Шут и Чудовище

Стид сбивается с ровного шага, расслышав знакомый голос в шуме встревоженных волн. Это проклятие всегда нависает над ним, как дамоклов меч, терзает его разум призраками незабытых видений и неизлечимыми страхами, беспощадной гильотиной обрушивается всё ниже в моменты его уязвимой беспомощности, во все дни обострений его хронической мягкотелости, которой он подвергнут всю жизнь больше, чем, по словам его отца, может быть подвергнут мужчина, который чего-то достоин. Стид не способен забыть этот голос, разрывающий доброе, сострадающее детское сердце осуждающим снисхождением, неприязненным недовольством, искренним разочарованием. Голос отца всегда звучит в его голове, противоречит, мешает, препятствует побегу из жизни, которую он не выбирал, не заслуживал малодушной слабостью к эфемерной незримой свободе, из жизни, в которой брак по любви — единственное недоступное сокровище для тех, кто владеет всем и кто по-настоящему ничем не владеет, каменеет душой посреди пустой роскоши и на смертном одре винит детей в жадности или чувствительности, никогда не идущих рука об руку. Стид привыкает не замечать этот голос, когда он шипит в его мыслях, отравляет ядом сомнений его решения. Стид теряет равновесие и не может с собой совладать, когда слышит его наяву. «Как ты жалок», — звучит шёпот разыгравшихся волн, ревниво толкающих нос корабля, соперничающих с влажным ветром, мучащим поднятый парус. Стид смиренно склоняет голову, потому что, споря с морем, он точно пойдёт ко дну. Чужой на суше, на воде он остаётся таким же чужим, отторгаемым новой средой, для которой он неестественен, как огонь в камине на корабле, как библиотека в каюте во время шторма и сказка на ночь для мародёров. В такие бессолнечные, скудно серые дни, как этот, трусость искушает его притвориться кем-то другим. Кем-то, кто не собирает цветы и не носит шёлк, кем-то, кто читает газеты, а не книги, кем-то, кто любит свою жену, кто отважен, как лев, и всегда справедлив, кто знает, как успокоить мятежную душу, не совершая побег, не предавая семью. Он мог бы — ему ничего не стоит сменить костюм, вслед за ним сменить голос, ожесточить свой взгляд. Но как похожий окрас не делает из безобидного насекомого ядовитого хищника, так и одежда самого устрашающего пирата мировых вод не превращает его в героя легенд, передаваемых шёпотом от священного ужаса, даже на один вечер. Хоть кожаные брюки Эда, он должен признать, ему вообще-то очень идут. Стид приваливается к фальшборту, отвернувшись к морю, медленными вдохами выравнивает дыхание, ощущая солёный запах тёмной воды, густой и насыщенный в пасмурный день. Он подносит ладонь к холодному лбу, вытирая нездоровую испарину. Шум моря отвлекает его от лихорадки. — Ну и какого морского дьявола ты делаешь наверху? Мрачный голос Эдварда разбивает навязчивое звучание слова «жалок», всё ещё шепчущее у Стида в ушах. Он натянуто улыбается, не повернув головы. — Проверяю свою команду, как подобает капитану, что же ещё? — Капитану подобает, — Эдвард наклоняется к нему ближе, предупреждающе понижая голос, — несколько дней лежать и не двигаться после того, как его насквозь проткнули шпагой и как бумажного прибили к грёбаной мачте. — Что ж, лестно, что тебе небезразлично моё самочувствие, но нет нужды переживать, я действительно… — Стид прерывается, жмурясь, и прикладывает ладонь к животу. Длинное предложение отнимает у него слишком много воздуха и сил. — Я в порядке. — Да, я вижу, — пират недовольно фыркает, но прижимается грудью к его плечу, чтобы помочь устоять на ногах. — Возвращайся в каюту, тебе нужен отдых. — Нет, не нужен, — Стид упрямо качает головой, с усилием распрямляя напряжённую спину. — Тебе не нужен был отдых, когда я ранил тебя шпагой. — Не сравнивай, — Эд легко дотрагивается до его поясницы выше отверстия раны, — это не одно и то же. — Почему нет?! — Стид раздражённо повышает тон, хочет повернуться, но только отчаяннее цепляется за перила, ругаясь от боли. — Потому что ты такой могущественный бессмертный пират, гроза морей Чёрная Борода, одно имя которого заставляет скулить от страха самых бесчеловечных головорезов, а я просто посмешище, какой-то разваливающийся старый дурак, на пороге маразма решивший, что пиратство — это весёлое приключение?! Я знаю, что все эти люди думают обо мне, Эд! Я знаю, что ты думал обо мне, когда мы познакомились! Я всё равно не покину этот корабль и не перестану называться его капитаном, пока меня не вышвырнут за борт, но у меня нет твоей славы жутких подвигов, за которые меня можно было бы уважать, я не могу позволить себе выглядеть унизительно в глазах команды из-за какой-то царапины! Возможно, он чувствует, как повязка на его животе пропитывается кровью. Он не уверен, не путает ли невыносимую боль с парализующим сожалением о своей несдержанной вспыльчивости, потому что Эд больше не подпирает его плечо, а он не может обернуться ему вслед, потому что не удержится на ногах. — Эй, Люциус, подойди, — слова Эдварда доносятся до Стида так глухо, как будто пробиваются к нему сквозь ледяной омут океанской глубины. — Как думаешь, твой капитан достойно надрал задницу Иззи, а? — Да, вообще-то было круто! — Люциус неожиданно звучит слишком бодро. Вероятно, Эдвард держит его под прицелом. — Это полное безумие — обезоруживать нападающего, подставляясь под удар. Слишком безрассудно, но и… самоотверженно, я бы сказал. Не думал, что вам хватит мужества для такого, капитан. Этот мудак заслужил изгнание за то, что решил, что ему под силу одолеть джентльмена-пирата, — Стид оглядывается на него через плечо, желая убедиться, что он над ним не смеётся. — Я написал об этом три страницы ночью, пока вы спали. Это честная победа, и она ваша. Но вам бы не мешало отдохнуть, чтобы быть готовым к следующему приключению. Хотя бы немного. Стид признательно кивает, тронутый такой похвалой. Может быть, его уроки обсуждения чувств с командой помогли им всем стать более красноречивыми. Эта мысль приводит его к неутешительному вердикту — теперь он тот, кто не играет по этим правилам, выдуманным им самим. — Всё, свободен, — Эдвард машет рукой, а потом несильно толкает Люциуса в плечо в ответ на его хитрый взгляд. Стид снова с облегчением опирается на него, когда он возвращается. — Ты герой для этой команды. Я не встречал ещё ни одного пиратского капитана, который был бы так добр к своим матросам. У тебя уже есть их уважение. Стид сдаётся, сокрушённо капитулируя. Он никогда не был стойким или выносливым, два тяжёлых ранения за короткий срок определённо выше его возможностей к восстановлению, и он ощущает себя разбитым фарфором, обесцененным после раскола. Море негостеприимно вспенивает сильные волны, непокорное и своевольное, недружелюбное к таким, как он. Стиду необходим маяк, поддерживающий ориентир, пятно мутного света в туманной завесе, оберегающее, обнадёживающее на конечность одиночества. Он никогда в жизни раньше не думал — маяк означает, что рядом опасные скалы. Эдвард помогает ему идти, крепко обняв за здоровый бок, и кажется подлинно обеспокоенным. Беспокойство очеловечивает. Беспокойство за него, Стида Боннета, превращает Чёрную Бороду в Эдварда Тича. Отбросив сложную внутреннюю полемику, Стид признаёт, что это приятно. Никто прежде не прощал ему сентиментальности, не заботился о нём так, как ему хотелось бы. Это от него всегда требовали решения всех забот, как принято требовать от юноши, мужчины, отца и мужа и не принято позволять ему выглядеть слабым и оставаться с годами мягкосердечным мечтателем и авантюристом. Эд придерживает его за плечи, пока он осторожно опускается на кровать, и сжимает его ладонь, когда Стид цепляется за него, не сдержав болезненный стон. Эдвард размеренно поглаживает его колено, присев рядом, и большим пальцем втирает в его запястье успокаивающие спирали. Всё нормально. Колотые раны делают это с людьми. Эд впечатлён, что Стид вообще смог встать утром с кровати. Пират привыкает волноваться за этого человека. Стид сосредоточен только на мягких касаниях, поглощающих раскалённые молнии, скользящие по его телу от эпицентра шторма в левом боку. Он и не знал, что «ничего важного» может так сильно болеть. У Эдварда много шрамов — сколько подобных дней он переживал? Был ли с ним кто-то, кто мог бы держать его за руку? Эд заслуживал большего, чем одержимый тиранией старпом, заставляющий его верить, что всё, чем он на самом деле является — воплощение неудержимой жестокости, порождение дьявола, когда-либо заслуживавшее чьё-либо признание только разрушительной ненавистью, обугленными скелетами кораблей и горящим морем, оставляемыми позади. Иззи взращивал в нём этого монстра годами, вскармливал в нём отчуждение, нетерпимость и буйность, внушая ему, что он предаёт истинного себя, когда веселится, когда думает о других и хочет уйти на покой. Эд, которого узнаёт Стид, уделив ему пару недель безмятежного времени и искреннего внимания, раскаивается и плачет, сжавшись от ужаса в жёсткой ванне, накрывшись его халатом — почему-то шёлк умиротворяет его, — признаваясь, что у него нет друзей. Он настолько смел, что не испытывает за это стыда, и Стид готов дать ему то, в чём он так нуждается — исцеляющее прощение. Настоящий Эдвард Тич, проницательный, неравнодушный, изморённый скитаниями по миру, не имеет ничего общего с тем чудовищем, которым его считают, даже если время от времени он сам забывает об этом. По правде, Стид находит его удивительным. По правде, Стид глубоко очарован. — Эй, я должен посмотреть, не открылась ли рана, — Эд тепло и сочувственно смотрит на него снизу вверх, дожидаясь согласия. — Хорошо? — Хорошо, — Стид разжимает пальцы, выпуская его руку из своей. Этот момент он осмыслит как-нибудь в другой раз. — Останови меня, если будет больно, — Эдвард медленно спускает халат с его плеч, помогая выпутаться из рукавов без неловких движений. Шёлк скользит по шёлковой коже, и ему многого стоит сдержаться от неуместных касаний. Шёлк никогда не принадлежал его миру, поэтому, держа Стида за руку, проводя грубыми пальцами по его животу и спине, Эд чувствует себя присваивающим чужое. Не как благородный пират — как трусливый вор. — Заново зашивать не надо. Всё будет в порядке, если ты оставишь себя в покое и перестанешь носиться по палубе, как ужаленный угрём. Его лицо слишком строгое, и Стид бледно улыбается, расслабляясь. Кто поверит, что Чёрная Борода отчитывал его за безответственность? — Я благодарен тебе, Эд. Не знаю, что я делал бы без тебя. — Не рисковал бы жизнью на дуэли. Эдвард отводит глаза, закрепляя новую повязку, напряжённый и виноватый перед тем, кто назвал его другом несмотря ни на что, а потом пострадал за это. — Ты не заставлял меня сражаться. И я не победил бы без твоих уроков, — Стид сжимает его плечо, морщась от давления на рану. — Я же… Я понятия не имею, что делаю. Я так нелеп, я худший пиратский капитан в истории. Вся моя награбленная добыча — какой-то дурацкий цветок. Это даже звучит абсурдно: всё, что я украл в море — растение, которых не бывает посреди моря! — Стид смеётся над собой, но Эд задерживает руку на его бедре, оставаясь серьёзным. — Я не джентльмен-пират, я всего лишь пират-шут, не так ли?.. Стид смотрит на него печально и робко, бесконечно расстроенный, уставший от боли. — Шут не побеждает правую руку Чёрной Бороды на дуэли. Очень неплохо для новичка, — Эдвард усмехается в бороду, в поисках нового касания похлопывая его по руке. — Я не считаю тебя посмешищем. А если кто-то другой считает, он прогуляется по доске к акулам. Стид смягчается, из всех людей на борту чувствуя себя в безопасности с тем, кто собирался лишить его жизни. Если это — безумие, если он самый жалкий человек на суше и в море, то он выбирает быть безумным. Выбирает быть беспомощным, неуверенным, слабым и называть своим другом чудовище, обещающее его защитить. — Я сказал там, на палубе, чтобы ты не сравнивал наши ранения. Это не одно и то же, потому что Иззи хотел тебя убить, а ты не собирался причинять мне боль, — Эд картинно закатывает глаза, цыкнув языком. — Ты едва задел меня, Стид, можно было пырнуть и поглубже. — Вот как? — Стид приподнимает брови, снова улыбаясь. — Тогда готовься — в следующий раз я буду серьёзен. — Нет, не будешь, — пират качает головой, изображая недовольство. — Ты же без ума от меня. — Неужели? — Стид смеётся, прикрыв глаза. — Похоже, я не могу это оспорить. — Не можешь. — Тогда я могу согласиться. Они молча переглядываются, сидя так близко, что Эд боится не преодолеть себя снова, украсть нечто более ценное, чем прикосновение к мягкой коже, и опять превратить всё хорошее, что имеет, в руины. — Тебе нужно поспать, — он встаёт с кровати и сдвигает в сторону одеяло, расслышав, как сильно шумит шквалистый ветер. Стид старается меньше жмуриться, добираясь до подушки, и Эдвард не может понять, каким образом этот непостижимый мужчина способен целый день сокрушаться и ныть из-за испачканной дорогой ткани, и в то же время, сжимая зубы, молча терпеть боль от такого ранения. Он накрывает Стида одеялом, убеждаясь, что ему удобно лежать. Первые капли дождя разбиваются об иллюминатор капитанской каюты, и повисшая серость становится тревожащей, впитывающей свет. — Будет буря? — Стид подтягивает одеяло к подбородку, его голос звучит растерянно и немного пугливо. — Нет, просто дождь, — Эд садится около кровати, будто собираясь стеречь его сон. — Уже закончится, когда ты проснёшься. Даю слово. И Стид ему верит, успокаиваясь. Тонет в тягучем сновидении, забывая о боли. Он знает — маяк не даст ему заблудиться во тьме. Перед тем, как уйти, Эд совершает последнюю кражу, кончиками пальцев проводя по его щеке. Ему всегда было известно — маяк способен его погубить.