Касаясь холода и льда

      То, что ему не хотелось идти на этот праздник, нашло свое воплощение, стоило ему устроиться за богато украшенным столом – отсвечивающее яркими бликами золото, и шелест шелковых занавесей, и иероглифы, что менялись и выцветали, если коснуться их неосторожно или с намерением - среди других божеств Небесных чертогов.       Но все эти украшения, и искусная отделка, и фразы, что исказились и поблекли, совсем не приносили Ши Уду никакого удовольствия, и он неосознанно хмурился, и закусывал губу, и касался редких чаш с таким недовольством, как если бы они не отражали все то богатство, которым обладали божества, а тускло поблескивали в каком-то захолустном трактире, где их просто бросили, не прибираясь и не заботясь о гостях по каким-то правилам приличия.       Ему интереснее было бы заниматься обращениями – не то что бы интереснее, но от обращений было неизменно больше смысла, и духовные силы, что окутывали его, словно холод озерной воды, и давние, выцветшие свитки, что вычерчивали перед ним заклинания и печати, что таили в себе древние тайны, и – было бы глупо от этого отказываться, не после того, как они с Цинсюанем столько лет провели в этом затерянном поселке, где даже на еду приходилось высчитывать монеты – золото, и подношения, и звенящие монеты.       И, если не заниматься обращениями, то спуститься в поселок Хэ Сюаня, шагнуть к этой сонной, такой неверной воде озера, что скрывало и водных демонов, и серебристых рыбок, и призрачные огни. И, коснувшись этой призрачной воды ладонями, снова пытаться почувствовать затхлое присутствие этой твари, ее отвратительный шепот и ее темноту.       И получить то, что он так хотел получить для Цинсюаня.       Но ему приходилось поддаваться всем этим лживым разговорам, и мнимой вежливости, и всему тому, что нигде не было начертано, как то, что принадлежит божествам, но не позволяло откинуть такие праздники, как что-то скучное и неважное. Если бы у него было больше влияния и возможностей – он бы точно, совсем точно никуда не пошел бы, и не стал поддаваться этой не существующей вежливости. Но он вознесся совсем недавно, и многое из того, что хотел бы себе получить получить не мог – а все возвращалось к тому, что, чтобы получить возможность не приходить на праздники, и не поддаваться правилам приличия, и быть только в тех местах, где хочется – приходилось приходить на праздники, и поддаваться правилам приличия, и не высказывать ничего из того, что Цзюнь У мог воспринять как проявление неуважения к нему или к Небесным чертогам.       И эти взгляды других божеств.       Ши Уду хотелось недовольно скривиться на взгляд генерала Мин Гуана, что касался его с какой-то невысказанной насмешкой, как если бы только Боги Войны могли обладать властью и влиянием, но точно не Повелители Стихий. Но вместо этого он отворачивался и изображал, что не замечает и не понимает эти взгляды, и эти насмешки, и что они могут быть восприняты кем-то другим, но не им.       Ши Уду хотелось сказать что-то колкое, что-то такое, что отразило бы всю сущность того, что он думал о поединке с Повелителем Земли и его искусстве сражений – но он натыкался на этот непроницаемый взгляд Повелителя Земли, на то, как он, словно намеренно, касался своего меча, что тоже принес с собой на праздник – и молчал, не произнося ничего, и никак не показывая, что он тоже владеет оружием, пусть и не настолько искусно, как Боги Войны, но на такой мнимый поединок, как на этом празднике, его умений хватило бы.       И только Лин Вэнь смотрела на него с тем удовольствием и тем обещанием, что означало – она подсядет к нему позднее, когда праздник истратит все свои развлечения и все то, что требовалось по правилам Цзюнь У, и можно будет позволить себе некоторые детали, которые она не может позволить себе сразу. Из-за разницы в статусе – а ее статус был неизменно выше статуса Ши Уду, она устроилась далеко от него, так, что невозможно было ни поговорить, ни коснуться, ни разделить что-то такое, что связывало их как близких друзей. Он подождет той части праздника, когда ее статус больше не будет ее сковывать – и они найдут возможность пообщаться, как находили всегда на таких праздниках.       И из-за этой же разницы в статусе, стол помощников божеств находился еще дальше, так, что подчеркивало эту разницу, и так, что это были словно разные праздники – и украшения стола помощников были не такими искусными и богатыми, и блюда и чаши казались проще, обычнее, и никаких выцветающих иероглифов или чего-то такого, что требовало немало духовных сил, им не досталось.       Но удовольствия за их столом было не меньше, если – возможно, вполне возможно – и больше. Поскольку помощникам не приходилось поддаваться этой мнимой вежливости и лживой лести с теми, с кем этого не хотелось, и не приходилось показывать то, что они совсем не чувствовали, и совсем не хотели говорить, складывая иероглифы в причудливые фразы, полные лжи.       Он не мог пойти к Цинсюаню, и устроиться с ним за одним столом – весь этот статус божества, и это мнимое величие не позволяло ему оказаться рядом с тем, с кем он хотел бы оказаться. Во всяком случае, не в этом моменте, не тогда, что ему приходится идти этим долгим путем, чтобы позволять себе всякие вольности, а не следование правилам приличия, и не замечать неудовольствия Цзюнь У и других божеств, что превосходили его по духовным силам и возможностям.       Но он поймал довольный взгляд зеленых глаз Цинсюаня, услышал его мелодичный смех – и натолкнулся на него взглядом, чуть улыбнулся – и застыл в недоумении.       Ему показалось, что увиденное им никак не может быть реальностью, никак не может быть чем-то существующим, чем-то таким, что не похоже на сонную воду озера, и серебристых рыбок, и все то, что чувствовалось чем-то неправильным и недоступным.       Но, сколько бы он ни смотрел, увиденное не выцветало и не блекло, и не меняло свои черты, что показывали ему – рядом с Цинсюанем за столом находится Хэ Сюань. Невозможно было не узнать его длинные, темные, холодные, как озерная вода пряди – не собранные в сложную прическу, и не поднятые наверх высоким хвостом и шпильками, и не разделенные заколками. Нет, в его прядях только светилась серебром и синеватыми камнями та шпилька, которую отдал ему Ши Уду, и пряди рассыпались по темной одежде, и по рукавам, и спускались ниже, скрываясь незаметно, и Ши Уду удивился, какой же длины волосы у Хэ Сюаня, и какими же непослушными они смотрятся, когда их ничто не удерживает в прическе и не собирает своим серебром.       Хэ Сюань одновременно смотрел и не смотрел на него – и Ши Уду чувствовал на себе этот взгляд – колкий, золотистый, тоже чем-то невысказанно напоминающий водяные огни и призрачные отсветы – но стоило ему обернуться, и Хэ Сюань смотрел куда угодно, но только не на него. С интересом касался блюд, теснившихся на столе, и слушал веселый смех Цинсюаня, и выглядел так, как если бы ему было интересно, но он скрывал этот интерес, не хотел показаться навязчивым или не следующим правилам приличия.       Ши Уду чуть не выронил свою чашу с вином, поймал на себе несколько насмешливых взглядов, мысленно выругался и с непроницаемым видом поставил чашу на стол – ровно, аккуратно, как если бы его не захлестывали странные, неправильные эмоции, которые он чувствовал, когда смотрел на это сочетание зеленоватого, словно едва распустившая листва, и травы, и редкие, с золотистыми искрами в них драгоценные камни, и темного, словно озерная вода, и тени, и выцветшее серебро.       Что Цинсюань сказал, что Хэ Сюань пришел на праздник вместе с ним?       Рассказал про редкое вино, и необычные блюда, и все эти украшения, и отделку, и то, как золото Небесных чертогов ловит солнечные лучи и отражает их на шелковых занавесях? Хэ Сюань не казался тем, кто стремится к роскоши и богатству, но такие картины, что обрисовал Цинсюань, впечатлили бы кого угодно, и кто угодно мог поддаться этому удовольствию смотреть на недоступное, касаться недоступного и обладать недоступным.       Или рассказал про те поединки, что устраиваются на этом празднике, когда сталь рассыпает золотистые искры, и искусство сражений высвечивается на острых, колких лезвиях? Хэ Сюань не казался тем, кого может впечатлять оружие, и поединки, и сталь, что сталкивается с такой же сталью, и отбрасывает отсветы, что, кажется, способны обрушить скалы, и рассыпать их бесчисленными обломками.       Или рассказал про тех божеств, что соберутся на этом празднике? Но Хэ Сюань никогда про них не говорил, и не казался тем, кого божества, и Небесные чертоги, и мнимое величие интересует больше, чем его свитки по учебе, и расчеты, и переплетения формул, что недоступны тем, кто никогда не набрасывал их на потрепанной рисовой бумаге.       Или Хэ Сюань пришел вместе с Цинсюанем – и только из-за него?       Эта мысль чем-то не нравилась Ши Уду, чем-то таким непонятным, чем не выскажешь и не догадаешься, но что заставляло его тревожиться и беспокоиться, как если бы он совсем перестал чувствовать то, что ему важно. И почему ему такое важно.       «Наверно, Цинсюань сказал другим, что Хэ Сюань – тоже чей-то помощник. Их столько в Небесных чертогах, что никто и не помнит, как они выглядят, и как разговаривают, и какими обращениями занимаются. И одолжил ему духовные силы, чтобы Хэ Сюань воспользовался заклинанием перемещения – и чтобы никто не почувствовал, что он не помощник, и не может им быть», - Ши Уду решил поддаться другим мыслям, обычным, неважным, не тем, что вызывали это странное чувство, как если бы он тонул в этой ледяной, озерной воде – и его вода никак ему не подчинялась, и не принадлежала, и только насмешливо тянула его за собой, к этим серебристым рыбкам, и призрачным отсветам, и древним теням.       Он так запутался в своих мыслях, так утонул в них, что, когда его имя назвал Повелитель Земли, Ши Уду не сразу понял, что обращаются нему, и не сразу услышал, что от него хотят, и как говорят.