Укус ёжика

      В детстве нас всех время от времени могли словить на невинной, детской лжи из-за совершенно случайно съеденной шоколадной конфеты, волшебным образом разбившейся чашки или же неожиданно найденной разрезанной сторублевой купюры. Линч не был послушным исключением: старшая сестра — та еще бывшая ябеда — постоянно бегала к Шарлотте и Стенли, тыкая в братика пальчиком и изображая недовольную гримасу. Тогда его безоговорочно ставили в угол, чтобы тот подумал над своим поведением. Сейчас взрослая жизнь наказывала похуже простого «иди в угол».       Собственное вранье хлестнуло Егора с треском захлопывающейся дверью, дощечкой от вскрытого подпольного тайника, где лежал револьвер и камни от портала, специально спрятанные от Лукаса. Револьвера, кстати, на месте не оказалось, в отличие от двух кристаллов, под которые кто-то любезно подложил благодарственную записку, дословно посылающую журналиста нахуй. Линч никогда не думал, что поездка за продуктами вкупе с ложью, призванной защитить от опасности могут довести ситуацию до такого:              На экране высветился контакт Лукаса. У журналиста кольнуло сердце, потому как последнее, чего он ожидал — звонок племянника.               — Мистер Линч, — этот голос Егор узнает из тысячи таких же властных и снисходительных, даже несмотря на то немалое количество времени, прошедшее с их последней встречи. Кажется, тогда был жив и Джон. — Вы в курсе, где сейчас находится ваш племянник?                     Телефон дрогнул в руке Линча, и он затаил дыхание, пытаясь отойти от секундного шока.               — Что ты с ним сделал? — паника хлестнула ему в лицо как неудержимая ветка дерева, и ноги намертво приросли к покрытому пылью полом.               — Мистер Линч, — упрекающе повторяют ему в трубку, — Разве вы такого плохого мнения обо мне? К вашему сведению, мы очень мило беседуем. Да, Лукас? — по телефонной связи послышались помехи, и это чужеродно, но уверенно придавало словам Лэмбтона более серьёзный и холодный вес, несмотря на само их содержание.                     Плохие мысли уже начинают закладываться внутри его черепа. Насколько мужчина может ему доверять? Откуда ему знать, что Лукас сейчас не в той же пыточной, или хуже, в огромной лаборатории, полной всякой херни. Или ещё хуже… фиолетовая земля. Воспоминания о всех тех изуродованных телах тварей, что они с Джоном так усердно устраняли когда-то. Дабы спасти людей. Или чтобы уберечь Лукаса. Лукаса, смотрящего на него сквозь свои очки с восхищением и любовью.                     Который сейчас страдал.               Словно в подтверждение его догадок где-то на заднем фоне в трубке раздался резкий кашель, а затем: — Линч, прости меня, Линч…       И как по приказу мужчина мгновенно пришёл в себя, адреналин простилал себе путь по артериям, готовый подстегнуть собой каждое его следующее движение, взбалтывая кровь журналиста до идеального состояния для убийства.               — Глупый, наивный Лукас. Ты создаешь проблемы исключительно сам. Досадно, что расплачиваться придется твоему любимому дяде Линчу.               — Лэмбтон, мать твою, тебе бы лучше сказать мне, где Лукас, — отмерев, он зашагал из стороны в сторону, собираясь как можно быстрее, насколько бы далеко ему не нужно было бы отправляться, что бы ему ни понадобилось.               — Я уверен, вы знаете, что за все добрые жесты надо платить.               ***                     Жженный никотин молниеносно всасывается в кровь через спазмированные едким дымом легкие, ударяя в голову дешевым дофамином. Сейчас Лукасу как никогда нужно это фальшивое, несколько минутное счастье, воняющее отвратными сигаретами. Вряд ли Линч был в восторге от такого, но парню глубоко и с высокой горы было наплевать, что бы ни сказал и что бы ни сделал журналист, дабы загладить вину. Было настолько больно узнать, об этой глупой лжи. Настолько больно почувствовать себя пустым, затоптанным местом.       Ему не стоило забираться так высоко, потому что падение настигло его слишком неожиданно, со звучным хрустом костей. Лукас почему-то надумал себе, будто дядя перестал считать его ребенком. Будто парень хоть немного вырос в глазах Линча. Однако реальность до сих пор сводится к двум кристаллам, какие он нашел совершенно случайно. Егора тогда не оказалось дома, а шаткая половица чересчур выделялась среди остальных.       Сигареты не были его пристрастием, но произошедшее само взяло руки юноши и протянуло их к ядовитому наркотику. Лукас поджёг кончик сигареты и вдохнул. Горло с непривычки всё горело, и воздуха не хватало, чтобы как следует откашляться, смахнуть эту мерзкую пелену слез с намокших ресниц. Боль опускалась по трахее ниже, останавливаясь где-то на пересечении легких и сердца, ненадолго отвлекая от душевной раны, роящейся прожорливыми термитами.       Из дома журналиста Лукас забрал не только револьвер. Дневник Джона настойчиво, напоминая о себе, шелестел в рюкзаке по пути к могиле его автора. Воспоминания о последней поездке сюда обдавали черты юноши особой, мученической бледностью. Тогда Егор, даже глотающий свои дрянные таблетки и ходивший с внушительными синяками под глазами, будоражил стремительно зарождавшиеся чувства в груди. Сейчас же Линч казался ему таким далеким, мерзким, чужим. Скажи журналист ему сразу о том, что это все небезопасно, а портал неисправен, все было бы не так. Но он все чего-то ждал, пуская племянника в свой подвал и создавая обманчивую видимость сосредоточенной задумчивости над тем, как же заставить звездные врата работать. Смотрел на Лукаса своими предательскими зелеными глазами, пока парень всецело верил ему, что-то силясь найти в тонне старых записей, не имеющих без камней никакой ценности.       С немалым трудом он добирается до простаивающего домика у озера, погода с его последнего появления здесь знатно испортилась, а на улице в высокой траве кружились мокрые жухлые листья. В помещение заходить не хотелось, да и сам Лукас приехал не за этим. Оглядевшись по сторонам, он достал черный пакет, утяжеленный холодным металлом. Револьвер был возвращен туда, где ему место, пускай его хозяину уже никогда не удастся им воспользоваться. Лопата из небольшого сарая вскапывала твердую ледяную землю с боку дома, а в голове парня попеременно всплывали Линч и Джон, вода и огонь, рассорившиеся так глупо, так давно. Уже стоя у полузакрытой калитки, Лукас в последний раз бросил печальный взгляд поверх свежеприсыпанной земли.       Кладбище находилось не так далеко, через минут двадцать с подсматриванием в навигатор уже виднелись унылые грозные ворота. Линч не пришел на похороны именно сюда, и с месяц назад Лукас решил, что возьмет на себя ответственность наладить с дядей отношения. Но на то, к чему это привело, он вовсе не подписывался.       Вот и могилка писателя — еще свежая и чистая, по сравнению с остальными заброшенными. Лавочка скрипит, когда Лукас присаживается напротив могильной плиты с черно-белой фотографией, где Джон улыбается. Сердце сжимается, кажется, только недавно они виделись на летних каникулах, безмятежно болтали на крыльце, ели какой-то суп, приготовленный по фирменному рецепту Джона. А сейчас этого всего нет, точно никогда и не существовало. Будто бредовый сон, приснившийся в предсмертной лихорадке.       Пальцы сами расстегивают рюкзак, выуживая потрепанную тетрадь. Сами выводят на обложке невидимые узоры, подходящие на личную печать, открывающую и расшифровывающую все тайны, запечатленные в рукописи. Лукас хочет мысленно обратиться к писателю, попросить помощи, ведь он не знает, что ему делать дальше. И его зов будто был услышан там, на небесах: непонятно, как он не наткнулся на этот бумажный прямоугольник раньше, ведь не раз открывал и листал дневник. Небольшая визитка застревает между подушечками пальцев, а губы настороженным шепотом читают имя, всегда нависавшее над их семьей грозовой тучей.                     Генри Лэмбтон                     Несуразная мысль набрать указанный номер с каждым мгновением крепнет в сознании, обрастая цепями желания сделать все наперекор, назло Егору.       Ребяческая месть? Лукас наивно поверил, что Лэмбтон с распростертыми объятиями примет его и даже даст работу, но по закону жанра задуманное часто не сбывается, а еще хуже — приводит к непоправимым последствиям.       Секретарь передает начальнику о звонке слишком быстро, потому как Лукас не успевает отмерить и десяти минут, как ему перезванивают и извещают о том, что машина за ним выехала. Пока у парня есть время, он задумчиво оглядывает могилку, в недосказанности приоткрывая рот.       Знал бы ты, как тебя не хватает. Нам всем. Когда по выходным прихожу домой, вижу, как мама порой застывает, смотрит на золотой браслет, что ты ей подарил на позапрошлый ее день рождения. Я бросил учиться играть на гитаре, потому что невыносимо каждый раз вспоминать, как проходили наши редкие, но такие дорогие уроки. А Егор… по нему твой уход ударил не меньше нашего. Он тоже скучает. Я уверен.       Гулкое «Егор Линч», застопорившееся в разуме, горечью отдает на языке и на сердце, заставляя удрученно поджать обветренные кладбищенским ветром губы. Он игнорирует очередной вызов от дяди, кидая усталый взор на экран, к счастью, контакт без фотографии, в эту минуту Лукас не выдержал бы еще и визуальное напоминание о своей большой проблеме. Больно. Все еще.       Лукаса забирает водитель, волнение подстегивает солеными розгами, но парень все равно решается сесть в черный автомобиль, насколько особый, что был затонирован и изнутри, чтобы пассажир не видел, по какому маршруту его везут. Человек за рулем не отличался разговорчивостью: Лукас задал пару вопросов, но парня настойчиво проигнорировали, отчего уже начинало становиться не по себе.       Радио, прокручивающее какие-то новости, нервирующе жужжало, замыкаясь своим звуком о двери, сиденья, и под конец вливалось в уши. Было сложно сосредоточиться на какой-то одной мысли, и парня преследовал больше спектр из негативных, вибрирующих в изоляции эмоций, медленно переваривающих его изнутри на протяжении всей дороги.              

***

                    Парню удостаивалось увидеть Генри Лэмбтона всего несколько раз, и они были окрашены не лучшими эмоциями писателя и журналиста, знающих о нем что-то такое, о чем Лукас не мог и подумать. Его никогда не посвящали в их «взрослые» дела, однако в это мгновение, находясь в щегольски обставленном кабинете на сорок восьмом этаже одной из самых больших высоток их города, он ощущал себя чуть более важным, значимым. На входе парня сразу окутывает классическая музыка, звучащая из небольших динамиков настольной колонки, и терпкий маслянистый запах парфюма, который не стоял на прилавках заурядных косметических магазинов. У Лукаса вообще создалось впечатление, что надушились прямо перед его приходом, вылив на себя чуть ли не тюбик этого адского месива — настолько сильно пах парфюм, наверно, выветривающийся с одежды неделями.               — Какая неожиданная встреча, молодой человек, — бизнесмен делано вскидывает руку, поправляя и так безупречно проглаженные рукава, во внимательном прищуре поднимая глаза на важного гостя. — Признаюсь честно, известие о вашем звонке стало для меня впечатляющим. Нет, даже… фантастическим.                     Брови юноши в удивлении сводятся к переносице, этот мужчина вызывает двойственные чувства. С одной стороны — легкая любезная полуулыбка, адресованная посетителю, и гостеприимный жест, предлагающий присесть на кожаное кресло по другую сторону от его рабочего места. С другой — два амбала-охранника, преданными псами сторожащие выход и с пугающим равнодушием глядящие в одну точку перед собой. Что-то в мутном блеске глаз — неестественно разных по цвету — все не дает парню покоя с тех самых пор, как он ступил на порог просторного кабинета.               — Так что вы так отчаянно хотели со мной обсудить? Не стесняйтесь. Присаживайтесь, — повторил он уже словесно, сделав настойчивый акцент на просьбе, из его уст больше подходящей на приказ.               — Я бы хотел принести вам пользу. Вам и вашей компании, — он всеми силами старается говорить уверенно, насколько это получается у него с чуть ли не трясущимися ладошками, вцепившимися в коленные чашечки. — Я хочу…                     Резкий взмах кисти заставляет его замолкнуть, посмотреть на Лэмбтона повнимательнее, цепляясь взором за страшный шрам и не менее жуткий слепой глаз.               — Я понимаю, что хотите вы многого и сразу, но так дела не делаются, — этот снисходительно-приторный тон вводит Лукаса в заблуждение, но парень терпеливо ожидает инструкций, ведь хозяин положения тут далеко не он. — Чай? Кофе?                     Генри просит секретаря о чашечке черного чая с кусочком сахара и устремляет зоркие зрачки прямиком в большие стекла очков напротив.               — Меня все же беспокоит один вопрос, и будет глупо с моей стороны его не задать, раз уж выдалась такая возможность. Как поживает Мистер Линч? Такого необычайного вопроса Лукас не ожидал, уголки рта тотчас опускаются, досадно поджимаясь.               — Я имею в виду не только потерю его закадычного напарника, но и спрашиваю в общем. Ах, я совсем позабыл и о вас, — тот обращает внимание на еще больше скривившиеся губы, показывая напускное беспокойство, начинающее напрягать гостя.               — Да, это тяжело для нас всех. И для него особенно, — выдавил из себя парень, зубами прищемляя нижнюю губу от сдерживания накатывающих эмоций.                     Генри ставит их вялую беседу на небольшую паузу, опирает подбородок на рогатку из двух пальцев, потирающих еле виднеющуюся светлую щетину. Он пристально вглядывается в черты паренька, застывшего на сиденье каменным изваянием. Складки вокруг рта аккуратно собираются кверху, как и мелкие морщинки в уголках глаз. Кресло чуть скрипит под весом его опустившейся спины.                           — Помню, когда ты еще мальчиком путался под ногами, а Линч был готов отгрызть мне голову, тронь я тебя или твою мать.                     Лукас так и не понял, с какого момента их деловое общение сменило пластинку на такой откровенный разговор. И ему очень хотелось протереть как следует глаза — Лэмбтон, смотревший куда-то в свои бумаги, улыбался. Так по-настоящему, задумчиво. Даже поставленный перед ним чай тот сначала не заметил. — Ты поврослел, Лукас. И мне даже льстит твое присутствие здесь, — руки Генри, сложенные до этого в замок, тянутся ближе к телу, чтобы открыть ящик в столе. — Пользу ты принесешь мне несомненно. Не волнуйся об этом. Однако есть и один небольшой нюанс.                     Стук сердца заглушается шумом в ушах, бьющим по барабанным перепонкам. Зрачки расширяются, но вовсе не из-за удовольствия или созерцания чего-то прекрасного. На него, будто невзначай, совсем случайно, смотрело дуло пистолета, с радостью сыгравшее бы в вышибалы с его мозгами. Теперь на лице бизнесмена от той искренней и, казалось, доброй улыбки не осталось и следа. Теперь на него с неприкрытым аппетитом смотрел плотоядный хищник.               — Пей свой чай. Не то остынет.              

***

                    Линч не помня себя мчался на указанный адрес офиса. В такой момент он не винил племянника, в данную минуту ему было важно лишь то, чтобы с парнем ничего не случилось. Но, зная Лэмбтона, журналист про себя молился, подбирая самые искренние, отчаянные слова. Хотелось просто увидеть Лукаса, живого и здорового.       Лифт едет целую вечность, словно нарочно оттягивая не самую приятную встречу. Генри не выходил с ним на связь несколько лет, до сегодняшнего дня. И, услышав на заднем фоне не самый спокойный голос Лукаса, Егору показалось, точно в сердце оборвалось пару сухожильных струн, точно это к его горлу угрожающе приставили ствол.       Заявленная дверь, к сожалению, не открывается силой мысли — так не хотелось трогать здесь что-либо. Все, связанное с именем «Генри Лэмбтон», выведенным красным по белому в черепушке бедового журналиста, в один момент угодившего в сети столь влиятельного человека, вызывало отторжение, словно организм боролся с заразой, фиолетовыми язвенными корками крадущейся по коже.       Хочется прикрыть веки, чтобы не видеть, как чужие бледные руки грязно поглаживают щеку племянника, назло, так по-хозяйски. Хочется забрать Лукаса и бежать, не оглядываясь. Хочется извиниться и не чувствовать себя последним подонком, потому что десяток неотвеченных вызовов все еще висят в контактной книжке парня.               — Входите. Не будем же мы стоять у двери.                     Кулаки сжимаются сами собой, пока холодный пот сочится по спине, вызываемый не столько охранниками позади, сколько видом, открывающимся Линчу. Лэмбтон стоит позади кресла, занятого дорогим гостем, одной рукой беспардонно проводя вдоль щеки юноши, второй — держа пистолет и его концом обследуя открытую, неистово пульсирую шею. На Лукасе нет лица, он дрожащими пальцами держит чашку давно остывшего чая, часть которого пролилась на штаны и темно-синюю толстовку.               — Мистер Линч, жаль, вы застали нас в таком положении. У нас ведь и правда до определенного момента была очень милая беседа с вашим племянником, — его насмешливые извинения встают комом в горле, зеленые глаза впиваются в Лукаса, в беспомощном призрачном жесте силясь помочь.               — Тебе был нужен я. Я здесь. Отпусти его, — чеканит Егор, не в силах взглянуть на Лукаса, пронзительно наблюдающего за каждым движением дяди.               — Я что, похож на изверга? Я отпущу вас обоих, но с одним условием.               — Ты псих, Лэмбтон. Говори, что тебе нужно! — журналист стоит как на низком старте, готовый сорваться к парнишке, прикованному к сиденью невидимыми наручниками.               — Вам стоило бы быть осторожнее со словами. Мистер Линч, — это обращение звучит как плевок, разлетающийся в разные стороны и попадающий адресату на лицо без возможности отмыться. — Ведь они часто материализуются.                     Бизнесмен убирает одну из ладоней от своей жертвы, но ствол все еще крепко упирается в тонкую кожу, розовеющую от напористых следов холодного железа.               — Вставайте на колени. Покажите, насколько сильно вы любите своего племянника.       Две пары глаз в этом помещении, с каждой минутой до тесноты уменьшающемся, молниеносно находят друг друга, создавая связь, чем-то похожую на космическую, зеленую завязь, впитавшую в себя веру, надежду и еще одно важное составляющее, потерянное в урагане из букв. Во взгляде Егора — отчаяние, боль за то, что Лукасу придется увидеть, как журналист потрошит свою гордость, перемалывая ее в фарш с костями и хрящами, хрустящими на зубах. В синеве голографической радужки — немое «извини», кричащее красноречивее любых фраз. В этой синеве — нагой стыд, ведь он знает, что Линч уже через несколько секунд будет стоять на коленях. Из-за него.       Физиономию Генри все шире прорезает кривой оскал по мере того, как журналист становится ближе к земле. Он взглядом смакует каждый пиксель обозреваемой картинки, точно ждал и грезил об этом дне всю жизнь. Легким кивком головы мужчина что-то показывает своим телохранителям, стоящим прямиком за Линчем.               — Ниже, — гремит в полной тишине на всю комнату, вынуждая Лукаса вздрогнуть. Егор слышит шелест приближающихся к нему охранников, не сразу понимая, какое предупреждение последует за подобной командой. Глаза парня, до сих пор лишь блестящие влажным блеском, пронизываются множеством краснеющих капилляров и намокают уже по-настоящему, когда пистолет перемещается выше, раздвигая челюсти друг от друга.               — Чувствуешь? Это неудержимое желание жить, которое хочет проломать грудную клетку изнутри, — два настойчивых толчка пальцем в грудь Лукаса сразу же убеждают его в правдивости услышанного, пока холодное дуло лежит на языке, отдавая привкусом железа.       И журналист повинуется, склоняясь перед ненавистным ему человеком до самого пола — кажется, если прислушаться, можно уловить треск больно надламывающейся воли. Он, почти лежащий лицом на деревянном настиле, не может не смотреть на Лукаса, чьи щеки намокли от слез, пропитанных животным страхом. Он, мысленно клянущий Лэмбтона самыми страшными словами, не может не думать о том, что душераздирающий взгляд, брошенный на него племянником, может оказаться последним.               — Спасибо за представление, Мистер Линч. Вы можете даже забрать мальчишку и поехать домой, — рот Лукаса освобождается, но даже так он боится его закрыть до конца, пока рука Генри нащупывает его подбородок и удерживает голову парня в направлении выхода.                     Они ждут подвоха, подводного якоря, который утащит их ко дну, однако бизнесмен кажется более чем убедительным, пронзая Лукаса своими неоднородными глазами.               — И не думайте, что мой жест милосердия останется без оплаты.              

***

                    Печка стоит на минимальной температуре, но в машине Линча почему-то невыносимо жарко, а, может, и ужасно холодно — Лукасу в эту секунду трудно думать в принципе, не то что о таких вещах. Они без лишних слов садятся в черный внедорожник, и если парню трудно смотреть в глаза дяде, то Линч не может наглядеться этим беспокойным профилем, склонившимся и спрятавшим глаза. Журналист даже не мог сердиться на него за то, что тот сам заварил всю эту кашу. Видеть племянника целым и здоровым уже делало Егора благодарным судьбе.       Мужская ладонь ложится поверх плеча юноши, он, точно зашуганная мышь, озирается на дядю. Ему чудится, будто его сейчас ударят, накричат на него и высадят на ближайшей остановке. Но во взоре Линча читается исключительно теплое, ласкающее сочувствие.               — Я рад, что с тобой все в порядке, — Лукас сильнее ощущает давление на плече, зрачки мечутся по лицу напротив, силясь найти хоть одну негативную эмоцию, хоть одно обвинение, застрявшее в тревожных морщинках.                           Рука парня с шаткой уверенностью накрывает чужую, отчего Егор чуть заметно удивляется, приподнимая брови. Их взгляды переплетаются тяжелой, неподъемной цепью, оплетающей вокруг все теснее. Лукас хочет протереть линзы, иначе у него создается впечатление, словно Линч расплывается яркими, радужными красками по салону автомобиля. Не сразу понимает, что это слезы снова прорываются наружу.               — Хэй, — мужчина тянется к Лукасу, чтобы стереть крошечные капельки, свисающие с линии нижней челюсти, осторожно гладит его по щеке, еще совсем недавно выжигаемой вражескими омерзительными прикосновениями. — Теперь ты в безопасности, слышишь? Я рядом, — он старается говоришь как можно мягче, вкрадчивее, потому что пережитое парнем с высокой долей вероятностью могло пошатнуть его психологическое равновесие.                     Юношеская ладонь вновь, будто по зову крови, находит и припечатывается к мужской, пальцами скользя вдоль теплой кожи.               — Я лишь хотел знать, что значу для тебя что-то, — шептал Лукас почти в ладонь Егора, все еще успокаивающе поглаживающую. — А ты врал мне.               — Ты значишь для меня гораздо больше, чем можешь себе представить, — отвечает Линч, с грустью рассматривая заплаканные черты, вдруг вспыхивающие неизведанным, хрупко трепещущим лишь в его руках светом.                     Время замедляется, иначе нельзя сказать, почему Лукас запоминает все покадрово. Близость Линча, ласка его теплых рук кажутся нереальными, пробуждают то, что парень так отчаянно закапывал в себе все это время. Из шкафа разом вываливаются все скелеты, а дыхание перехватывается невидимыми лапами, сдавливающими ребра.       Рывок — он целует Егора, цепляясь за его плечо, как за спасительный поручень. Губы влажно, неумело нащупывают ту грань, что заставит дядю сдаться, сдвинуться с мертвой точки, ответить на поцелуй, больше похожий на крик отчаянного, потерявшегося в густых джунглях мальчика. Глаза парня крепко зажмурены, но и без этого тот отчетливо понимает, когда бессвязные мольбы становятся услышаны. Линч целует не с той пылкостью и безысходностью — его губы аккуратно, с львиной осторожностью обследуют рот Лукаса, все еще придерживая лицо парня. Вместе с воздухом возвращается и неумолимая реальность, мгновения которой безвозвратно потонули в считанных секундах недозволительно тесного контакта.                            И если во взгляде первого плещется детская радость, зараженная сумасшедшим желанием, то в других — паника от осознания чего-то нового. Линчу понравилось, и это его очень пугало.