Гроза столичных парикмахеров

Утренний Алесь, сонный, непричесанный, с припухшими веками и отпечатком подушки на нежной щеке был удивительно уютным — хотелось его обнять и уронить обратно в тепло постели и тискать там, под одеялом, мягкого и ленивого. Но так они опоздают на теплоход, и Алесь расстроится. Скажет своё вечное «Это ничего, Сепёжа», но расстроится точно, потому что у него опять был какой-то план. Расстраивать Алеся Сепгей не любил. Поэтому он просто стоял и смотрел, как Алесь расправляет одеяло — ровно-ровно, ни одной складочки, как раскидывает сверху пёстрое лоскутное покрывало и выравнивает уголки как будто бы небрежно брошенных подушек, приводя всё к одному ему ведомой гармонии. В этом был весь Алесь, который совершенно не умел принимать мир как есть, не вмешиваясь, не изменяя его под себя и свои представления о том, как должно быть. В горле Сепгея от таких мыслей запершило, что-то сжалось мучительно и невыносимо, и он поймал Алеся за талию, притянул к себе и спрятал лицо в его шею. — Эй, — сказал Алесь тихо, замирая в его руках. — Доброе утро? — Доброе утро, скворец, — сказал Сепгей шепотом и потерся щекой. Алесь фыркнул, вывернулся и поймал его лицо в ладони, заглянул в глаза, больше по привычке, чем встревоженно. Он давно научился определять плохие дни по разным признакам — по ритму дыхания, по наклону головы, по интонациям. А сегодня он понял сразу, что день хороший, и таблетки не понадобятся. В глубине стола у них лежала тетрадка, где Алесь записывал, сколько было дней плохих, и сколько хороших. Раз в месяц он звонил Виктору Дарьевичу и докладывал, а тот рисовал свои диаграммы, а потом присылал новые рекомендации и лекарства. Хороших дней становилось всё больше и больше, а интонации Виктора Дарьевича всё скучнее и скучнее: стабильность и предсказуемость ему надоели, метод действовал, статья написана, статистические данные непротиворечивы. Чайник на кухне истерично засвистел, и им пришлось оторваться друг от друга. Завтрак был обязанностью Сепгея Борисовича — он потребовал её себе в самом начале, когда ещё не испытывал к Алесю ничего, кроме удушающей стыдной благодарности. И возможно, ничего другого бы между ними так и не появилось, если бы Алесь тогда ему не уступил. Если бы Алесь хоть раз продемонстрировал жалость. Но он сказал: «Как хорошо, я не люблю рано вставать и готовить с утра» — с облегчением в голосе, словно он и не сомневался, что Сепгей Борисович справится. И когда первый раз прозвенел будильник, Сепгею Борисовичу пришлось встать из чистого упрямства, из благодарности к Алесю и из желания поскорее избавиться от его опеки. Опека эта была условием, с которым его отпустили из Медкорпуса. Они, впрочем, предложили выбор — или Алесь, или приходящий медбрат, потому что знали, что история, которой пришёл к ним зимой Алесь, липовая, и не состоял он с Сепгеем Борисовичем ни в каких интимных отношениях, знали, но им решительно было наплевать. Сепгей Борисович представил, как к нему домой приходит каждый день сотрудник Медкорпуса, и выбрал Алеся. И Алесь тогда приехал за ним в жёлтом такси и стоял у приоткрытой дверцы, нервничал, глаза распахнул на пол-лица. Сейчас он тоже стоял у дверцы такси и ждал, пока Сепгей спустится вниз с сумкой в одной руке и ключами от квартиры в другой. Притоптывал ногой от возбуждения и что-то отвечал таксисту, а сам глаз не сводил с Сепгея. Они устроились на заднем сиденье, Алесь привычно прижался бедром, положил руку на колено и уставился в окно на тихий утренний город. А Сепгей смотрел на него и жалел, что не имеет привычки целоваться в такси. Тогда, в начале весны Сепгей Борисович думал: этому мальчику однажды надоест, он устанет, захочет чего-то другого, более живого, бурного, не такого безнадёжного и безответного. Таблетки по часам, прогулки по предписанию врача, дневник наблюдений, дурное настроение, плохой аппетит, молчание — он должен был сбежать от такой жизни, и не сбежал. Сбежал Сепгей Борисович — ушёл к себе домой и просидел там три дня, слушая жужжание холодильника и скрипичные концерты по радио, питаясь макаронами и пустым чаем. А на четвёртый день он понял, что пора мыть голову, а шампунь у него закончился — и прямо там в ванной комнате с пустым флаконом в руках вспомнил Алеся, и горло прихватило первый раз от острой щемящей нежности и стыда. Сепгей Борисович пришёл в салон, сел в высокое кресло и спросил: — А можно, чтобы гребнями лежал объем, и цвет поярче, с переходом? Зазеркальный Алесь улыбнулся ему и ответил: — Можно. Сепгей Борисович попробовал улыбнуться ему в ответ, получилось неважно, криво, но Алесю этого было достаточно. Утром Сепгей Борисович нажарил блинов, а Алесь впервые проспал, не вышел на кухню к обычному времени. Пришлось стучать в его комнату, а когда он и на стук не отреагировал, зайти и потормошить за плечо. И тогда Сепгей Борисович увидел, каким может быть Алесь без своих модных рубашек и тщательной укладки. Тогда ему первый раз захотелось к нему прикоснуться, пропустить сквозь пальцы светлые волосы, и это было не сексуальным желанием, а просто жаждой чужого тепла под рукой. Чистый тактильный голод в терминологии Виктора Дарьевича. Алесь был бы не против, но Сепгей Борисович не хотел его обнадёживать. Приходилось довольствоваться обязательным утренним ритуалом перед зеркалом в спальне, руками Алеся в своих волосах, случайными соприкосновениями пальцев на стакане или блистере с таблетками. Это могло бы длиться годами, если бы Сепгей Борисович не вышел, наконец, на работу. Новые обязанности были плёвые, возня с пыльными архивными папками, никаких секретных документов, минимальные контакты с людьми. Сепгей Борисович уходил из квартиры в восемь сорок, а в двадцать минут шестого приходил обратно, точный, как пригородный поезд. У Алеся же был хитрый график смен, потому что салон работал до восьми вечера, а инструкции по охране труда предусматривали определённое количество рабочих часов. Сепгей Борисович этот график долго не мог запомнить, поэтому каждый день, возвращаясь домой в трамвае, гадал, ждёт ли его сегодня дома Алесь или его очередь готовить ужин. Однажды в конце мая, в архиве замкнуло проводку. Сотрудников спешно эвакуировали из воняющего гарью здания, и Сепгей Борисович оказался перед дверью квартиры на два часа раньше обычного. Уверенный, что уж сегодня-то его никто дома не ждёт, он отпер дверь, привычным движением поставил ботинки на место и направился в ванную, как всякий сотрудник Медкорпуса приученный к мытью рук после улицы. В ванной горел свет и лилась вода из душа. Удивлённый Сепгей Борисович вместо того, чтобы немедленно отступить и извиниться, замер на месте. А Алесь его не заметил — там за тонкой полупрозрачной занавеской он ласкал себя, упёршись рукой в стену и прогнувшись в пояснице. Сепгей Борисович до этого момента был уверен, что препараты, выписанные ему, понижают либидо до отрицательных значений. Но оказалось, что хриплого дыхания Алеся и ловких влажных пальцев, мелькающих между ягодицами, достаточно, чтобы некая часть тела проявила интерес к происходящему. Осознав это, Сепгей Борисович шагнул назад и, зацепившись ногой за порожек, неловко вывалился из ванной комнаты, хлопнув дверью. Алесь испуганно ойкнул. — Это я, — хрипло сказал сквозь дверь Сепгей Борисович. — Извини, пожалуйста, я думал… Леший… Шум воды смолк. Сепгей Борисович старательно не думал о том, что происходит там, в ванной — о том, как краснеет Алесь, как отдёргивает занавеску и вылазит из ванны… — Это ничего. Я сам виноват, что не заперся, — ответил Алесь слишком ровным голосом, и Сепгею Борисовичу стало жарко и стыдно, а проклятый стояк в штанах и не думал опадать. А Алесь помолчал и добавил отчаянным голосом: — Тебе хоть понравилось? Мысли Сепгея Борисовича заметались между правдой и правильным, но обидным для Алеся ответом. Это же всё чистая физиология, тактильный голод, совершенно естественная реакция на молодое и красивое тело. — Да, — сказал он и сбежал в свою комнату. Ночью ему ожидаемо приснился Алесь, широко разведённые стройные ноги, пальцы, ныряющие в анус, он совершенно бесстыдно трахал себя на постели Сепгея Борисовича, а тот почему-то не мог пошевелиться. Он проснулся раньше обычного и долго стоял под душем, смывая с живота следы сна, а потом приготовил завтрак и ушёл на работу до того, как Алесь вышел из комнаты. В архиве меняли проводку, но Сепгею Борисовичу нашли занятие в духе прежних его обязанностей — съездить куда-то на окраину и привезти данные из районной поликлиники. Долгая дорога туда и обратно оказалась кстати. Он успокоился, привёл мысли в порядок и принял решение — вести себя, как обычно. Они же оба взрослые люди, в конце концов. Но вечером перед дверью в подъезд его вдруг накрыло сомнениями: а если не получится, как обычно? Если Алесь не захочет его больше видеть? Сепгей Борисович сел на лавочку под кустом цветущей сирени и попытался представить, как он будет дальше жить — придётся вернуться в свою квартиру и найти себе нового парикмахера. Каждую неделю будет приходить незнакомый медбрат. Сепгей Борисович будет просыпаться утром, готовить завтрак на одного, ездить в архив и возвращаться обратно, гулять, читать и слушать радио. Делать уборку. Картинка упорно не складывалась. Сепгей Борисович представлял себе кухню в своей квартире, а воображение добавляло в неё Алеся — как он сидит за столом, подперев щёку рукой, размешивает сахар в чае и рассказывает, как в салон явился с проверкой пожарный инспектор. Сепгей Борисович пытался представить, как субботним утром он убирает пыль с книжных полок — и рядом обязательно должен быть Алесь в старой домашней рубашке с закатанными рукавами. Убрать Алеся из жизни не получалось. Он врос в неё корнями, оплёл ветвями, и вырвать его можно было только с болью, с мясом и кровью, оставив зияющую пустоту и груды битого стекла. Два месяца назад Сепгей Борисович, возможно, впал бы из-за такого откровения в панику, забился бы в силках, как испуганная птица, сбежал бы окончательно и бесповоротно. Сепгей Борисович закрыл глаза, вдохнул полной грудью густой сиреневый аромат. Встал, отломил густо усыпанную соцветиями ветку и решительно поднялся на третий этаж — чтобы сунуть сирень в руки растерянного Алеся, а потом обнять его за плечи и прижаться губами к прохладному виску. — Я сломанный, — сказал он шёпотом. — Больной, неправильный человек. Ты уверен? Алесь вздохнул в его руках, шевельнулся, пристраивая бережно цветущую ветку. — Ты всегда был грустный, — отозвался он. — Я не могу оставить тебя в одиночестве, понимаешь? — Не оставляй, — согласился Сепгей Борисович, притягивая его к себе ещё теснее. Алесь целовался самозабвенно и нежно, и любовью занимался также — в первую их ночь, пропитанную запахом сирени и неуверенностью. Сепгей Борисович сомневался напрасно — член его встал сразу, стоило Алесю опуститься перед ним на колени и расстегнуть ширинку, и опадать не собирался, пока не получит своё. И Алесь тоже боялся зря, всю его придуманную неловкость и непридуманное смущение Сепгей Борисович сцеловал, слизал, смахнул руками, восхищенный гибким прекрасным телом. Потом Алесь научился требовательности, поцелуи стали жадными и страстными, а отчество потерялось где-то в смятых простынях. В плохие дни они просто спали обнявшись, и это тоже было правильно. На теплоход они успели. Таксист высадил их у пристани, напротив окошка с надписью «Касса» и куцей очереди из двух деревенского вида дедков и молодого загорелого парня с рюкзаком и чехлом для удочек. Парень смерял их оценивающим взглядом, углядел свежие засосы на шеях и разочарованно отвернулся. — Два до водохранилища, — заявил в окошко Алесь. По водной глади расходились мелкие волны от работающего мотора, на верхней открытой палубе было зябко, солнце ещё не успело нагреть металл обшивки. Алесь натянул капюшон ветровки, а зябнущие руки засунул под куртку к Сепгею. И то ли от ледяных его пальцев, то ли от пронзительного чистого неба без единой лишней линии, то ли от предвкушения выходных вдвоём вдали от всех обязанностей и обязательств, Сепгею Борисовичу захотелось вдруг рассмеяться.