Второстепенное и не очень

      В казино людно. Пахнет деньгами, духами, сигаретами и алкоголем. Киса пьёт мало, больше смотрит на играющих. Большая часть — мужчины за пятьдесят, лысоватые, с пивными брюшками, с бегающими глазками и толстыми кошельками. И их спутницы — тонкие, звонкие, королевы красоты за пять рублей, которых может купить любой, имеющий средства. Разочаровательно.       Киса средств не имеет. Мужчины — тоже. Защиты — соответственно. Неловкая, смурная, хоть уже и поддатая, вертит хвостом, улыбается, хохочет — флиртует со всеми подряд, шелестит гладким длинным платьем, похожая на диковинную рыбу в зелёном шёлке.       И никому не расскажет, что это не шёлк. Дешёвка по акции с рынка, которая выгодно смотрится в свете разномастных золочёных люстр. Скульптурная лепнина на потолке — интересно, сколько отвалили мастеру? — пляшет осколками по ткани.       Киса берёт себе новое имя на вечер и всем представляется Евой — лжёт и не лжёт одновременно, предлагает руку, гладко обтянутую белой кружевной перчаткой и липким враньём. Вязнет на чужих пальцах и ртах однодневным, мимолётным видением пылающей, первобытной рыжины: хороша, но не настолько, чтобы бросить всё и забыться.       А вот хозяин казино — совсем другое дело. Весь такой из себя солидный медвежонок, лет сорок, в самом соку: хорош, как чёрт. До умопомрачения. Чёрная шерстяная водолазка с высоким воротом, знаменательно-кричащий малиновый пиджак, как бандитское клеймо; золотая цепура на бычьей шее, крепкие руки со старыми рабочими мозолями — руки каторжанина, человека, умеющего держать не только карты и сигару, но и топор с тесаком; густые усы и лёгкая щетина — наверняка колючая! Да и он, в принципе, тоже колючий. Но всё равно хочется заменить собой перстни на пальцах.       Киса так и поступает. Она старательно устраняет двух соперниц по пути: одну (блондинка, около двадцати) спаивает, а на вторую (тоже блондинка, но ближе к тридцати) случайно проливает шампанское. Вертится рядом весь вечер рядом, чтобы заметил, оценил: гладкую, разгорячённую, мерцающую в ворохе шёлка и света, купающуюся в лучах внимания, ароматно-пахучую, разрумянившуюся. Похожую на конфетку, которую требуется развернуть и попробовать, употребить по прямому межножному назначению: сладкая ли?       Не совсем. Она скорее рыбья кость — встанет поперёк горла и не откашляешься.       Но он, конечно, замечает: окидывает взглядом раз, другой, на третий задерживается, на пятый — не отрывается, смотрит так, будто уже раздел и отымел. Через часок зовёт за стол: представляется, Роман Малиновский, всё чин по чину, предлагает присоединиться. Она представляется в ответ: Ева, восемнадцать, любит шампанское и играть в дурака. Он хохочет: “Хочешь в дурака — ну давай в дурака!”       Заканчивает с другими побыстрее (она болеет за каждую победу и очевидно-неочевидно прикасается через раз, подтверждает заинтересованность) и принимается за неё с плотоядным, гастрономическим интересом (разложить и забыть через пять минут): правда достаёт обычную колоду и проигрывает пять раз подряд, смеётся и заказывает ей бутылку шампанского. Самого дорогого, конечно.       Сначала они пьют, потом едят, потом снова играют: она перебирается к нему на колени и рассеянно щурится, следя за пальцами с кольцами. У него большие, ловкие руки — хорошо играет и под юбку лезет тоже хорошо, так, на проверку: даст или не даст. Киса даёт, конечно, почему бы и нет: это и было целью. Принимается расцеловывать шею, долго нашёптывает пустяковые, банальные нежности и сладко подрагивает, когда пальцы путешествуют дальше — по коленкам, по бокам, ложатся на грудь, сжимают, проверяя подлинность товарного вида. Видимо, ощупанным остаются довольны, раз Малина расслабляется, добреет.       Хотя куда уж больше?       Надравшись окончательно, она мурлычет, добивая:       — Какой же ты красивый!..       Шрам — застарелая, зарубцевавшаяся полоска былой неудачи — двигается, когда он дёргает щекой. Уверенный во всём, кроме её слов. Переспрашивает с недоверчивой, забавляющейся насмешкой, стремящийся поймать на вранье:       — Чё, прям красивый?       Осторожными, ласковыми пальцами чертит длинный, заросший виток — едва не задело глаз. Прикладывается мокрым от кислого шампанского ртом, обвивает руками за шею.       — Прям да. Вообще… Как будто из фильма. Как ненастоящий. Ты сон? Сказка? Мечта?       Он смотрит без улыбки. Наклоняется, сталкивается лбом в лоб, шутливо бодает, будто мальчишка:       — Настоящий. Хочешь ущипнуть?       Она не задумывается. Незамедлительно соглашается.       — Очень хочу. Только укусить. Можно?       Малина тоже согласен, и Киса кусает в шею пять раз — смыкает голодный, охочий до прелюдийного распутства рот на любезно предложенном горле, посасывает солоноватую, пропахшую дымом кожу, терпкую, мускусную, горячую. Ставит засосы, оставляет следы зубов, впивается, как пиявка.       Звереют. Одновременно. Разгораются от искорки до лесного пожара, готовящегося уничтожить пару городов заодно. Жадно слипаются губами, тискаются, оглаживают, вжимаются. Конечно, едут к нему. В машине тоже поглаживаются, переглядываются. Но он старается следить за дорогой, а не отвлекаться на голые коленки, которые всё же мацает через раз.       Дома — перед тем как спиной упасть в огромную, королевскую кровать, предусмотрительно просит быть понежнее, и Малина милостиво соглашается. Видно, давно такого представления у него не было. Нежно не выходит, но Киса в принципе не жалуется: прокусывает плечо, одаривая ответной болью, смаргивает слёзы через раз, но прекратить не просит. Расцарапывает спину — тоже в кровь. Чувствует себя бабочкой, пришпиленной к коллекционной доске иглами. Потом, перед сном, он сыто урчит, как большой дворовый кот, которого накормили и приласкали как следует. Подтаскивает поближе к себе, обнимает и засыпает не по-бандитски мирным, доверчивым сном.       А ведь она могла бы зарезать его, если бы это было целью.       Киса выползает из-под него через часок, удостоверившись, что он действительно спит. Посещает ванную на цыпочках — смывает кровь и сперму с бёдер, неслышно, тихо плачет и умывается, уничтожая боевую раскраску. Теряет в возрасте сразу же. Ну, это было тем, что она хотела — оставила на простынях пот, слёзы, кровь, смазку и сперму, все телесные жидкости разом.       И память о себе. Хорошую такую память, которая может подпортиться наутро, когда он включит свет и поймёт, что это была за влага, кого имел впросырь. Недолго смотрит на него спящего, любуется. Хорош, зараза. Уходит осторожно, держась за стену, едва-едва, на подкашивающихся коленях, истрёпанная, попользованная, замаранная как следует.       После себя оставляет разворошенную постель с кровавыми разводами, запах сладких цветочных духов, заколку — дешёвенькая бижутерия, обычная стекляшка и записку, написанную мелким неразборчивым почерком.       “Спасибо за дефлорацию, первопроходец. Ты и правда мечта. Всего наилучшего. Не целую.”       И зарекается кому-либо когда-либо об этом рассказывать.       (Кроме Ксюши, конечно.)