Сто девяносто ударов в минуту

Научившись правильной коммуникации с людьми у Чонгука, общению — лёгкому, неглубокому взаимодействию, я выкрал Юнги из его собственного дома, схватив под руки. Не без помощи Сокджина, конечно же, который сначала совсем не хотел ввязываться в эту авантюру. Мои доводы были слишком твёрдыми, чтобы он остался на стороне закона! В итоге — Юнги заперся в комнате, в которую я никогда и не заходил: берёг для особого случая. В моих мыслях было разное: комната для меня, если поссоримся с второй половинкой; комната для моего будущего ребёнка; персональная комната для Кью… и много всего остального. Но я никогда не думал, что в комнате поселится мой ученик, которому физика уже точно до одного места. Мне, честно говоря, тоже. Сколько бы я не стучал, не кричал, что нам надо поговорить и не напоминал, что квартира как-никак моя и я имею право зайти в любую из комнат — дверь не поддалась уговорам. Успокаивает меня тот факт, что так Юнги хотя бы немного под контролем, я не против заботиться о нём, пока нет его родителей. Я хочу о нём позаботиться. А в той комнате всё для удобства: большая кровать, шкафы уже с одеждой, которую я разрешил носить, стол, всякая канцелярия, другие безделушки, из окна — потрясающий вид. Не думаю, что это интересует Юнги, но всё же… Я ожидал, что ко мне сегодня приведут Кью, но не ожидал, что это будет не просто отец или просто мать, а они оба. Впустив родителей внутрь, указав расположиться в гостиной, я, пытаясь не наступить на Кью, что счастливо путается между ног, расположил на столике чай с вкусностями и сажусь напротив. Мама, поправляя волосы, смотрит на меня с сожалением. — Милый, мы разводимся, — говорит. А я ничего не чувствую. В том смысле, что мне не хочется плакать, как тогда. Не сейчас. По крайней мере, не рядом с ними. Жизнь откровенно меня пинает, так что развод родителей, который был очевидным, почти не наносит мне урона. Я мельком думаю о том, что могли бы и повременить с признанием, зная, что мне тяжело, а потом вспоминаю, что мои проблемы никак не должны волновать их. Больше — нет. — Всё давно к этому шло… — бормочет отец. — Я понимаю, — отвечаю преждевременно. Мне не хочется ничего выяснять. Ни о любви, ни о её противоположностях. Были вместе? Наверное, прошло. Мама изменила? Наверное, раскаивается. Разводятся? Значит, так надо. Если они не счастливы вместе, то будут счастливы порознь. Это очевидно — нет большей радости, чем человек, что уходит, когда больше тебя не любит. И я киваю их словам, что в голове моей отдаются лишь шумом. Да, да, да, рассказывайте мне о том, о сём… Смысл слушать? Вы уйдёте, а я — останусь. Кью будет слоняться по квартире, обнюхивая дверь комнаты, за которой Юнги, а я — сидеть и думать, будто добровольно записывался в ряды великих мыслителей. Но больше всего мне хочется сейчас — быть на другой стороне. Не думать. Я прощаюсь с родителями сухо, я ничего не чувствую, но чувствую многое. Не знаю как объяснить. Словно… Словно есть два меня: одному невыносимо плохо, а другому — безразлично. Я отделил их, чтобы не грустить слишком сильно. Одно дело впасть в печаль, когда ты совсем один, а я, как оказалось, совершенно не. Совсем рядом Юнги, где-то бродит в своих заботах Чонгук, и ждёт в детском доме Мэй. Может, не меня, а Хосока, но ждёт. Все мы его очень сильно ждём. Не успеваю я отойти от двери, как вновь раздаётся звонок. Я вздыхаю, понимая, что родители забыли что-то, и с видом великого страдальца выглядываю за порог, натыкаясь на курьера. — О, — удивляюсь я такому повороту, осматривая его с ног до головы. Глаза цепляются за красную кепку и папку в руке с ручкой на пружинке, в которой он уже отмечает что-то, протягивая мне. — Ким Тэхён? Вам посылка, — кивает он на ящик, стоящий возле ног, — распишитесь. Я удивлённо хлопаю глазами, спешно ища свою фамилию, и мигом оставляю в пустой клеточке свои незамысловатые каракули. — Спасибо, — растерянно бормочу напоследок я. Коробка совершенно обычная, без каких либо рисунков или надписей. Я киваю своим мыслям, сначала опасаясь, что это бомба, но, подумав, всё-таки поднимаю посылку, удивляясь тому, что она довольно тяжёлая. Не то, чтобы она была маленькой, коробка, я просто не ожидал, что там внутри что-то такое… Оказавшись на кухне, ставлю её на стол, и открываю, замирая с широко разинутым ртом. Внутри — четыре цветочных горшка… Четыре горшка с эустомами… Я поражённо тянусь рукой к лепесткам, пробуя на ощупь. Вдруг сон. Реальность. Бутоны белые, но на самых кончиках — насыщенно фиолетовые, отчего создаётся невообразимый контраст. Я мотаю головой не веря, что это мне. Чонгук… Нахожу записку (фиолетовую), что бережно спрятана между цветами. «Одной эустомы недостаточно в квартире; я хочу, чтобы тебе не было одиноко». — Чонгук… — выдыхаю я, разглядывая почерк. Он что, решил немым меня сделать?.. Как на такое вообще отвечать?.. Это что получается? Я — одна эустома в своей квартире?.. Дурак! Мог бы сам приехать и нас было бы двое. Справившись с потоком слёз, я натыкаюсь на ничего не выражающее лицо Юнги, выглянувшего из комнаты. Волосы взъерошены, под глазами залегли тени. — Я рад за вас, — хрипит Юнги, осматривая меня, записку, коробку с цветами, — а сигареты у тебя есть? — спрашивает он. Я теряюсь ненадолго от такой резкой смены темы и мотаю отрицательно головой, как только нахожу ответ на его вопрос. — Нет, сигарет нет. — Ладно, — вновь прячется он. Я сверлю взглядом дверь и не специально сжимаю в руке записку, о чём жалею сразу же, смотря на то, как исказился почерк Чонгука. — Как же так?.. — шепчу я и не сразу осознаю, что слёзы катятся по щекам. — Эй… Я оборачиваюсь, глазами, что налились красным цветом, замечая Чонгука, и тут же вытираю слёзы обеими руками, но они появляются вновь. — Ты чего?.. — шепчет мне он, оказавшись в ту же секунду рядом. Я, не веря в то, что передо мной действительно он, касаюсь рукой предплечья: несмело, будто могу обжечься. Веду рукой вниз, с каждым пройденным миллиметром всё шире открывая глаза. — Ты... Ты почему здесь?.. — смотрю на него, улыбающегося грустно, и прикрываю глаза от нежных касаний к щеке, утыкаясь в его грудь. Чонгук обвивает меня руками, бережно перебирает пряди волос, а я, обвив его талию, вдыхаю запах его и его духов, шмыгая носом. — Почувствовал, что плачешь, — слышу улыбку в его голосе, — у меня телепорт, — шутит, ведь на самом деле — вошёл через открытую дверь, о которой я совсем позабыл. А я хотел бы поверить. Я хотел бы, чтобы у него действительно был телепорт, чтобы он мог оказаться рядом в любую секунду, чтобы я тоже — мог. — Зачем цветы?.. — Написал же, — Чонгук целует меня в висок, пробует слёзы на вкус, — чтобы тебе не было одиноко. — Прости меня, — шепчу тихо-тихо, в его грудь, воздух между нами, — прости меня, пожалуйста, — я действительно раскаиваюсь, так сильно, так сильно… Мне больше всего в жизни не хочется причинять боль человеку, что обнимает крепко, что обнимает так, будто соскучился невыносимо. Я — так точно. Соскучился невыносимо. — Мне не за что тебя прощать, — Чонгук берёт моё лицо в свои ладони, целует в лоб, задерживаясь, скользит вниз, в губы мне выдыхает: — Мне есть за что благодарить. Я хмурюсь, отрицательно мотая головой, а он опять целует. В кончик носа, родинку, выемку над губой. — За то, что влюбился в меня, — в губы, коротко, в родинку на нижней, — за то, что влюбил меня, — в скулу, от начала и до её конца. Чонгук целует, а я таю, я тяжело дышу, приоткрыв рот, больше ничего не могу. Мне очень, мне безумно хочется, чтобы так было всегда. Его руки скользят на талии, задирают просторную рубашку, ныряя внутрь, и оглаживают бока, выпирающие косточки, а я останавливаю их, вцепившись больно в запястья, и в глаза смотрю, спрашиваю безмолвно, что же он творит, зачем… Я же… — Поцелуй же меня, ну, — говорит он мне, бегая взглядом по растерянному лицу. — Поцелуй меня так, как успел соскучиться. Запрещённый приём, и я не могу устоять — подаюсь навстречу, сталкиваясь с мягкими губами, и действительно не могу устоять — меня поднимают, заставив обхватить ногами торс, и устраивают на кухонной тумбе, не разрывая поцелуя. Я обвиваю руками шею, выгибаюсь из-за раскалённых касаний и тихонько стону прямо в губы, отчего Чонгук прижимается ко мне сильнее. Он сплетает наши языки. Так умело, так искусно, что я не могу думать больше ни о чём другом. И не надо. Рубашка скользит на пол, к ногам Чонгука, а я оказываюсь совсем беззащитным в таком виде. Полуобнажённым, со всеми своими шрамами, со всем тем, что отталкивает. Как я рад сейчас, что засосы сошли… Как сильно я себя за них… до сих пор ненавижу. Чонгук оставляет россыпи поцелуев повсюду, он дарит их моим ключицам, каждой впадинке, беспрепятственно целует самый огромный шрам на моём теле, самый страшный и не только из-за того, как выглядит. Он его целует, он и другие затем целует, каждый, даже самый маленький. От ножей, трубок, иголок. Чонгук будто о каждом знает, а я никогда ему не рассказывал. Он мысли читает? Если так, то… «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя», — пусть прочтёт. Пусть прочтёт эти слова в моих мыслях, на моём лице, теле, пусть увидит это в каждом моём движении, в каждом касании смело-несмелом. Пусть услышит, ведь я готов на весь мир об этом кричать. — Я люблю тебя, — кричит на весь мир он, шёпотом. — Я люблю тебя, — кричу на весь мир, шёпотом. Чонгук улыбается в поцелуй, словно ждал этих слов слишком долго, скользит ладонями на мои бёдра, оглаживая их через грубую ткань джинс, и целует, целует, целует… Стаскиваю с него толстовку, прижимаю к себе ногами, чувствуя как возбуждён, целую в бьющееся учащённо сердце, глажу руками рёбра, считаю их. Считаю повторно, проверяя. Прикусываю кожу, оттягиваю и посмеиваюсь, когда он пытается отодвинуть меня за волосы. Ничего не получится, ведь я прилип. Всем телом. Влип. Всей душой. Его кожа под моими губами горит, я ничего без следа не собираюсь оставить. Запечатываю его плечи собой, его шею, а он мычит от удовольствия, должно быть. Мычит и выводит на моём теле узоры. Рисует что-то. Пусть. Я готов быть его холстом. Чонгук в два счёта расправляется с моими штанами, я ощущаю как они скользят вниз, я вспоминаю, сквозь пелену я вспоминаю… — Юнги, — шепчу, а Чонгук замирает с руками где-то возле моих колен. Смотрит на меня снизу вверх непонятливо, ждёт. — Я украл Юнги и привёл к себе, он там, — киваю на дверь, еле сдерживая смех. — Ты что сделал? — смеётся Чонгук, продолжая меня раздевать. Он осыпает поцелуями мои щиколотки, опускается ниже и ведёт рукой по линиям вен прямо к пальцам. Целует мою стопу, прижимается щекой и молчит, прикрыв глаза. — Я люблю тебя, — вот, что сделал. Чонгук широко улыбается, качает головой и мычит «не по правилам», целуя каждый мой пальчик. А я от всего этого теряю рассудок. Он, взъерошенный, искусанный, у моих ног. А я, хоть и сижу, хоть и смотрю сейчас свысока — бесспорно тоже… бесспорно — у его ног. Чонгук меня, абсолютно нагого, подхватывает и несёт в комнату, пока я лбом утыкаюсь в его и что-то бормочу. Наверное, как мне с ним хорошо. Да, точно, как мне с ним… И как мне без него — не. Я под ним извиваюсь, я прошу о большем, а он смеётся, сверкает блестящими глазами и продолжает целовать во внутреннюю часть бедра. — Разденься, — умоляю уже, — разденься, — и он слушается. Он, Господи, всё так и делает. Избавляется от остатков одежды, возвращается ко мне, прижав к матрасу весом своего тела, водит пальцами по моим губам, а я их целую, перехватываю и цепляюсь зубами за фаланги, посасывая каждый по отдельности. Мизинец, безымянный, средний, указательный, большой. А Чонгук смотрит, смотрит на меня завороженно. — Вкусно? — спрашивает, наблюдая за тем, как блестит слюна. А я ему: — Вкусно, — мычу, целую его запястье, пульсирующие венки, жмусь к теплоте его руки. К теплоте рук, когда и второй он меня обнимает за щёки, нежно целуя в губы. — Вкусно, — говорит он. Его губы созданы для поцелуев, для того, чтобы двигаться медленно, пламенно, крышесносно. Я теряю голову, сжимаю в кулаках простынь, когда он обводит контуры моего тела, скользит по члену, болезненно ноющему, пальцами, что я измазал своей слюной. По телу несколько разрядов, когда Чонгук прикусывает мочку уха, лижет её, раздвигая сильнее мои ноги, но усилий много не нужно — разъезжаются сами, стоит только на меня вот так взглянуть. Желанно. С любовью. Чонгук отрывается от меня, чтобы отыскать в тумбочке тюбик смазки, а я, пока жду целых пять секунд его губы, проклинаю физиологию за то, что дополнительная помощь так необходима. Он скользит внутрь меня пальцами, затем членом, заставляя выгибаться, жмурится и стонать. Чонгук шепчет «чш» и улыбается, когда выходит из меня, с новой силой толкнувшись вновь, а я стараюсь быть тише, правда. Я всё помню, о Юнги помню, но с губ так и срываются громкие выдохи. Мы настолько прижаты к друг другу, что и не разгадать очертания тел, а я этому рад. У меня для путей отступления нет ни миллиметра свободного, ни миллиметра без него. И я этому рад. Целую, меня целуют. Чонгук двигается неспешно, но невероятно, а я подстраиваюсь под его темп, под свой, под наш. Чувствую, как горю внутри, не выношу такой температуры, но прошу ещё. Прошу и он всё для меня. Он — всё для меня. — Тэхён… — слышу от него, тычусь носом в его висок, вопросительно мычу, а глаза закатываются от удовольствия. — Тэхён… — от того, как он своим голосом произносит моё имя. — Чонгук… Цепляюсь за лопатки на его спине, ищу шрамы отрезанных крыльев, скольжу ладонями на бёдра, поглаживаю, прижимаю к себе ближе с каждым новым толчком и точно вскрикнул бы уже в сотый раз, если бы не язык в моём рту, исследующий ряды зубов. Чонгук задевает мои соски, когда двигается по только ему известной линии к низу моего живота, приложив плотно ладонь. А я мщу, как я искусно мщу, раз он стонет в мои ключицы… Закидывает мою ногу себе на плечо, поддерживает за ягодицу, оставляет пальцами точечные следы, а я его ближе и ближе притягиваю, дурея от того, как он знает моё тело. Лучше меня. — Самый хороший, — шепчет, когда исцеловывает мои ресницы до невозможного, — мой самый хороший, — не оставляет без внимания ничего. Ни миллиметра тела, ни грамма разума. И я, если бы это была война, проиграл бы ему в самом первом сражении. (Он проиграл бы тебе до этого, Ким Тэхён)

***

Разрываю тягучий поцелуй, оставив на подбородке бабочку-поцелуй, и укладываю своё лицо прямо напротив, закинув руку и ногу на Чонгука, посмеивающегося с моей тактильности. Я никак не могу оторваться! — Ты всё такой же, — смеётся Чонгук, удобно укладываясь в моих объятиях, — как в первую нашу встречу. — Ты умудрился меня запомнить? — Конечно, разве я мог иначе? — Чонгук перекатывается на спину, из-за чего я оказываюсь на нём, и, поправив съехавшее с нас одеяло, прижимает двумя руками к себе, уткнувшись в изгиб шеи. Хочу лежать так всю жизнь, хочу всю жизнь чувствовать его каждой клеточкой кожи. — Ты останешься? Чонгук сталкивается со мной носами, смешно морщась. — Ну, — хнычу я, — останься… — Останусь. Он поддевает пальцами мой подбородок и целует в уголок губ. — Ты умеешь танцевать? — спрашиваю я, тычась губами в его лицо. — Нет, — улыбается он, — и не проси, — Чонгук щёлкает меня по лбу, отчего я вскрикиваю, словно мне больно, и оттягиваю его щеку, смеясь с того, насколько смешной. — Пусти, пусти, — умоляет он. — Если пообещаешь, что станцуешь со мной, — ставлю условие я. — Станцую, станцую-ю-ю, — хнычет Чонгук и я отпускаю его, тут же целуя в покрасневшие пятна на коже. — А что? — Тебе решать, — он дует губы, а я кусаю нижнюю. — Давай румбу, — смеюсь я, когда он хмурится, — нет? Тогда ча-ча-ча! — Тэхён! Чонгук забрасывает на меня ноги, надавив на позвоночник, из-за чего я теряю весь свой пыл, находясь в таком непривычном положении. — Танго? — растерянно хлопаю глазами я. Не сдаюсь. — Свинг, мамба, болеро? — хихикаю. — Ну и запросы, — шепчет Чонгук, прижавшись ко мне всем телом, — станцуем однажды их все.

***

Утром, как всегда проснувшись рано-рано, я пытаюсь приготовить сносный завтрак и подсунуть его Юнги-затворнику. Тот из комнаты что-то недовольно и сонно мычит, но я настаиваю, ведь не для того его украл, чтобы морить голодом и довести до состояния бездыханного тела. Юнги, смирившись, должно быть, с моей настойчивостью, высовывает из приоткрытой двери одну лишь руку, а я прошу две, потому что вообще-то принёс целый поднос. — Достал, — вздыхает Юнги и выбирается наружу, чтобы забрать еду. Так мы с ним и общаемся каждое утро. В один из дней я отправляю к нему в комнату Кью, надеясь, что так будет лучше, и тот тоже пропадает там целыми днями. А я… А я жду Чонгука, умирая со скуки, который приходит по вечерам, после работы. И всё кажется нормальным, как у людей, когда он обнимает меня, целует, любит. Но звонит Чимин и по тону его я понимаю, что не для того, чтобы спросить о моих делах. — Ты можешь навестить Мэй, — говорит он. — Хосока лишили родительских прав, но его не отключают, пока что нет. Приведи её сюда, — просит Чимин, — ты, а не те люди. Пусть она поговорит с ним, — представляю сейчас кардиолога перед собой, его грустное выражение лица… — Ты с ним поговори, — и я, кажется, слышу продолжение его голосом, которое безмолвно мне передаётся: «Поговори, потом не сможешь», — и лишь сейчас осознаю, что не спас Юнги, а запер в четырёх стенах вместе с собой. Чтобы никого не видеть. Чтобы ничего не чувствовать. — Я никуда ни за что не пойду! — кричит мне Юнги из комнаты. — Я ни за что!.. — и я больше не прошу, решив позвонить Чонгуку, а Юнги… А Юнги убегает из квартиры, забыв умыться, нормально одеться, забыв, что он «никуда ни за что не пойду».