как мне показалось, нарочно медлил. Что ж, видимо, я…        Он умолкает так же внезапно, как внезапно я, влекомый инстинктивным порывом, касаюсь большим пальцем его щеки и стираю выступившую кровь. Мы смотрим друг на друга, оба удивленные моим устремлением коснуться, однако Каэдэхара сдержанно кивает в знак благодарности, будто бы мой жест — это не фривольное проявление излишнего внимания. Впрочем, быть может, только я, бестактный глупец, вижу некоторую интимность в подобном.        Потирая зудящую рану, Кадзуха поправляет одежду, смахивает с лица выбившиеся пряди.        — Поужинаем? — спрашивает, не глядя на меня. — Полагаю, ты мог проголодаться.        Я все еще в смятении, но непринужденность Кадзухи и та атмосфера, которую он создает своей исключительной бесстрастностью ко мне, невольно вынуждают позабыть о случившемся конфузе, взять эмоции под контроль.        — В «Симуре»? Паймон что-то говорила о новых закусках…        Не договорив, я умолкаю, обращая внимание на потускневший взгляд Кадзухи. Его уныние длится всего миг, но обыкновенно он меланхоличен вплоть до полного безразличия, потому малейшие перемены очевидны. Он хмуро смотрит куда-то в сторону, моргает чуть чаще, чем следует, и я впервые интерпретирую его мимику как невольное выражение смущения.        — Признаться, я позволил себе приготовить кое-что особенное, — произносит он и, облизнув, поджимает губы — меня почти умиляет его способность все-таки быть слабее, чем кажется. Я слушаю его, не дыша. Кадзуха не говорит ничего двусмысленного, но отчего-то меня бросает в жар при мысли, что он думал… о нас. — Надеюсь, я не обременяю тебя своей навязчивостью? — спрашивает, мельком взглядывая на меня, и прячет глаза под ресницами, в свете заката отбрасывающими длинные тени на его лицо. — Я посчитал, что поступаю эгоистично, отнимая твое время, которое ты, возможно, предпочел бы провести иначе, потому решился сделать небольшой сюрприз.        Хлопаю глазами, плохо понимая смысл его витиеватых фраз: давно заметил, что Кадзуха многословен, когда взволнован, ежели, конечно, я могу считаться тем, кто хоть сколько-нибудь знает его.        Соглашаюсь следовать за ним, старательно скрывая за напускным равнодушием взволнованность: мы и прежде ужинали вдвоем, но Кадзуха не придавал этому больше значения, чем положено, — мои абсурдные размышления о том, каким наше общение видится окружающим, не в счет. Да и сквозь лес он ведет меня прочь от города — вероятно, мы окажемся в уединении; это предположение будоражит, хоть и убеждаю себя: мы всего лишь товарищи, не друзья даже (слишком мало знакомы, чтобы зваться ими).        Я не могу сдержать восторженный вздох, когда вижу открывшийся вид с берега, укрытого, точно покрывалом, ветром сорванными листьями, к которому мы спускаемся. В своей дикости Инадзума бесподобна, ни один другой город не дышит терпким запахом грозы в воздухе, окутывающим острова, и сладостью цветущих вишен, ни один не кажется живым настолько, будто бы вот-вот, разбуженный, зашевелится, вытянется, нежась на покачивающихся волнах.        — Красиво, — кивком указываю на силуэты величественных храмов, вздернутыми скатами крыш пронзающих багровеющую дымку, — пейзаж столицы, возвышающейся вдалеке.        Кадзуха бросает в мою сторону мимолетный взгляд, и я поклясться готов, что на его губах играет довольная улыбка, полностью стирающая извечную невозмутимость. Делаю вид, что не заметил, а сам, пропуская юношу вперед, прячу собственные красные щеки. Мы всего лишь собираемся провести немного времени вдвоем — привычно, но обстановка странным образом сковывает. Кажется, даже моя походка меняется.        С удивлением обнаруживаю у небольшого предусмотрительно разожженного костра пару сумок, возле которых Кадзуха жестом предлагает расположиться. Он что-то говорит о том, что не успел подготовиться как следует, изящно извиняется, а меня трясет от трепетного ожидания вечера: солнце уже скрылось за горами, полумрак и принесенную им интимность рассеивает только слабо колышущийся под котелком огонь. Я думал о том, что наши встречи похожи на свидания — видимо, это оно и есть, и я чуть было не спрашиваю о намерениях Кадзухи прямо, но, к счастью, язык задеревеневший: меньше всего мне хочется смутить нас обоих своим бестактным домыслом.        Наполнив котел водой, Кадзуха скрещивает под собой ноги, усаживаясь возле костра, и выуживает из близлежащей сумки несколько картофелин и нож. Я, как завороженный, наблюдаю за тем, как ловко его пальцы управляются с кожурой.        Когда поднимающийся от резвых пузырьков на поверхности кипятка пар касается лица, я остаюсь недвижимым, продолжаю смотреть перед собой.        — Ты хочешь помочь и не решаешься предложить, дабы не обесценить мои старания, или попросту устал настолько, что засыпаешь?        Сглатываю, вдруг осознав, что пялюсь непозволительно долго, непозволительно неотрывно.        — Прости, — бросаю и мысленно ругаю себя: зря извинился! Извинения предполагают вину, а Кадзуха не должен знать, что я виню себя за свою нелепую неспособность сохранять самообладание рядом с ним. Все же спрашиваю: — Помочь?        Каэдэхара качает головой. Лезвие ножа разрезает картофелину пополам, следом — еще несколько раз. Он, поднимая в воздух горячие брызги, бросает получившиеся кубики в воду.        — Я не слишком хороший повар, но мне хотелось бы, чтобы ты сполна насладился моей необременительной заботой. — Усмехается: — Я бы даже сказал, ухаживаниями, если это не покажется тебе слишком вульгарным. — Он смотрит на меня ровно секунду, но от его взгляда меня лихорадит несколько мучительно долгих минут. Мечтаю скрыться от внимательных глаз или же, быть может, захлебнуться их глубиной. Медленно моргая, Кадзуха устремляет взор на золотую линию горизонта, неумолимо темнеющую под тяжелой тенью сумерек. — Я так давно не был внимателен к кому-либо, что, признаться, чувствую… неловкость. — Чушь! Он уж точно уверен в себе и не колеблется в сложившейся ситуации. — Однако ты прекрасный компаньон, Итэр. — Мысленно ухмыляюсь: слышала бы Паймон.        — Я же ничего не делаю, — пожимаю плечами.        — Тем самым позволяя мне брать инициативу в свои руки. — Кадзуха, измельчая пальцами, крошит сухие травы в котел. Он вроде бы полностью поглощен готовкой, но мысли его далеки от процесса: он чрезмерно отстранен, неуместно томен. — Мне было бы сложнее следовать некой выбранной мною стратегии поведения, если бы ты был излишне… предприимчив. Твое доверие льстит.        Непроизвольно принимаюсь размышлять о том, что мог бы предпринять, не будь я ограничен существующими приличиями, и допускаю настолько недопустимое, что прошибает пот. Неясные образы в моей голове складывается в достаточно ясную картину, содержание которой назвать непристойным недостаточно.        — Мы же просто ужинаем, — криво улыбаюсь я. — Будь собой. — Звучит ободряюще, а сам я абсолютно растерян и следовать своему же совету не в силах.        Нарушая тишину стуком черпака о стенки котла, Кадзуха медленно перемешивает варево и, закончив, поворачивается ко мне, готовый сказать что-то, однако его пронзительный взгляд, не задерживаясь на моем лице, скользит вверх. Он еле заметно улыбается, глядя на мою макушку, и, садясь на колени, протягивает руку. Мне бы отшатнуться, но я, как парализованный, замираю.        Невесомое прикосновение к моим волосам. Я слышу шорох, но не могу понять, что же шелестит возле уха, пока не обнаруживаю в пальцах Кадзухи цвета меди кленовый лист. Он не торопится дать ветру унести его, смотрит почти любовно.        — Знаешь, считается, что клен обладает способностью очищать от плохого, символизирует мир и преданную любовь. — Он подносит листок к лицу и, на дивный миг прикрывая глаза, касается центра ртом. — Ты умеешь то же, — говорит чуть тише. — Рассеиваешь мрак и приносишь совершенно упоительный покой. — Юрко развернув, приближает его к моим губам и дотрагивается; на сухих прожилках еще чувствую тепло его собственных. Голова кругом!        — А любовь? — наклоном безвольного тела сокращая расстояние между нами, спрашиваю полушепотом, отрешенно, как под гипнозом. Воздух между нами воспламеняется, будто бы костер прямо под ногами.        — И любовь, — тихо отвечает Кадзуха — шепчет одними лишь губами, но его хрип бессовестно пьянит.        Он умоляюще смотрит мне в глаза, а мой нетерпеливый взгляд соскакивает с его на губы. Я уже знаю, что произойдет, — мы оба знаем и отчего-то медлим, то ли время тянется, терзая сладострастным предвкушением, но все еще не могу поверить, будто бы задремал и вижу запретный сон.        Когда, опуская веки, Кадзуха опускает взгляд, я успеваю сделать вдох за секунду до того, как касаюсь губами его губ. Лишь соприкосновение — мазок на бескрайнем холсте, но сквозь тело проходит ток, приподнимающий волоски на разбереженной разрядами коже.        Последующее — чуть смелее.        Я ощущаю прохладную влагу, а затем кончик чужого языка задевает мой рот. Спешу разомкнуть губы, чтобы, демонстрируя готовность, впустить, хотя от переизбытка чувств во мне вот-вот разорвет…        И он, натыкаясь на мой язык своим, проникает внутрь. Невообразимо нежен, а мне нежности становится мало тут же. Разрешаю себе ответить решительнее, целую со страстью, которая вместе с исступленным сердцем просится прочь из груди, и, слыша резкий вдох — полустон, скорее, резонирующий на моих губах, схожу с ума. Я словно бы обрел что-то, что получить не должен был, что-то, не доставшееся больше никому…        С секунду, поддаваясь упрямой рациональности, думаю о том, что нельзя: нас могут увидеть, однако все опасения рассеиваются, будто пар, когда кончики пальцев Кадзухи оказываются в небольшом углублении за моим ухом. Большим пальцем гладит мое лицо; от его ласковости, противоречащей моей необузданности, тяжело дышать. Ноздрями жадно втягиваю воздух вместе с запахом его кожи, боясь прервать наш поцелуй хоть на миг. И он, кажется, боится тоже.        Кладу свою руку поверх его, ощущаю судорожную дрожь и, точно герой, призванный спасать, тяну на себя, чтобы помочь расположиться удобнее. Под внезапным и непривычным напором опускаюсь на локоть. Непозволительная вольность! Однако, очутившись на мне, Кадзуха остается сдержанным, соблюдает приемлемую дистанцию между нашими телами там, где должен.        Но поцелуй неизбежно прерывается и я, весь красный, смотрю на лицо напротив, находящееся настолько близко, что шепот в клочья рвет барабанные перепонки:        — Спасибо. — Благодарность в подобных обстоятельствах предельно нелепа, и в то же время никто, кроме Кадзухи, не сказал бы этого — я счастлив слушать его. — Я давно хотел…        Не дослушав, манимый желанием, я целую его губы снова. Он слабо улыбается — целую его улыбку.        Полулежу — тело ломит, но, уверен, я готов стерпеть любые пытки и лишения ради того, чтобы продолжать.        Кадзуха отвечает охотно, играет со мной, то подаваясь, то ведя, а в секундных перерывах мое имя, слетающее с его губ, заглушает шелест холодящего их ветра.        — Ты можешь лечь, Итэр, — проговаривает он, когда мы в очередной раз отстраняемся друг от друга. — Я не сочту это проявлением развязности. Нам же вовсе не обязательно… — Он осекается, и я вижу плещущиеся мысли в его заволоченных зрачками глазах. Они смущают его, заводят меня. Знал бы он, сколь сильно этой самой развязности мне хочется отдаться…        Не говоря ни слова, я опускаюсь на жесткий песок. Ощущаю на себе вес юношеского тела, Кадзуха пытается расположиться между моими ногами так, чтобы не посягать на недоступное, или же он стремится скрыть собственное возбуждение. Но разве нужно буквальное доказательство? Я вижу по затуманенным нетерпением глазам, слышу по прерывистым, полным жажды вдохам и ощущаю в вибрирующем от нашей общей дрожи воздухе.        Еще один поцелуй. Глубокий и невоздержанно мокрый — я рад, что лежу. Обездвиженный, я даю волю рукам, ладонями очерчиваю плечи, мышцы шеи, зарываюсь в волосы, притягивая к себе все настойчивее, словно могу соединить нас, точно мозаику.        — Итэр, я… — Кадзуха не находит слов, либо спотыкается о вид моих приоткрытых губ, по которым пробегаю языком, чтобы собрать весь оставшийся вкус. — Мы можем сделать этот миг бесконечно более красивым, если не станем спешить и продолжим не здесь.        Его предложение до умопомрачения соблазнительно. Я представляю полумрак его комнаты, мысленно вдыхаю запах благовоний и тающего, растекаясь по свечам, воска. Мы сядем напротив друг друга, чтобы видеть вожделеющие все большую откровенность глаза, и примемся душераздирающе медленно оголять тела, изучая взглядом и губами изгибы под растрепанными по плечам волосами и ниже…        Но «не здесь» — слишком нескоро.        — Сейчас, — шепчу ему в губы и сминаю их в отчаянной попытке подчинить. Самого себя пугаюсь: когда я стал таким неудержимым? Я не понимаю даже, чего именно хочу.        Пользуясь моим замешательством, Кадзуха безжалостно отстраняется. Я пытаюсь придать лицу выражение спокойствия, но знаю, что смотрю дико.        — Нет, — коротко обозначает он, смягчая резкость тона полуулыбкой. — Я не позволю нашему безрассудству опошлить миг, который представлял и лелеял в мечтах с первой встречи.        Представлял… В этом слове умещается вся его страсть, до которой мне так хочется добраться. Увидеть бы то, что видел он, узнать бы, что чувствовал и признаться, что, пожалуй, чувствовал то же, однако горечь осознания, что все же не сейчас, отвлекает и разочаровывает чуть ли не до слез.        — Но…        Кадзуха выпрямляется, усаживается на мое бедро. Я подаюсь следом, но его палец, ложащийся на мои губы, останавливает.        — О, не волнуйся, я не изверг. — В цепи благопристойности закованный им огонь, вспыхивая, выплескивается.        Скользя шершавыми ладонями по моей груди, по животу, он, отдаляясь, устраивается между моими коленями. Смотрит в глаза открыто, спрашивает разрешения дотронуться так, как никто до него, одним лишь взглядом.        Я, обескураженный его смелостью, забываю вдохнуть — это красноречивее любых слов.        Ловкие пальцы забираются под пояс моих штанов, ухватившись за ткань, тянут их вниз. Приподнимаю таз и зажмуриваюсь крепко-крепко.        Меня в лоскуты рвут противоречия: и остановить бы неизбежное, и дать бы возможность продолжить. Я почти не понимаю, что он собирается делать, и все же могу представить все его дальнейшие действия.        В унисон с моей фантазией Кадзуха наклоняется. Стыд обжигает так сильно, что какое-то время я чувствую лишь собственное горящее лицо и распираемую крошечными порциями вдохов грудь. Распахиваю глаза навстречу россыпи звезд на небе, когда живительная прохлада опускается на меня, растекаясь тягучими струйками.        Губы Кадзухи плавно скользят вслед за крепко сжатыми пальцами, умело движется вдоль складок и изгибов мокрый язык; он старательно дышит носом, обжигает выдохами, приближая лицо к волоскам на моем паху.        — Ты раньше… — Прикусываю язык, но спонтанный вопрос уже озвучен.        Кадзуха поднимает голову. Я, разбитый, встречаюсь с его отстраненным взглядом и, несмотря на не унимающееся возбуждение, испытываю тупую боль. Конечно же… Мне не нужно было спрашивать, чтобы понять, что он делал подобное раньше.        Однако Кадзуха, хмурясь, мотает головой из стороны в сторону.        — Прости, я… — Его хватка слабеет, прежде движущаяся вверх-вниз рука замирает, оставаясь на мне. — Мне действительно может не доставать практики, поэтому…        Из осколков собираюсь заново. Я готов подскочить и обнять его, забыв о том, в сколь компрометирующем положении нахожусь. Хочу крикнуть, что все хорошо, убедить в этом! Как он мог подумать, что я спрашиваю его о предыдущем опыте, потому что считаю, что что-то не так? Да я и не знаю, может ли быть лучше!        Затянувшаяся пауза, преисполненная невысказанными словами, невыраженными эмоциями, сменяется парализующей оторопелостью.        — Мне остановиться? — Кадзуха убирает теплую руку, и мокрой от его слюны кожей чувствую нещадный холод наступившей ночи.        — Нет! — выпаливаю и краснею до кончиков ушей, а от слабой улыбки Кадзухи в ответ краснею еще сильнее.        Опрокидываюсь на землю, подчиняясь его требовательной заботе; он, склоняясь снова, припадает ко мне губами, словно к живительному источнику. Эта прыть распаляет, я тону в потоке мыслей о том, что ему нравится, — на собственное удовольствие мне плевать. Кадзуха с дотошной тщательностью изучает участки тела, которых прежде не касался никто, кроме меня, нагло вынуждая мою кровь отливать от конечностей. Опаляет жаром своего срывающегося дыхания каждый миллиметр и тут же участливо остужает слюной.        Я сжимаю зубы, проглатываю со слюной стоны и лишь неприличными вздохами выдаю себя. Не замечаю, как хватаюсь за чужие волосы, как надавливаю на затылок, когда эйфория поглощает. Из меня с восторженным вскриком рвется экстаз. Кажется, еще миг и…        Звезды надо мной вспыхивают, точно искры фейерверков, будто бы случилась какая-то магия. Силы, вытолкнувшись из меня, оставляют. Весь тяжелею.        — Итэр, — слышу вдалеке. — Итэр. — Голос Кадзухи, точно путеводная звезда, на бескрайнем небосклоне разливающегося наслаждения. Ориентируясь по ней, норовлю вернуться в пахнущую потом и удовлетворенностью реальность; стряхивая морок, поспешно приподнимаюсь и кое-как натягиваю на бедра штаны, старательно избегая смотреть в глаза, наблюдающие за мной. — Все хорошо? — спрашивает он.        Предусмотрительно лишь киваю в ответ: знаю, что пересохшее горло издаст постыдный хрип. Кадзуха глядит на меня внимательно, будто ждет чего-то, а я не знаю, что сказать. Мне хочется отблагодарить его за подаренную нежность, но слова не идут, тотальное смущение душит.        — Это было… — все же выдавливаю из себя.        — Если тебе неловко обсуждать случившееся, то не стоит. Я понял, что тебе понравилось. — Он прячет игривую улыбку, касаясь кончиками пальцев своих губ.        Я, готовый провалиться сквозь землю, закрываю лицо руками и издаю протяжный стон.        — Надеюсь, ты все еще голоден? — Кадзуха пододвигается к костру, заглядывает в пышущий жаром котел и морщит нос. Искреннее удивление на его лице сменяется разочарованием. — Кажется, что-то пошло не так… — Запустив внутрь черпак, он, кривясь, скребет им пригоревшее содержимое, но один лишь распростершийся по берегу запах убеждает в провале. — Я говорил, что не очень хороший повар.        — Я не голоден, — признаюсь, наконец.