Укус ёжика

      Джон не хочет никого тяготить, не хочет слушать, как он «от всех отвернулся», каким стал странным и равнодушным к окружающим. Не хочет, каждый раз смотря на Лукаса, задумываться о том, сколько гвоздик тот положит ему на могилку, когда придет время; не хочет представлять, сколько часов Линч будет пялиться в стену после просмотра очередного их совместного видео. И Лили… может, она бы сейчас даже согласилась сходить с ним на свидание, но дорожка, уготовленная для писателя, готовила лишь тьму и скорбь, могильным холодом уже подбирающуюся к Джону со спины, трепетно обнимая и присасываясь к телу.       Его никто не просил о такой «заботе», а он никому так и не рассказал, насколько глубоко в тот день Болтон подорвал его жизнь, как казалось тогда, такую размеренную, счастливую и чуть приправленную риском их с Егором путешествий — ради разумной дозы адреналина, разумеется.       Теперь же никакого адреналина Джону не нужно было, он патологически боялся сделать лишний шаг, движение, какое могло обернуться для него концом. Поначалу. Потом он будто даже смирился. Смирился, чтобы начать запрограммированное самоуничтожение, так называемый апоптоз: писатель чах, принимая это как должное. Как что-то естественное и неизбежное.       Загородная дача стала прекрасной обителью тоски и принятия одиночества, душившего Джона пыльными тисками. И когда приезжал Лукас, хотелось выть, хотелось вернуться обратно, собраться как в старые добрые все вместе, но… он не мог, потому что уже запустил тот самый механизм самоликвидации некогда весельчака по имени Джон.

***

      Лукас искренне не понимал, как быть с Линчем — нужно ли было быть рядом, подливая кипятка в кружку с остывшим чаем или же оставить его в покое и позволить пережить это травмирующее событие самому. Но его мама, кажется, решила этот вопрос очень и очень просто.       И вот он уже снова садится в такси, вооруженный пахнущими на весь салон свиными отбивными, селедкой под шубой и наполеоном, неловко поглядывает на водителя, шмыгающего носом не от осенней слякоти. Лили наказала ему отвезти Егору еды и заодно поесть самому: когда еще студенту, живущему в общежитии, предоставится такая исключительная, заставляющая томительно урчать живот возможность.       Я приеду, открой ворота, пожалуйста       Лукас мало верил в то, что его сообщение будет прочитано, а просьба — исполнена, однако он должен был хотя бы попытаться. Поехал бы, если мама настойчиво не попросила его? Нет, тратить время и деньги на дорогу, а потом быть чуть ли не выставленным за порог сухим «уходи, Лукас» не входило в планы. Но теперь оставалось только искать плюсы в вынужденной поездке.       Может, он недостаточно старался? Недостаточно траурным взглядом смотрел на подобравшего под себя одеяло дядю, недостаточно шибко внутри себя осознавал чужую боль и старался пропустить через себя. Просто делал недостаточно для человека, подарившего ему пестрящее дорогими воспоминаниями детство?       Это стремление к познанию мира и людей, живое любопытство к сути вещей, прослеживавшееся в нем уже с детства, сыграло с ним в этот раз плохую шутку. И надо же было сконцентрировать свое проникновенное внимание именно на Егоре Линче, гиперфиксировать уходящие корнями в давнее беззаботное время размышления на собственном дяде…       Брови лезут на лоб, когда Лукас видит открытые ворота. К слову, вчера полученную дырку он не зашивал. И рюкзак, сегодня крайне нелегкий, не придется перекидывать через ограду, чтобы потом разложить перед Егором сладко-солено-пряное месиво из домашней еды. Все-таки его удивляло, насколько может быть сильна сестринская любовь: он вряд ли бы захотел добровольно потратить битые часы, чтобы приготовить кому-то поесть. А материнская? Стирать чьи-то грязные вещи, кормить, поить мальчика, так часто не слушающегося и иногда даже убегающего за разговаривающими снеговиками, норовящим тебя сожрать, как только отвернешься — все это было так странно для Лукаса. Ведь придется когда-то и самому заводить семью, детей. Хорошо, что рожать будет не он — искренне сочувствовал женской доле в такие моменты.       И мысли о том, что Лукасу нужно будет искать себе избранницу, вводили его в ступор, в частности, когда он раз за разом наблюдал, как Дана на него смотрит. Как мягко льнет к юношескому плечу, мурлыкая что-то себе под нос, как чутко улыбается, слушая каждое слово, выходящее изо рта друга. Иногда сожаления о прошедших днях, когда они детьми как угорелые бегали, влезая в разные передряги, всплывали в памяти теплым, ласкающим извилины оазисом. А сейчас он мог смотреть на нее, такую взрослую и неотразимо рыжую девушку, с чувством вины за то, что не может ответить взаимностью на ее проникновенные мерцания глазами. Сердце не откликалось нежным трепетом на женскую ауру, а пах мучительно не ныл при взгляде на хорошенькую грудь на видео и фотографиях соответствующего формата.       Если уж открыты ворота, должна быть не заперта и дверь. И правда. Снова тихо, а у Лукаса начинает стучать в висках, точно после километрового забега. Потирает голову, проходя дальше, но не оповещая хозяина дома о своем прибытии.       На этот раз в нагромождении одеял Линч не опознается, несмотря на то, что в комнате стало на пару тонов светлее из-за отведенной к стене шторы и приоткрытого окна, пускающего внутрь бодрящую прохладу, обязующуюся привести заплывшие пылью думы в порядок. Это можно считать тем, что дядя вышел на путь душевного отрезвления? Очень хотелось верить, однако парень следует на кухню, оставляя рюкзак на диване и хмурясь от того, что Егора нет и здесь. Смотрит на остывший чайник и фотографию, прикрепленную магнитом к холодильнику, но повернутую обратной стороной. Лукас знает, что она — непременно с Джоном. С улыбающимся на камеру и стоящим рядом с журналистом. С счастливым и живым.       Нет, он не имел права на хоть единственную порочащую мысль в сторону Линча, когда тот не смог присутствовать на похоронах. И в эту секунду, недобрым предчувствием приходящуюся мурашками по спине, Лукас в тревоге застывает, чтобы потом сорваться на поиски дяди. Как он мог не заметить закрытую в ванную дверь? Он не хотел верить в то, что неумолимо выстраивалось в недвусмысленный пазл, сурово предвосхищавший действительность. Не хотел винить себя теперь в еще одной смерти, заклейменной черствым «ты не успел», пока в бледной холодной ладошке будут юлой крутиться две ярко-красные гвоздики. Как символ горькой любви. Как распятие детских воспоминаний и некогда слепого обожания, от племянника к дяде.       Нож намертво застревает между в судороге сложенных фаланг по пути к запертой двери, от которой почему-то веет холодом и тупой, раздвигающей ребра болью. Замок угрюмо мычит под напором острого лезвия, но поддается спустя несколько нервно размашистых движений. Рукоять будто сама отталкивает от себя взмокшую в холодном поту руку, приземляясь на пол, но совсем не отрезвляя парня металлическим визгом.       Лукас не знал никаких молитв, но в этот миг истошно взывал к Господу, чтобы все было не так, как кричали картинки в разгоряченном мозгу. Однако сегодня в прокате словно только и делали, что пускали по кругу хроники кладбища.       Линч не так бледен, как можно было представить, но пальцы Лукаса отчаянно въедаются в плечи, островками показывающимися из остывающей воды. — Дядя! — язык точно парализует, отчего он глубоководным удильщиком складывается на дне открытого, энергично заглатывающего недостающий воздух рта.       Глаза Линча, уже похороненного заживо в голове парня, в страхе раскрываются, а его корпус рефлекторно подается вперед, вынуждая ошарашенного племянника отскочить на плитку и больно удариться копчиком. — Ты совсем сдурел? — но Лукас и не слышит вопроса, глядя на краснеющие капилляры, обильно пронизывающие сонные зеленые глаза. — Я думал… — он снова находит точку опоры в бортике ванны, приподнимается, виновато таращась на недовольного Егора и попутно так не вовремя вспоминая о том, что он голый. — Э-эм, ты…       Лукас пристыженно краснеет, запрокидывая глаза на дядю и только, не смея отпустить испуганного, уличенного в чем-то непотребном взора. И почему он еще здесь?       Линч, наконец отошедший ото сна и тоже чуть смутившийся, поджимает губы, исподлобья изучая лицо племянника, в полуметре нависшее над ним. — Подожди меня снаружи, — понижает голос он на последнем, многозначительно прося парня выйти и дать ему одеться.       И, конечно же, Лукас выходит, выбегает из помещения, захлопывая за собой дверь. Руки припадают к плавящимся щекам, массируя и ощупывая их в надежде, что так они быстрее остынут — до того, как Егор выйдет из ванной, уже благо одетый. Парень не понимал столь бурной реакции, пытаясь выдернуть из мыслей запечатленные кадры.       Он ставит чайник, смотря в блестящее искаженное отражение себя, будто расширяющееся по мере нагревания железных дутых стенок. Но там уже не прежний Лукас. Какой-то другой, новый и задумчивый, старающийся унять тянущее внутри чувство. — Чайник, — его раздумья перебивает голос, внезапно прорезающий накаленную тишину.       И как парень мог не заметить, что толстопузая посудина, стоящая совсем рядом, уже разрывается противным, режущим слух свистом?