После дуэли

Всего Штольман рассказывать не стал, сейчас это было неважно. Он сказал только: - Курьер сообщил мне о том, что меня помиловали, на словах. И ничего об эйфории, которая охватила его тогда. Ничего о чувствах. Правда, вряд ли он мог бы связно описать их. Все, что он помнил, - звенящая пустота в голове, и только эхом – Анна, Анна, Анна… Возвращаясь в Затонск, Штольман твердо решил держаться от Анны подальше, раз уж он ничего не может ей предложить, и оберегать ее на расстоянии. Он позволил себе лишь письмо, полуизвинение, полупризнание, в котором пытался сказать, как много она для него значила все эти годы. Но, увидев ее, Штольман уже ничего не мог с собой поделать. Он нуждался в ней. Потребность быть с ней рядом была непреоборимой, почти болезненной. Быть рядом любой ценой, просто любоваться ею, слышать ее голос. Анна сильно изменилась, странным образом она стала не взрослее, а словно бы младше, и порой вела себя, как бунтующая и обидчивая гимназистка. Иногда это забавляло, и он с трудом удерживался от улыбки, видя, как она старается его уязвить, так по-детски это выглядело. Но чаще он опасался, что сказанное или сделанное им приведёт к его отлучению, а потому старался во всем потакать ей. Это удавалось далеко не всегда. Анну раздражали даже самые невинные его речи. Поэтому объяснение следовало хорошо продумать. Но в тот день карточный домик затонского бытия пал под напором новостей, и люди и события посыпались, сменяя друг друга, с ошеломляющей скоростью. Марья Тимофеевна в участке, потрепанная, но пытающаяся сохранить достоинство. Ярость Виктора Ивановича, вызванная появлением Штольмана, и быстро сменившая направление. Пламя убийственной страсти, безвозвратно испепеляющее счастливое семейное прошлое. И Анна, страдающая, как ребенок, на глазах у которого некогда любящий отец жестоко ударил обманутую жену в солнечное сплетение любви и веры. Невозможно было оставить Анну одну в таком состоянии. Штольман не помнил, как очутился рядом, о чем говорил с ней сквозь грохот в ушах. Как тяжело было дышать воздухом, загустевшим от ее отчаяния и его тревоги. Как хотелось помочь, облегчить, хотя бы прикрыть ее от сердечной боли. Или разделить ее боль, а лучше взять на себя. Наверное, ему это удалось, потому что на следующий день Анна держалась так доверительно, как еще ни разу с момента его возвращения в Затонск. Вот почему Штольман решил рассказать ей все, что было можно, и кое-что из того, что было нельзя. Главное, конечно, Крутин. Тогда Штольман еще не исключал возможности его существования, поэтому Анну следовало предупредить об опасности, ведь «предупрежден, значит, вооружен». Возможно, она была бы осторожнее, если бы знала, что за ней охотятся. К сожалению, изначально предсказать реакцию новой Анны было сложно. Она вполне могла не поверить Штольману и решить, что все его предостережения продиктованы желанием произвести на нее впечатление. А позже объяснить их себе ревностью Штольмана к Клюеву. И тогда вместо того, чтобы беречься, она бы стала рисковать напоказ, назло ему. Только поэтому Штольман не рассказал Анне о Крутине сразу. И только когда в их отношениях наметилось робкое потепление, он решил предостеречь ее, пройдя по краешку правды. Он рассказал Анне о Крутине, а свою несвободу и недавнее освобождение представил в более выгодном свете: заменил позорную каторгу более романтичной, как ему казалось, тюрьмой, а помилование - полным оправданием. Когда же Анна спросила его о Нине, он умолчал о мнимом браке, чтобы избежать обид, упреков и лишних расспросов. Как показали последующие события, это был верный выбор. Анна вернула ему свое расположение и позволяла и себе, и ему больше, чем когда бы то ни было. Она стала игрива, как счастливая малышка, ставшая хозяйкой большого пса, - ей хотелось дурачиться, теребить его, играть с ним. Это возмущало его сдержанность и почему-то заставляло ощущать разницу в возрасте. Требовалось делать над собой усилие, чтобы отмахнуться от подобных мыслей и дать себе возможность наслаждаться свободой во всех отношениях. Впрочем, ее близость так пьянила, что вскоре Штольман совершенно потерял голову. Где-то на задворках сознания мелькала мысль о том, что следует сделать официальное предложение, однако старшим Мироновым было не до этого, самой же Анне помолвка словно бы и не была нужна. И Штольман, как мальчишка, впервые за много лет беспечно радовался жизни, ни о чем не думая. О чем теперь очень сожалел, ибо за подобное мужское легкомыслие расплачиваются обычно женщины. В настоящее его вернул голос Анны. - Яков Платоныч! Штольман посмотрел на нее. Для человека, который за одну ночь не раз переходил от отчаяния к надежде и наоборот, Анна держалась неплохо. И все же эти переходы не прошли для нее бесследно – даже хорошая новость вызывала мучительное опасение, что это лишь прелюдия к очередной трагедии. - Правильно ли я поняла, - начала она медленно, стараясь унять дрожь, - что брак с Ниной был представлением, призванным ее утешить? – Штольман кивнул. – А полковник решил воспользоваться ее состоянием и вашим благородством в своих целях? – еще один кивок. – Вы отказались, и он не выступил в суде в вашу защиту, не заявил, что вы действовали по его распоряжению. Поэтому вас признали виновным в пособничестве и сослали… в каторжные работы. Ее заминка сказала Штольману больше, чем любые слова. Ему подумалось, что он был прав, скрывая от нее истину. Пусть даже в глазах Анны, в отличие от общества, каторга не покрывала его несмываемым позором, все равно ей трудно было представить его не благородным узником совести, а грязным каторжанином. Он стиснул зубы. Однако последующие ее слова показали, как он ошибался в своих предположениях. - Конечно, теперь говорить об этом поздно, но, если бы вы сообщили мне о своем приговоре сразу, я смогла бы переубедить господина Варфоломеева и помочь вам получить не помилование, а оправдание. Мне больно думать о том, как вы страдали, когда спасение было так возможно. Штольман вопросительно наклонил голову и поднял брови. - Я бы согласилась выполнить его просьбу в обмен на вашу свободу. Черты лица Штольмана заострились, желваки заиграли на скулах. - Стать личным медиумом императорской семьи? - Вы знаете?! Откуда? - Эта самая долгая и самая… нелегкая часть того, что я собираюсь вам рассказать, - с усилием ответил Яков Платонович.