Гроза столичных парикмахеров

— Чтоб я ещё раз согласился тебе помочь, — сказал Алесь, стискивая телефонную трубку. — Хоть ещё один блядский раз, Таха… Низкое вечернее солнце безжалостно било в глаза через стеклянную витрину салона, Алесь поворачивался к солнцу боком, ловил краем глаза свой тёмный силуэт в зеркале на дальней стене. Трубка изумилась: — Не может быт’, чтобы он не понравился. Хороший человек же, ну. Силуэт у Алеся был хорош — тонкий, звонкий, со стройными ногами в модных узких штанах. — Хороший, — с чувством подтвердил Алесь. — В том-то и дело! Таха замолчал и засопел, пытаясь сообразить, чем же это подсунутый им клиент не угодил Алесю. — Требовател’ный слишком оказался? Требовател’ный — не то слово, неправильное, потому что клиент этот ничего не требовал, он мягко, почти виновато улыбался и облекал свои странные желания в наводящие вежливые вопросы: «А вот так вообще можно сделать, чтобы здесь лежало?», «А если в два цвета покрасить?». Но Алесь почему-то не мог ему отказать. Почему-то, ха! — Я с ним три часа провозился, — признался он несчастным голосом. — И понять не могу, ему понравилось, или нет. — А тебе? — А что мне? Алесю понравилось — его мастерству редко бросали настоящий вызов. Под машинку на три миллиметра, бокс-полубокс, чёлочку оставить, седину закрасить, сзади покороче — обычная рутина, одни и те же знакомые затылки постоянных клиентов. Никакого полёта фантазии. У Сепгея Борисовича, тахиного знакомца и хорошего человека, седины было чуть, только тонкие ниточки на висках, а волос был густой, богатый, Алесь оценил сразу. И цвет оценил, красивый, русый. Так и сказал клиенту, а тот, как-то неловко и смущенно улыбнулся — и Алесь пропал. Любовь поразила его, как пуля, навылет, под ребро, пробила в груди все жизненно важные органы, так что не вздохнуть. И мозг пробила тоже, кажется, потому что он. во-первых, сразу и на всё согласился, а во-вторых, стоило Сепгею Борисовичу выйти за дверь, запереживал. А вдруг не вернётся? Вдруг Алесь не смог ему угодить? — Не ссы, — заржал в трубке Таха. — Ты же лучший? Лучший, не? У Алеся даже грамота была с областного парикмахерского конкурса, и не без оснований подозревал он, что некоторые из тех затылков, что доверяли себя его умелым рукам, принадлежали лицам непростым, с особыми уровнями допуска — но ему было глубоко на все эти уровни и лица плевать. Под ножницами, знаете ли, все равны. А на Сепгея Борисовича с его потертым портфелем мучительно хотелось произвести впечатление. Какой-то старший отряд, честное слово. Алесь промучился сомнениями весь март, отвратительно длинный, невыносимо яркий и солнечный, и к началу апреля твёрдо уже решил отпустить и забыть. Но Таха Шапка, таврская козлина, леший его забери, оказался прав — Сепгей Борисович вернулся. Потому что Алесь всё-таки был лучшим. — Только вам могу довериться, — сказал он с робкой улыбкой, и Алесь снова пропал. Хорошо, что руки у него работали отдельно от головы, стригли, филировали, смешивали, разводили, возили кистью по прядям — и ни разу не дрогнули, хотя сердце в груди колотилось бешено, а мозг превратился в малиновый кисель, густой и сладкий. — А можно, чтобы вот как бы гребнями лежали, объёмно? — спросил его Сепгей Борисович, когда дело дошло до укладки, и только тогда Алесь сумел собраться. — Можно, но завтра вам снова придётся укладывать. Самостоятельно справитесь? Сепгей Борисович негромко рассмеялся и попросил показать. И Алесь показал — прямо вот так запросто взял за пальцы и научил правильно разогревать и наносить воск, а сам обмирал внутри от восторга. Пальцы у Сепгея Борисовича были тёплые и уверенные, с гладкими подушечками и мозолью от ручки. — Я читал, в Европах есть специальная пенка, — поделился Алесь. — Вот она бы идеально подошла, а воск всё-таки тяжелит и жирнит. И тут же понял, что костьми ляжет, сам в Бедроград поедет, просрёт всю премию, а достанет для Сепгея Борисовича импортное средство к следующему разу. Таха, впрочем, ехать его отговорил, обещал достать по своим каналам, и достал ведь, не подвёл. Алесь на радостях расцеловал тавра в обе щеки и пообещал никогда больше козлиной не называть, даже мысленно. На премию он купил новую рубашку, зелёную в серебристых листиках, под цвет глаз. И волосы свои уложил по-новому, волной на один глаз, под Веню — надо же было чудо-средство опробовать, чтобы не облажаться. Сепгей Борисович стал приходить по расписанию, каждый первый четверг, улыбался Алесю в зеркало, и тот уже начал надеяться, что вот-вот разговор свернёт на очень личное, на приглашение куда-нибудь, например. И может быть, именно Алесю стоит проявить инициативу? Он перебирал варианты. Кафе? Театр? Прогулка по набережной? Узнавал про погоду, билеты, подбирал трамвайные маршруты. Он хотел снова позвонить Тахе, но тот по уши увяз в каком-то проекте, и беспокоить его своими переживаниями Алесю было неловко. А может, и стоило бы позвонить, было бы не так неожиданно больно. Потому что в очередной четверг Сепгей Борисович пришёл не один — кто-то растрёпанный, в лиловых подтяжках поверх салатной рубахи проводил его до самых дверей, а потом явился забрать. И Сепгей Борисович на этого кого-то смотрел так, как никогда не смотрел на Алеся. — Да это ж Дима, они живут вместе, — сообщил Таха. — Тоже из медкорпуса. У Алеся что-то встало в горле, и никак не получалось нормально сглотнуть, и слова приходилось продавливать: — Ясно. Ясно-ясно-ясно, как в прогнозе погоды на следующую неделю. Можно было бы покататься на прогулочном теплоходе или махнуть вовсе электричкой на Лязьму, валяться в траве на берегу, на клетчатом пледе, отгонять комаров, жечь костёр и спать в палатке. Да больше не с кем. Не Таху же звать, жеребца таврского. С Тахой у них было пару раз, по дружбе эксперимента ради. Эксперимент оба признали успешным, но повторять не рвались, а теперь Алесю и думать об этом не хотелось — потому что не тот. А тот был особенный. И ведь не знал он про него толком ничего, только Тахины невнятные оговорки и это его «хороший человек». Знал, что одевается он стильно, но особых каких-то усилий к этому не прикладывает, что работает в медкорпусе, но не медик («по административной части, вам будет скучно даже слушать, бумаги переношу из кабинета в кабинет»). Знал, что сам слушать других он любит и умеет, и улыбка у него чудесная, но грустная и немного уставшая. Знал, к волосам относится серьёзно, ухаживает за ними и готов обсуждать и крапивные шампуни, и индокитайские масла. Алесь утешал себя мыслью, что каким бы чудесным не был этот самый Дима, о тонкостях укладки он даже самого отдалённого представления не имеет, но легче не становилось. Он, Алесь, в жизни Сепгея Борисовича занимал место, может, и важное, но довольно скромное. Работа больше не радовала — потому что всё в салоне напоминало теперь о Сепгее Борисовиче. И больше всего — календарь на стене, куда Алесь вписывал имена постоянных клиентов. Чем ближе был Тот Самый Четверг, тем мутнее делалось у него на душе. Дима больше не появлялся, а в августе Сепгей Борисович погрустнел, улыбался словно через силу, и у Алеся снова перехватило горло — на этот раз от беспомощности. — Что-то случилось у вас? — спросил он словно между делом, не рассчитывая на честный ответ. — Я понимаю, это личное, но, знаете, стресс сильно сказывается на состоянии волос… — Случилось, — Сепгей Борисович неопределённо хмыкнул, посмотрел на Алеся сквозь зеркало. — Вам никогда не казалось, что судьба привязывает нас к одним и тем же местам и людям, и как бы мы ни старались вырваться и начать всё сначала, она снова и снова сталкивает нас с ними? Алесь подхватил расчёской прядь на затылке, примерился, щёлкнул ножницами. — Нет, — сказал он. — Но я знаю одну сказку… там говорится, что судьба — это полотно, которое ткёт слепой ткач. — Очень похоже на правду, — Сепгей Борисович улыбнулся уголком рта, вышло горько и криво, и Алесю захотелось его обнять. Он подхватил следующую прядь, и больше в зеркало не смотрел. — Ваша нить у него запуталась в пальцах, — сказал он мягко. — Но слепца можно обмануть, отвлечь, и распутать узелки. Я в это верю. Сказал и тут же устыдился — легко тебе говорить, Алесь, золотой мальчик, вся твоя жизнь — прямая гладкая дорога, из старшего отряда в техникум, из техникума в салон, никаких колдобин, никаких неприятностей, так досадные мелочи, и те от зависти. Правда, много, очень много труда и потому никакой почти личной жизни, сплошные ни к чему никого не обязывающие знакомства и Таха. С Тахой они сошлись тоже легко и случайно — Алесю для курсовой работы был нужен материал по таврским косам и традиционным плетениям, а тавр Шапка трахал его одногруппника. Алесь махнул ресницами и жалобно округлил глаза, тавр поржал и согласился помочь. Одногруппник потом куда-то делся, а Таха остался. Одним словом, ни одной стоящей драмы в жизни Алеся не было, а туда же — советы давать. Притчи рассказывать, ну не еблан ли? — Спасибо, Алесь, — но Сепгей-то Борисович ничего про его жизнь не знал и потому принял всё за чистую монету. — Вы на меня почему-то очень… успокаивающе действуете. И Алесь вдруг неудержимо покраснел, точно как старшеотрядник, первый раз услышавший комплимент. А в сентябре Сепгей Борисович не пришёл. Совсем. Алесь три раза проверил, не отменил ли он запись по телефону, может, заболел или в командировку отправился — но нет. И Таха Шапка тоже пропал, на звонки не отвечал. Алесь не поленился, заглянул в гости, но в окнах Тахиной квартиры было темно, и дверь никто не открыл. Вроде бы ерунда — подумаешь, не застал дома, бывает, но внутри у Алеся всё застыло от дурного предчувствия. Таха позвонил сам в конце октября, на линии что-то гудело и щёлкало. Соврал, что уехал в экспедицию — Алесь сразу почувствовал, что тот врёт, но вопросов лишних задавать не стал. Таха не затем ему звонил, чтобы отвечать на вопросы. — Слушай, — сказал он, — твой любимый клиент очень сильно заболел. Нервный срыв и переутомление. Не скоро выпишут, ты не жди, понял, Алес’? Ничего Алесь не понял, кроме того, что его хороший грустный человек в беде, а Таха, сволочь, знает в чём дело, а прямо сказать почему-то не хочет или не может. Не жди, ага. Алесь больше ждать и не собирался. Слепой старик-судьба окончательно запутался в своей пряже, и без чужой помощи ему не разобраться. А он, Алесь, лучший столичный парикмахер, у него клиенты всякие разные, простые и непростые, и все любят послушать его болтовню под щёлканье ножниц. Вопрос тут, вопрос там, безобидные истории, обмолвки и оговорки, слухи да сплетни, а потом осталось лишь сложить все детали в одну картинку. С внимательностью и мелкой ручной работой у Алеся всегда было хорошо, и разрезные картинки-головоломки в младшем отряде он складывал быстрее всех. Тут пришлось попотеть, но ведь и приз был не грамота с портретом Набедренных. К середине зимы у него был даже план. Сомнительный и шаткий, но Алесь собирался все его недостатки компенсировать решительностью.