Укус ёжика

                   И даже подобная, мягко сказать, странность в поведении Лукаса не помешала Линчу потом сразу же отрубиться и проспать почти сутки, не видя снов. Проснувшись, весь потный, точно в лихорадке, и непонимающий, где он, какой сейчас час, день, год, журналист имел стойкое ощущение, будто его придавили громадной каменной плитой. Настолько переспал, что чудилось, словно Егор не спал и вовсе, всю ночь и большую часть дня бегал по дремучим джунглям, спасаясь от маленького тигренка, которого уже здесь не было. Чувствуемое и понятое лишь в одном пугающем направлении в том самом пограничном состоянии, называемом полудремой, прижало Линча к подушке с еще большей силой, не сравнимой с каменной плитой. Хотелось сказать себе, что все это — сон. Своеобразный сон, о каком не стоит волноваться. Однако это было совсем не так. Линч начинал чувствовать, как вязко погрязает в чем-то, что ничем хорошим не кончится.       Слышали теорию о том, что мысли имеют свойство материализоваться? Лукас как ни в чем ни бывало заходит в комнату, ведомый шорохом от копошения пробудившегося дяди. Может, Линчу и правда все приснилось?               — Ты… здесь? — журналист уже начинает чувствовать себя чертовым параноиком и шизофреником, выписанным из психушки в стадии обострения своего душевного недуга. Нет, он не будет трогать племянника, чтобы наверняка удостовериться в его реальности.               — Да. А ты… здесь? — глупая неловкая улыбка расползается по лицу парня, собирая красивые свежие складки из кожи вокруг рта. Линчу казалось, что над ним издеваются.              Егор, успевший выйти к столу, пятится назад, натыкаясь пятой точкой на деревянный край и тут же кривясь от боли. От его взора сквозит отчетливым, леденящим ладони безумством, Лукас застывает, испуганно вглядываясь в зеленеющую кромку голографической радужки, думая, что сейчас на него снова накричат, но нет. Во взгляде журналиста нет даже намека на гнев или раздражение.               — Ты так долго спал, — глаза скованно ищут прибежище где-либо, лишь бы не на лице заспанного Егора, он потирает запястья, будто позаимствовал эту привычку у дяди. — Как себя… чувствуешь?                     Линч все еще находится в дереализации, бросает быстрый взволнованный взор в сторону парня, затем — на свои пальцы, непроизвольно бьющиеся мелкой дрожью в воздухе. Он спешит убрать ладонь, рассеянно подносит ее к виску, имитируя почесывание, далее кладет ее на бедро, чтобы потом спрятать за спиной. Но от Лукаса ничего не ускользает. Сочувствующий блеск голубых глаз хочет дотянуться до Егора, стоящего на расстоянии пары метров, успокоить и ободрить, однако племянник лишь неловко опускает ресницы, понимая, что ответ вполне очевиден. Ему плохо. И сам он не справится.               — Ты голоден? — доносится несмелое, на что журналист отрицательно ведёт головой в стороны.                     Лукас не знает, что сказать. Слова растворяются в беспокойстве под прожигающим калейдоскопом зеленых радужек.               — Мне надо в ванную.                     И он уходит, оставляет парня в раздумии над дальнейшими действиями. Флешбэки с ванной комнатой уже не вызывают прежнего стыда и смущения, теперь Лукас остро чувствует, насколько Линч бессилен и одинок.       Ледяная вода приносит толику успокоения нервам, рука уже не трясется, однако Линч до сих пор ощущает эту склизкую тревогу, размазывающуюся по шее жгучим ментоловым гелем. Небольшая щетина снова заняла подбородок, пальцы тянутся к бритве, но не спешат прикладывать ее на нужное место. Подушечкой пальца Егор дотрагивается до лезвий, в его голове всплывает прошлая ночь, временное умопомешательство и револьвер, железом саднящий руку и сердце. Образ Лукаса в этом всем вырисовывается пушистой кистью с красной краской, кричащей останавливающими знаками.       Наконец Линч наносит пену для бритья на осунувшееся лицо, будто вывернутое наизнанку, и, наверно, пугающее племянника своей безжизненностью и сухостью. Мазок. Дорожка от бритвы пробегает вдоль нижней челюсти, принося в мысли журналиста новый беспокойный вопрос. Последующие лишь усиливают эмоциональный резонанс.       Посвежевший внешне, но не внутренне, Егор выходит в гостиную, ожидая увидеть парня в ожидании завтрака, а встречает его начинающий закипать чайник, свистящий с кухни, о котором Лукас благополучно позабыл. Линч бегло окидывает взглядом холодные покрывало и подушку, лежащие на диване. Как давно племянник проснулся и чем тут занимался, пока Егор спал?       Заметив приоткрытую на чердак дверь, он почему-то спешит найти своего гостя поскорее.                     Верхний этаж теперь не такой чистый и часто посещаемый: слой пыли и нагромождение разного рода хлама вместе с нежеланием разбираться со всем этим напрочь отбивали желание подниматься по скрипучей лестнице, где перегоревшую лампу тоже надо было уже поменять. Дядя не разрешал Лукасу здесь что-либо трогать. Раньше. Сейчас этот пункт стал размытым и неизведанным.       Петли тяжелых двойных дверей решительно скрипят, заставляя парня вздрогнуть и оторваться от созерцания некогда запретных «игрушек». Линч молча подходит и встает рядом с племянником, глядя на приковавший его внимание предмет. Поверх коробок лежит камера, предназначаемая раннее для «Секретных материалов». Егору даже становится неловко, точно он хранил у себя что-то похабное, о чем Лукасу знать не стоит. Они ненадолго пересекаются взглядами, и в этот момент словно маленький сквознячок подкрадывается сзади, пощекотав позвоночник и вынудив васильковые глаза проиграть воображаемую зрительную схватку. Журналист осторожно берет камеру, не спуская тяжелого сверлящего взора с племянника.               — Бери. Я вижу, как у тебя горят глаза, — и Линч уже знал, что искра, которую он видит в этой морской пучине, загорелась не только из-за ностальгии по детству.                     От него, стоящего совсем близко, пахнет морозной мятной пастой и кремом для бритья. Кровь по организму начинает качаться усиленно, как только мужская рука протягивает Лукасу камеру, хранящую столько ярких воспоминаний и крохотное тепло дядиной ладони. Линч не спешит отдавать ее, даже когда парень уже тянет пластиковый корпус на себя.               — Ты не пошел на учебу? — произнесенное застает врасплох, а Лукас напрочь проваливает проверку на вранье, как только в растерянности выпускает аппарат, машинально отходя на шаг назад.               — У меня нет сегодня учебы, — голос храбрится, силится не выдать фальшь, но ломается еще больше из-за неестественного спокойствия журналиста, лишь недоверчиво вскинувшего бровь.                     «Зачем ты мне лжешь?» — хочет произнести Егор, но не решается. Потому что боится услышать правду. Пускай Лукас ему ничего и не скажет. Внутри что-то болезненно сжимается, желая выйти наружу.                     Двойной кивок и протянутая ближе рука чуть успокаивают парня, заставляя поверить, что он остался с сухими, чистыми перышками после окунания в холодную прорубь с головой.       Они следуют вниз в неловком молчании, оплетающем их незеритовой цепью, что без ведома притягивает их ближе. Каждый случайно — или не очень — брошенный взгляд холодит разум. Каждый жест и каждое слово между ними наэлектризованы, напряжены до предела, уже пересекшего краснеющую алым отметку «огнеопасно». В моменты, когда Егор на него не смотрит, Лукас закусывает губу, вспоминая тепло его рук, безмятежно расслабленных и не трясущихся в очередном приступе синдрома отмены. Глядит на них тайком, чувствуя себя за это неадекватным, помешанным. Однако так хочется, хоть на секундочку, ощутить шершавые мужские ладони, мягко проходящиеся по лицу. Парень помнит каждое его прикосновение, нечаянное или нет. Если бы Джон не умер, всего бы этого не было. Так почему говорят «все что ни делается все к лучшему»? Почему кто-то даже и думать бы не посмел о собственном дяде в подобном ключе, а Лукасу и минуту сложно находиться рядом, его съедают странные мысли и чувства. Он уже замечает, что поведение Егора изменилось. И это не похоже на побочный эффект препаратов. Так почему Линч не вразумит, не выставит за порог или не оборвет тонкую, все еще заплетаемую нить их общения, которое держится из-за умершего писателя? А может, дядя так слеп, и нужно его спровоцировать?       Не сегодня. Может, и не завтра. Лукас не хочет терять эти эмоции, он стал зависим от дофамина, сверкающего на него строгими зелёными глазами. Линч сегодня не в настроении. Журналист чуть ли не выпроваживает племянника, говоря о плохом самочувствии.                     Лукас не знает, правильно ли поступил, прогуляв пары и оставшись на ночь у Линча. Соврав об этом и прошлым вечером делая то, о чем Егор знать не должен был. Правильность субъективна. Поэтому парень по-своему трактовал это понятие.