Укус ёжика

      Вооруженный пледом и скребущим на душе чувством, Лукас ушел устраиваться в своем сегодняшнем месте для отдыха. Задние сиденья оказались не такими удобными, как он себе представлял, поэтому сон все не шел: то звуки, доносящиеся с улицы, то затекшая шея, то замерзшие кончики пальцев, раздраженно подбирающие под себя края пледа. Но главной проблемой стали мысли, тяжелые, многочисленные, вихрем кружащие голову. Очки парень отложил вперед, на место пассажира, чтобы случайно не сломать недешевую нынче оправу, а сам теперь глядел мутными пятнами, за стеклами ему вместо веток мерещились причудливые щупальца. Он думал о Джоне, о прошедшем дне, о дяде. Последний пункт слишком шероховато в последнее время ложился поверх его заурядных будней. И Лукас не хотел признавать, что былое щенячье восхищение дядей, его делом и популярностью, перерастало во что-то иное, не такое поверхностное и слепое. Что-то вредительски пускающее корни, на цыпочках пробирающееся к его постели и нашептывающее разные вздорные думы, о каких вряд ли бы кто-нибудь отозвался положительно. А что бы сказала мама… Нет, от такой новости она бы точно не пришла в восторг. Только подумать…«Мам, я, кажется, совсем рехнулся. Но почему внутри меня разрастается что-то инопланетное, когда его глаза цвета сырой фисташки глядят прямо мне в душу».       Несколько раз приходила мысль плюнуть на страхи и пойти спать в доме. Однако, решив, что теперь в этом доме страхов в два раза больше, он с дорого обходящийся себе гордостью — болевшей спиной, вздрагиванием от шорохов неясной природы и мерзлыми конечностями — решил оставаться здесь. А как бы это выглядело? «Линч, я хочу спать с тобой на одном диване?», «Я замёрз, одолжишь свое одеяло?» или «Мысли о тебе не дают мне спать там, поэтому я пришел сюда, чтоб они не давали мне спать здесь». Конечно же, Лукас остался в машине и вышел из нее лишь на рассвете.               — Посмотри, — Лукас не знал, как давно Егор вышел из дома, но, услышав его пресное восклицание, он перестал старательно протирать запотевшие очки тканью своего худи, и пошел от автомобиля к источнику звука.                     За воротами, в нескольких метрах, валялся дохлый еж. Нетрудно было догадаться, как им обоим поплохело при виде червиво разлагающегося животного, одним своим укусом унесшим жизнь близкого им человека. Сомнений, что это был он, не было. Они испытывали слишком необычные ощущения. А парень вспоминал бросающийся в глаза крошечный загноившийся укус, на который в морге участливо хмыкнули и написали в отчете: бешенство.               — Пойдем. Дождь собирается. — Лукас нарочито оттягивает момент, чтобы наконец взглянуть на Линча, надеясь, что тот отвернется. И, когда они встречаются глазами, по темным мешкам становится понятно: ночь Егора тоже была нелегкой. Журналист глядит на племянника тем самым стеклянным взглядом, какой появляется после принятия его гребаных успокоительных. Удивительно, но сегодня он их еще не принимал.                     Немудрено,куда они пойдут. Парень до последнего хотел бы оттягивать неизбежное, однако не за этим ли он сюда приехал? Найти хоть что-то, что смогло бы пролить свет на последние дни усопшего, мученически решившего никого не оповещать о случившемся. Дядя Джон не заслужил такой смерти. Она казалась окруженной тайной, точно заведомо предсказанной и начертанной бесчувственным пророком на страничках жизни писателя, меж которых в самый неожиданный момент подложили черную поминальную закладку.       Было безумно неловко вспоминать вчерашнюю чрезмерную эмоциональность. Парень и не думал, что способен на такое, но более всего его удивило то, как Егор без лишних слов принял его, ненадолго спрятал в объятьях от внешнего мира, пожертвовав сухостью своего воротника. Лукас постоянно твердил себе, что должен быть сильным, не давать плохим чувствам брать верх. Постоянно корил себя в том, что недоглядел, лишний раз не позвонил и не приехал. Постоянно видел кошмары, где виновником трагедии был именно он. Парень и без того похудел на нервной почве: впалые щеки, на удивление, не очень его радовали. А еще этот Линч… Необходимо было напрочь пресечь любые странные, не вписывающиеся в привычные семейные отношения мысли о нем. Это станет его маленьким секретом, какой он непременно унесет с собой в могилу. Их поездка рано или поздно закончится, и они вернутся к привычной жизни. Привычной… жизни…? Нет уж, слово «привычной» здесь точно было неуместно.       Заходить в дом снова трудно, но уже не так, как вчера. Лукас тянет плечи, разминая после ночи на задних сиденьях, прикрывает за собой дверь, а на Егора старается вовсе не глядеть. Не хватало еще опять расплакаться как девчонка.       Так интимно видеть комнату Джона в ее, если можно так выразиться, первозданном хаосе. На тумбочке — полстакана воды, что он так и не смог выпить из-за начавшейся водобоязни. Фантики от шоколадок и недоеденную пищу, видимо, утилизировали во время уборки, но и без них до порядка еще было далеко. Какие-то вещи, коробки и книги вразнобой были разбросаны по комнате — то, что при жизни писателя имело смысл.       При виде общих фотографий в рамке становится не по себе. Вот же — они все счастливые, дружные и совсем не знающие, что ждёт их спустя время. Вот же — первая фотография на новообретенной даче, где Лукас только узнает на уроках, что и от нуля можно отнимать, а Джон строит грандиозные планы по ремонту и обустройству своего райского уголка. Их уголка. Как же давно это было…       Руки чешутся отыскать что-нибудь эдакое, и у Лукаса это выходит. Он с волнительным трепетом достает из прикроватной тумбочки книжку в толстом переплете с рукописным текстом. В мгновение он ощущает себя настолько одухотворенным, что еще некоторое время застывает на месте и как рыба безмолвно двигает губами, будто читая заклинание, чтобы снять магическую печать. Егор же сидел поодаль, разбираясь в бумажках на рабочем столе, то и дело поглядывал на племянника, проверяя его состояние. — Это его последняя книга, — слова режут, как мятые листочки этой самой рукописи. Журналист откладывает все, чтобы поближе рассмотреть и изучить единственный и, наверное, недописанный экземпляр.                     Непонятно, какая муха кусает Лукаса, но он тут же передает переплет в едва протянутые мужские руки подошедшего вплотную Линча и чуть отшатывается назад, молясь, чтобы дядя не заметил эту странность в его поведении. Ну, и еще покрасневшие раковины ушей.               — Автобиография, которую он все грозился написать, — Егор хотел издать горький смешок, однако из него выходит грузный протяжный вздох. — Заберу ее. Ты не против?               — Нет. — Конечно же, Лукас был против, но оно само вырвалось, сразу отсылая его мысленно в остросюжетное будущее, где парень тайно пробирается на чердак Линча и при свете восковой свечи поглощенно водит пальцами между строк, вычленяя имена, события и даты. Раздумья о том, что придется снова ехать к Егору, чтобы добраться до рукописи, совсем не радовали.                     Парень отвлекает себя рабочим столом, натыкаясь на запароленный компьютер и пряча вдвойне разочарованный взор в подсвечивающемся экране. Безусловно, паролем нигде и не пахло, поэтому Лукас шурудит руками вдоль древесного дна, хаотично расфасовывая листочки и записные книжки, каких здесь было неисчислимое множество. Лёгкий шелест в глубине подстольного ящика изгибает его брови. Пакет с таблетками опускается на стол, знаменуя негласную минуту молчания. Журналист судорожно сглатывает, неосознанно нащупывая в своем кармане что-то очень похожее. От племянника не ускользает этот жест — печально уставившийся взгляд, направленный в сторону мужчины, лишь усиливает мурашки, дыбом поднимающие волосы на руках Егора. Это ведь простое совпадение. Такие же таблетки, просто успокоительные, призванные затушить окурки перевозбужденных нейронов. Просто способ забыться в лживом спокойствии, через розовые очки смотрящем вокруг. Просто вариант того, как можно стереть грань между реальностью и мыслями, не отпускающими из своих колючих тисков.       Линч прекрасно понимает, почему Лукас так на него смотрит в эту минуту. Однако Егор не собирается оправдываться, тем более, что последняя таблетка, валявшаяся на дне, была использована вчера, журналист и сам знал, что с этим надо заканчивать. Побочные эффекты не заставляли себя ждать: синдром отмены в виде головной боли разбудил его сегодня еще до восхода солнца, не говоря о беспокойном сне, если это вообще можно было считать за сон.               — Пойду наверх, — как можно тише и спокойнее произносит Линч, скрывая внутреннее раздражение, больше направленное к самому себе. Стихшая накануне головная боль снова дала о себе знать.                     Автобиографию он с собой не берет — устоять перед ней не получается, поэтому, как только дядя уходит, пальцы сами находят первую страницу, ощупывая шероховатые листочки. Крупные угловатые буквы соединялись в стройный хоровод мысли, Джон никогда не распылялся рассказами о том, что он пишет, и Лукасу, не сведущему в литературе и искусстве письма, каждая строчка казалась пиком мастерства. Необычные речевые обороты, тривиальные сравнения и множество знаков препинания кружили голову, в чей досуг чтение книг в обыкновении не входило. Это было написано его рукой, его языком и его мыслями. Кажется, дальнейшие доводы можно было считать лишними.       Чтение по диагонали оказалось не менее содержательным, перелистываемые странички беспокойно шелестели, пока парень неуклонно двигался к концу повествования. Осознание, что главными героями рукописи были именно они — Линч, Джон, Лили, Лукас и иногда мелькавший Дейл — тяжелым грузом давило на плечи. Последний, кстати, после того, как повстречался с милой женщиной, насухо бросил пить, покинув квартиру писателя еще пару лет тому назад. На похоронах он, безусловно, был. Хотелось верить, что это не стало новой точкой запойного невозврата.       Чем больше листочков было позади, тем разрозненнее был почерк, жирнее и некрасивее буквы, так что в некоторых местах и вовсе нельзя было разобрать бурное течение дум писателя, ударяющееся о скалы прогрессии одиночества. На последних страницах совсем отсутствовал строчный порядок, походивший более на предсмертную записку. Впрочем, это она и была.       Лукас на секунду представил, как Джон, корчащийся в неконтролируемых судорогах, пытался взять под контроль руку, ускользающую из-под влияний осознанных импульсов нервной системы; как пытался нащупать и надеть на себя сползающие очки, едва помогающие вникнуть и узнать написанное; как до последнего боролся, даже когда перестал чувствовать конечности, а затем и лицо с грудной клеткой, мышцы которой отвечали за дыхание, веря и надеясь, что его каракули кто-нибудь разберет. И Лукас как никто хотел это сделать.                     «Я чувствую, как смерть подбирается к моему горлу. И не так, как все эти восемь лет. Я ненавижу Болтона и тот день. Ненавижу так же, как все то время, что я живу в страхе и тревоге. Не-на-ви-жу».                     Брови ползут к переносице с каждым новым предложением. Парень совершенно не знал, о ком идет речь. Да еще и с таким ужасающим посылом. Он, наверное, обязательно спросит об этом Линча, но позже.                                  «Если бы только можно было все изменить. Мне не хватило смелости или успокоительных. Может, во всем случившемся и виноваты таблетки, они создавали иллюзию того, что все хорошо, когда на деле я выл от одиночества, разговаривая с самим собой. Надеюсь, они теперь точно меня ненавидят. Я не хочу, чтобы по мне скучали и плакали. Не стою я того».                     На этом складные мысли кончались, далее следовало что-то абстрактное. От прочитанного становилось горько на душе. Джон умер с мыслями, что его все ненавидят. Откуда-то из прошлого на это смотрел Джон, тот самый яркий, шумный и никогда не сдавающийся. Волнующийся за своего напарника и всегда неожиданно спасающий в критических ситуациях. Ласково называющий Лили «лапушкой» и нежно треплющий Лукаса по лохматой голове, когда тот взболтнет что-то забавное. Это все было как во сне. Глубоком и слишком нереалистичном.       Слишком увлекшийся расшифровкой «иероглифов», он не заметил, как Егор уже спускался сверху с небольшой коробкой из-под обуви.               — Глянь, — протягивает ее сидящему за столом парню, не с самой веселой интонацией побуждая открыть. — Джон не отличался особой оригинальностью. Как с ключами, — мужчина поджимает губы, пока в голове всплывают теплые воспоминания, разливающиеся по лицу на миг вспыхивающей умиротворенностью.                     Гуляющий по племяннику зрачок вдруг натыкается на дневник Джона — черты журналиста омрачаются, внезапно вспоминая, что в заметках бывшего напарника непременно может быть то, о чем Лукас и не подозревает. Но Линч и сам подумать не мог, какую больную тайну от него с самого начала скрывали. Коробку открывают раньше, чем Егор успевает узнать, что интересного парень успел вычитать.               — Ох, это он, — уголки рта восхищенно ползут вверх аккуратными кожными складками. Радужка зажигается, но лишь на секунду — так же быстро гаснет, как и растерянная улыбка, меркнущая, когда парень поднимает глаза на Линча.               — Да, Джон Младший, — Егор вернулся еще более задумчивым, чем уходил, он осторожно прикрывает крышку, бросая на прощанье печальный взор и откладывая револьвер на видное место. — Ну что там?               — Вот… Ты знаешь, кто такой Болтон? — несмело доносится до журналиста, однако произнесенная фамилия вгоняет его в ступор. Лукас быстро протягивает ему рукопись.                     У Линча не было даже мысли, что Джону мог сделать Болтон, когда они виделись один единственный раз. Один единственный, ведь так?               — Знаю, но… это все очень странно.                     Страницы энергично зашелестели, пока мужчина силился отыскать хоть какую-то конкретику. Это у него получилось. Там было написано про трассу М4, дальнобойщиков и чупакабру. И про Болтона, в частности.                     «Тебя в будущем нет, Джон»                     Эта фраза битой мозаикой выкладывается в мозгу Линча, но поверить в то, что его друг все знал заранее, было невозможно.               — Но почему он не сказал нам? Он и правда никак не мог проговориться тебе? — Лукас прячет лицо в платке из пальцев, уже не обращая излишнее внимание на то, что Егор снова стоит так близко.       В голове журналиста заваривалось что-то новое, о чем его племянник пока не догадывался. И в это что-то явно будет затянут Лукас. И если он надеялся, что эта поездка станет и последним совместным путешествием, то на деле она только приоткрыла занавес только зарождающейся драмы.       Через пару часов они начали собираться домой.