Второстепенное и не очень

Марья Фёдоровна уже даже не мечтала о том, что барин женится. Матушка его ждала ещё — приезжая на праздники, пеняла, мол, внуков хочу, женщину пора бы в дом привести, остепениться, перестать куролесить направо и налево. Роман Дмитриевич всё отшучивался. Марья Фёдоровна качала головой: она работала на него много лет и знала, что женщины в этот дом приходят. И уходят. Приходят и уходят. Круговорот юбок. Барин-то хороший человек был. Шумный, горячий, но добрый, щедрый. Покричать любил, но не со злости, а так… Кровь в нём кипела. Юбки-то, прости господи, тоже любил сильно. Не разбирался почти, барыня, мещаночка… Понравилась — пиши пропало. Устоять-то перед таким сложно. Да и барышни не против были… Богатый, хорош собой, однако жениться ни на одной не хотел. Каждую свою полюбовницу приданым осыпал, замуж выдавал хорошо, ни одна в обиде не осталась. А сам — ну ни-ни! Так что Марья Фёдоровна уже перестала мечтать, что в доме однажды появится хозяйка. А она появилась. Роман Дмитриевич полгода ходил злой, как чёрт. Слуги поговаривали, мол, к одной и той же женщине всё катается и катается, а она не из простых — сокола-то их даже на порог не пускает, своенравная, цветов и украшений не берёт, во встречах отказывает, родителей слушать не желает, нос воротит, пальцы веером гнёт. Марья Фёдоровна только губы поджала — была у барина одна такая, фривольная дамочка, совсем бессовестная… Тут жила, за его счет пила-ела-гуляла, от мужа то ли ушла, то ли сам выгнал, а потом с певцом каким сбежала. Роман Дмитриевич так убивался, так убивался… Чуть ли не гарем разместил дома, всяких водил — и совсем уже неприличных, продажных. Долго ей болел, но давно отошёл. А тут что — опять?! Ещё одна?! — Будет опять девка-то нервы барину трепать, а нам разгребай! — в сердцах высказалась Марья Фёдоровна, намыливая тарелку. — Там не просто девка, — шёпотом поделился кучер и нагло украл пирожок с капустой со стола, — там аж целая княжна! Ты представляешь, вышла как-то встречать в кожаных штанах — видала бабу в таком?! — и с псами! Вышла и говорит, мол, некогда мне гостей забавлять, с папенькой говорите, Роман Дмитрич… И шмыг в конюшню! Где это видано, чтобы бабы такое творили?! Марья Фёдоровна охнула. — А барин-то что?.. — А барин — за ней! А потом домой не привёл, а принёс — на руках, в подвенечном платье, укутанную в фату. Через порог шагнул, прижимая к себе, как самое драгоценное сокровище. Не глядя, велел не беспокоить и унёс в спальню. Неделю оттуда не выпускал, да и сам не выходил, обо всём на свете позабыл… Потом — на воды увёз. А Марья Фёдоровна так и не увидела её лица, разок со спины, когда барин-то княжне помог в карету сесть. Сам поднял, сам посадил, оправил ей чуть задравшийся подол, пряча тонкие голые лодыжки, и, видать, не удержавшись, бесстыже поцеловал в коленку. Совсем разумом повредился… Но зато как светился!.. Никогда такого не было. До неприличия счастлив. Позабыл про кабаки, про гулянки свои… Когда молодожёны вернулись, то Роман Дмитриевич вернулся так-таки к работе, а вот к кутежу — нет. А Марья Фёдоровна наконец-то смогла познакомиться с его женой. Барыня оказалась молоденькой, хорошенькой и страшно ревнивой. Лет ей было мало совсем, личико чистое и юное. Волосы длинные, медные. Носила шёлк да золото. В первый же день, как муж одну оставил, вышла в залу в домашнем, жутко неприличном розовом платье — с голыми плечами. Ну хоть накидку набросила… Волосы подколола, в ушах брульянты блестели… В дом велела пустить двух своих псов с улицы, представила свою служанку экзотической внешности, прошлась перед слугами, выстроенными в ряд, и принялась наводить свои порядки. — Лестницы-то не убраны, — говорила, заложив руки за спину, — почему? Пыль и грязь. Кто отвечает за лестницы? Марья Фёдоровна вздохнула. За лестницы отвечала одна из девушек, что изредка грела Роману Дмитриевичу постель, а оттого все они наглые были и бессовестные, работали спустя рукава. Думали, господин им спустит. А он и рад! Но теперь-то всё иначе, теперь-то барыня есть. — Я, ваша светлость. Мне барин сказал, что… Княжна посмотрела на высокую, светловолосую горничную едва ли старше её самой, да так, что та тут же словами подавилась и замолчала. Видать, побоялась законной жене перечить. Оно и правильно. Жена-то оказалась ревнивой, как чёрт. Провозгласила властно, не постеснялась, не убрала самодовольство из голоса: — А барыня говорит, что ты уволена. Роман Дмитриевич более не нуждается… В твоих услугах. В ваших услугах. И из дома мгновенно пропали все мало-мальски симпатичные дамочки. Барыня, осматривая всю новую и новую феи любви и уборки, изрекала: уволена. Будто ей и самой это дело нравилось, прислугу жестокой рукой выкашивать. Напоследок, правда, великодушно приказала рассчитать и сверху как следует накинуть. — Теперь с прислугой разбираюсь я. Молодых незамужних девушек брать не буду. Только семейные пары… Пускай за тридцать. Платить стану щедро, никого не обижу. После ревизии оказались уволены ещё и парочка ленивых конюхов, подворовывающий поварёнок и лживый охранник. Марья Фёдоровна, сложив руки на переднике, сказала горестно, думая, что хозяину это самоуправство не понравится. Так и сказала: — Барин-то зол будет… Не понравится ему такое… Не любит, когда в его доме командуют… Быстро осадит, разгневается… Княжна — до чего хорошенькая, хоть и больно нахальная! — только улыбнулась. Она была одета в розовой шёлк, а сама была белая, светлокожая. Только щёки у неё зарумянились. Раскрутился рыжий локон. Подобрала подол, и сама подошла. Маленького росточка, на каблучках. И с голыми плечами… Неприлично-то как! Некстати вспомнилось про кожаные штаны. Марья Фёдоровна видела, как в покои барыни её служанка несла меч в ножнах… — Со своим мужем я сама разберусь. Сначала Марья Фёдоровна не поверила, а зря. Барин, узнав о том, что жена всех молодых служанок уволила, только хмыкнул. Дёрнулся шрам на щеке. Пробасил со странным, умиротворённым видом: — Не мешай ей. Пусть чё хочет делает… Только смотри, чтобы с мужиками не якшалась! Я-то не всегда дома… Мало ли. И отправился в спальню к своей ненаглядной. Неделей раньше барыня затребовала отдельные покои и в дурном настроении и развернуть супруга обратно могла, Марья Фёдоровна сама свидетельницей стала, слыхала, как горячо ругались… Совсем сумасшедшая была, безголовая. Пока она в гневе била хрусталь и фарфор, барин целовал ей руки, смеялся, говорил: «Моя ж ты взбалмошная!». Но Марья Фёдоровна всё ей могла простить. И уволенных слуг, и разбитый хрусталь, и меч, и шмотьё неприличное. Главное, что княжна-то барина она крепко любила. Крепко да жадно — так, что аж завидно было. Остальное — ерунда.