Луны неверный свет

      Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять…       Вспышка света. И ещё одна. И ещё.       …двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять, тридцать, тридцать один, тридцать два, тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять, сорок, сорок один, сорок два, сорок три, сорок четыре, сорок пять, сорок шесть, сорок семь, сорок восемь, сорок девять, пятьдесят, пятьдесят один, пятьдесят два…       — Ура! Ура! Ура! Дошло наконец-то? Конечно, сейчас Новый год 1984 года. Это салют — россыпь огоньков по чёрному холсту вспышками окрашивает освещаемую тусклой люстрой комнату в такт экранному свету. Мама принесла на стол рыбный пирог. А так не хотелось. Маму нельзя обижать, нужно положить небольшой кусочек пирога на тарелку, и налить побольше компота, и, конечно, много-много салата, и тогда вкус пирога затеряется, и будет вкусно, а главное, — мама будет довольна.       …пятьдесят три, пятьдесят четыре, пятьдесят пять, пятьдесят шесть, пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят, шестьдесят один, шестьдесят два, шестьдесят три, шестьдесят четыре, шестьдесят пять, шестьдесят шесть, шестьдесят семь, шестьдесят восемь, шестьдесят девять, семьдесят, семьдесят один, семьдесят два, семьдесят три, семьдесят четыре, семьдесят пять, семьдесят шесть…       Кажется, пробили трамвай, и действительно под палящим солнцем, сверкают, потерявшие краску, металлические раны. Хотя бы это заброшенное депо, хотя бы там никого не было, никто не пострадал. И неизвестно, кажется ли, что эти взрывы звучали сейчас, или не кажется. Но нельзя сдвинуться с места, воздух плавится, и он вместе с ним.       ...семьдесят семь, семьдесят восемь, семьдесят девять, восемьдесят, восемьдесят один, восемьдесят два, восемьдесят три, восемьдесят четыре, восемьдесят пять, восемьдесят шесть, восемьдесят семь, восемьдесят восемь, восемьдесят девять, девяносто, девяносто один, девяносто два, девяносто три, девяносто четыре, девяносто пять, девяносто шесть, девяносто семь, девяносто восемь, девяносто девять — Бортник! Бортник! — из вакуума выплыл голос, — Господи! — Что ты делаешь? Ты сдурел? — Тихо, ребят. Шур, отойди, реально не надо трясти его. Медики приехали уже, — спокойный тихий голос как будто позволяет снова расслабиться, и даже не пытаться открыть глаза. — Медики-педики, блять. Отъебитесь. Лёв!       Он снова вцепляется мёртвой хваткой, но, уже подсознательно прислушавшись, не трясёт. Две девушки в синей формы, подбегают, твёрдо ставят оранжевый чемодан рядом, и командуют ему отойти, естественно он не слушается, и он просто смиряются, и проводят нужные манипуляции. Он машинально отодвигается, позволяя докторам заняться своей работой, и находит себя сидящим на полу на коленях, перекатывающим костяшки его руки между пальцев. Он замечает, что рука горячая, тёплая, хотя должна быть холодной, он пугается мысли о том, что он допустил мысль, что «должна быть холодной», «должна»… — Мы обязательно сообщим вам о состоянии Лёвы. Конечно, сообщим. Вся информация по поводу билетов будет на сайте. Спасибо за понимание! — всё тот же спокойный голос. Он действует как мантра. На них обоих. Шура снова замечает, что уже слышит Макса, а значит, приходит в себя, а значит паника позади. Спасибо ему, он решил его проблему. Второстепенную, а где главная? А главная уже сидит на подиуме, отпаивается водой, в окружении врачей и группа. Шура понимает, что всё это время сидел, как прикованный. — Всё хорошо. Просто небольшой обморок. Всё нормально. Не забудьте обратиться к вашему терапевту. Ничего страшного не произошло, но хорошо бы это проконтролировать, — рапортует девушка, — хорошо? — Хорошо, — к ней подходит Шура, очнувшийся от оцепенения, — я проконтролирую. Обязательно. — Спасибо! — она кивает, — До свидания! — её коллега вторит ей, и они удалятся дальше спасать человечество. — Ребят, дайте я поговорю с ним, оставьте нас, пожалуйста, на пару минут. И… я всё сделаю, можете идти собираться. — Лёвчик, — он садится рядом, — ты как? Ты так меня напугал…       Бортник смотрит в никуда, и, кажется, не слышит его. — Лёв… Лёва… Ты чего? — он осторожно касается его руки и снова безуспешно зовёт, — Лёва… Блять, Егор Михалыч, тебя контузило или…       Теперь Лёва повернулся и смотрит на него, какими-то пустыми и испуганно улыбающимися глазами. — Ты как? — неловко, — Лёва…       Бортник оборачивается, будто кто-то позвал его со стороны, и осматривается — ищет кого-то. Шура внимательно смотрит на него, но инстинктивно тоже озирается по сторонам, зал уже пустой — пара уборщиц, подметает бумажки, стаканчики, и прочие последствия концерта, а по сцене, оказывается, снуют техники. — Лёв, ты это… — он не отзывается, и снова смотрит куда-то в зал, — ты… Блять, ну Егор Ми…       Мгновение, и Лёва снова смотрит на него. — Егор?.. — неуверенно. — А? — Ты меня пугаешь, Лёвчик… — он даже отпускает его руку, которую случайно держал, Лёва снова озирается, но теперь взгляд Шура прикован, — Егор…       И он снова поворачивается и смотрит в глаза. — Что? — без подвоха. — Что с тобой?.. — он сам замечает как у него открылись глаза от какого-то сковывающего чувства, практически саспенса. Ему кажется, что он попал в фильм ужасов, что сейчас что-то непременно случится: он провалится в преисподнею, или лицо Бортника вдруг исказится и он буквально проглотит его, что его расстреляют на месте. Он застывает, внутренне мечась между тем, чтобы просто встать и убежать прочь, либо остаться сидеть так же, не двигаться, авось, само пройдёт. — Что со мной? — выбивает его вопрос. — Я это у тебя спрашиваю. Ты пел, остановился, микрофон выронил, мы тут от этого писка чуть с ума не сошли все. А потом ты просто крутиться начал, считать до ста, пошёл куда-то к Боре спиной, упал, конечно, и вот, и всё. Мы думали сначала это перформанс какой-то, а то всё не отзывался никак, всё считал и считал. Так долго ещё, так медленно, — он видит, что Бортник, не слушает его, он смотрит пустым взглядом ему в глаза, что даже не по себе становится. — И вот… — Я пойду, наверное, — он поднимается всё с тем же ледяным взглядом и отворачивается. — Куда?       Лёва оборачивается, и снова смотрит ему прямо в глаза. — Не знаю, — он смотрит, не двигаясь. — Подожди! Куда ты пойдёшь в таком состоянии? Пойдём, — он надеется, что уже пришёл в себя, берёт его за рукав и тащит за собой.

***

      — И что? И что ты, блять, сказать этим хочешь?! Я что могу, то и делаю. Какие концерты, Ась, какая Испания?! Мы ехали на такси час сейчас, он мне ни слова не сказал, и не только мне. И сейчас сидит, стену гипнотизирует, — бросил взгляд на Лёву, — нет, нет. Это не обсуждается. Никуда я его не отправлю, не зря мы в Риге сейчас, концерт последний в туре. Я решу. Да, да, я решу сам. Нет, мне не надо помогать. И что? Правильно, ты нужна детям, а я сам обо всём позабочусь, если хочешь помочь, объясни всё ребятам. Всё. Конец связи. Давай. Он бросает телефон на подоконник и смотрит на фигурку, сидящую с ногами на диване, ему становится жутко, от этого приглушённого света, и красного шкафа стоящего рядом, и он уже готов броситься к включателю, услышать щелчок, и пусть он не сможет спать со светом (он и так не уснёт), как-то привыкнет, приспособится, но хотя бы не будет чувствовать себя так одиноко среди теней. — И что мне с тобой делать? — А?