Сто девяносто ударов в минуту

— Тэхён-оппа, тут и правда чёрт голову сломит! — восклицает Мэй, листая блокнот, который я наконец смог ей показать. Честно говоря, уже и сам там мало что понимаю. Чего от скуки только не напишешь, не нарисуешь и не приклеишь… — Гук-и, а ты понимаешь эти формулы? — Чонгук, сидящий рядом, смущённо улыбается, разглядывая именно ту формулу, повторяющуюся на листах от моей руки тем самым красным маркером. Я почему-то тоже вспыхиваю, краснеют даже кончики ушей. — Вы чего?! — обиженно дуется лиса, сложив руки на груди, но долго серьёзного лица не держит — Чонгук начинает её щекотать и по гостиной разносится звонкий смех. Мы расположились на полу. Сидим в кругу, позы лотоса, стол, что неподалёку, заставлен гортензиями. Я просил не дарить мне цветы, ведь не глупый и знаю, что стоят денег, а Чонгук тяжело работает! Тратить накопления на меня?.. Кажется глупостью! Но вот тому, что сегодня пополнение — ромашки для Мэй — я очень рад. Она сияла, как самое яркое солнышко, когда получила такой же нежный букет, как и она сама. Чонгук очень внимательный… Дело в том, что я познакомил их с Мэй примерно неделю назад, а он настолько её сосредоточенно слушал, что запомнил о любимых цветах? Н е в е р о я т е н. Я совсем не ревную! (Почти совсем) Тэхён-оппа — я, Гук-и — он. Гук-и! Даже я зову Чонгука хёном! Разве это справедливо?.. Мы обнимаемся, целуемся, не спешим, как и хотели, а я зову его хёном! Ладно, я не против, если честно. Я совсем не ревную, я лишь улыбаюсь, глядя на них двоих. Как они познакомились… Первая фраза, которую Мэй произнесла: «Ого, у твоего друга такие милые глаза и улыбка! Зубы, словно он крольчонок!», — а я не отрицал, просто смеялся, согнувшись пополам, пока Чонгук не знал куда себя деть. Как он, человек, краснеющий из-за любой похвалы, мог изображать льдину и прогонять меня? Совсем другой сейчас. И я, кажется, счастлив. Счастье выражается не в том, что он всецело мой. Нет, пока нет. Чонгук просто рядом. Даже, когда не. Я скучаю по нему каждую минуту. Секунду. Даже сейчас, наблюдая за взмахами его ресниц, скучаю. Невыносимо. А как я упрашивал его переехать ко мне, как я упрашивал!.. Зачем ему жить там, с Нихёном, если можно со мной? И работать тоже здесь неподалёку можно! Но Чонгук… Не разжёвывал мне каждую причину, как ребёнку, но я и так всё понял. А кто бы захотел, как он считает, сесть на шею человеку, которому должен подавать пример, ведь старше, и свесить ножки? Кто бы захотел чувствовать себя таким… слабым? Но это не мои мысли! Я не считаю подобное проявлением чего-то дурного. Если нравится человек (а я его люблю!), то хочется преподнести к ногам мир. Поэтому я прошу переехать. А он поэтому же — не переезжает. Упрямый и целеустремлённый. Старательный. Мой. Думаю, действительно мой. Только со взглядом иногда таким уязвимым, болезненным, словно я перед ним — тень. Вспышка — исчезну. Но я, когда же он поймёт, самый настоящий человек. Живой. Не собирающийся никуда уходить. Разве ради подобного я так много пролил слёз? — Гук-и, прекрати! — еле выговаривает Мэй, заходясь всё новыми и новыми приступами смеха. Действительно, как так получилось, что он — Гук-и? Видимо, их психологический возраст совпадает, это чувствуется в такие моменты более ясно. Я откидываюсь головой на диван и прикрываю глаза, слушая их перепалку. Спустя минуты три грохота и несколько колких словечек — становится тише, так что один глаз разлепляю, осматривая обстановку. Мэй поправляет волосы, что выбились из хвоста, и сверлит взглядом довольного Чонгука, развалившегося на полу. Мой блокнот валяется уже давным-давно позабытым, но это в такие моменты совершенно не имеет значения. Мэй я прошу приводить ко мне чаще, пару раз она оставалась на ночь. Наше любимое занятие — фильмы, запретное — вредная еда. Чонгук никогда не ночевал у меня (тот раз был единственным), как и любой другой человек, так что взять под контроль нас никому не под силу. Чимин, доктор Пак, кардиолог, друг, уверен, что он хорошо справляется со своей задачей — не дать мне умереть от передозировки чипсами, но… Я всё же не так свят, как он считает. И колу пью. А Хосок и Юнги… вваливаются в мою квартиру сейчас, как к себе домой, хихикая над чем-то. Иногда складывается впечатление, что мы все — семья. Только вот… На деле — наши отношения с Чонгуком на стадии зарождения, а Хосок и Юнги… целовались пару дней назад на моей кухне. Я не шучу! Юнги остался сидеть в гостиной и ждать, ведь в комнате мне понадобились некоторые учебники (кстати, мой ученик очень хорош в физике!). Когда я взял нужные мне вещи и ступил за порог комнаты — так и застыл. Хосок, что впервые пришёл в гости (ага, не ко мне) без Мэй, обнимал Юнги за талию, прижимая к себе, а губы… На его губах. А тот что? Тоже крепко обнимал, тот самый человек, который болен нелюбовью — лечился обратным чувством. И я бы ушёл, честно, оставил их двоих наедине, захлопнул дверь и вернулся утром, как это бывает в фильмах, когда просят «погулять», но для этого надо пройти мимо. А они — целующиеся уже страстно, с языком, заметил я — явно не хотели зрителей. Скрип половицы. Юнги отскочил пулей чуть ли не в самый дальний угол, пока Хосок пытался поздороваться со мной, краснея. Юнги и Хосок, Хосок и Юнги… А ещё — таинственная жена старшего, с которой у него те самые недоотношения. У него не спросить, у Мэй попытался — о маме она неохотно. Сказала лишь, что та редко дома. Папа с мамой не в ладах. Так и выразилась. Мне стало как-то жаль, я её понял, ведь мои родители — тоже «не в ладах», но Мэй, кажется, с этим свыклась. Видимо, так давно. А вот я… Не жду от мамы и звонка. Это так странно! Ей совсем не интересно, как я поживаю? Остаётся лишь надеяться на то, что о моём самочувствии ей хоть немного рассказывает отец. Исправно звонит мне раз в три дня. И я ему раз в три. Так вот… Я не удивлён сейчас, что Хосок и Юнги появляются вдруг вдвоём, как и никто из остальных присутствующих. Чонгук рассматривает потолок, а Мэй искрится счастьем. Я же — спешу забрать блокнот и отнести в свою комнату, чтобы обойтись без бардака (творческого беспорядка!). — Как ты тут, милая? — слышу, когда уже возвращаюсь, от Хосока, пока он ерошит дочке волосы. Та мотает головой быстро-быстро и с волос слетает резинка, отчего пряди рассыпаются на плечах невообразимыми кружевами. — Отлично! Гук-и мне много чего рассказал! Представляешь, он умеет играть на гитаре! — восхищается она. И я восхищаюсь. Так сильно, что готов материализовать гитару из воздуха прямо сейчас, чтобы Чонгук сел и сыграл своими невообразимыми пальцами на струнах музыкального инструмента, пока мои струны — сами по себе звенят, отбиваясь о стенки моих лёгких. Разве я человек? Сердце нещадно бьётся, я давно перестал ловить его «тук-тук», рёбра обросли цветами, а в лёгких — хаос струн. Разве я человек? Разве он человек? Смеётся, пока Мэй обнимает, а потом на меня смотрит, склонив голову на бок. Так смотрит… Словно до взрыва планеты — секунда. Сильнее ли это, чем «я люблю тебя»? Пряди волос смахивает с глаз одним движением, почти сшибая меня с ног, когда просто иду, не думая о неприятностях, а футболка в обтяжку и вовсе — выстрел в висок. Я же вижу, как вздымается его грудь! Мне это надо? Нет. Н е т. Потому что мы не спешим, а я… Хочу всего и сразу. — Тэхён, — слышу тихо от Юнги позади себя и оборачиваюсь, облокотившись о столешницу (думал гостей накормить чем-то сладким), — я могу поговорить с тобой? — бросаю взгляд в гостиную, где каждый весело проводит время, и киваю. — Конечно, что случилось? Юнги на себя опять не похож. Каждый день разный. Сначала не по-детски рассудительный, затем взволнован, потом смущён, сейчас — нервничает. И это не весь его спектр эмоций, что мне удалось уловить за эти недели. — Я ему ни разу не говорил, — шепчет он, перебирая свои пальцы. Спрятался за мной. Пытался. Но это невозможно — его зелёную макушку заметят даже прохожие на соседней улице. — Ни разу не говорил, что он мне нравится, — выдыхает. — А он тебе нравится? — улыбаюсь я. Юнги кивает. — И это правда всё? Младший вздыхает, потирая переносицу, и отрицательно мотает головой. — Я просто… Как я скажу?.. — смотрит на меня так отчаянно, будто Хосок рассеивается на ветру. Но вот же он — в десяти метрах. Подойди и скажи, что любишь. — Подойди и скажи, что… любишь?.. — а он губы поджимает, не зная, что же с чувствами делать. Не зная, что это за чувства. И никакой доктор не поможет, пока сам не осознает. — Мы с Чонгуком не спешим потому, что наворотили дел… — усмехаюсь горько. — Но в вашем случае… — несмотря на брак, ребёнка и возраст. — Почему нет? — Чтобы не наворотить дел, — улыбается мне Юнги. — Самое страшное слово, которое приходит тебе на ум? — задаю я простой вопрос. Каждый должен об этом подумать! Юнги смотрит на меня непонимающе, словно я обогнал две темы по физике, задав ему задачу, которую надо решить пятью способами. Но тут лишь один ответ. А верного нет. Для каждого — свой. Это же не математика! Лишь в математике всё с точностью до сотых, в людях — с разницей в миллиарды. — Как насчёт слова «поздно»? — выгибаю бровь, кусая губы. — Как его не скажи — печально, разве нет? — Никогда не поздно, — опровергает кареглазый, — звучит хорошо, разве нет? — Нет, потому что ложь. Бред, — мотаю головой. — Тем более, если это о любви… Частицу «не» опустить обязательно, — беру яблоко с тумбы, откусываю почти половину, — никогда — поздно, — и ухожу. А что ещё я могу сказать? Лучше дальше не советовать — в жизни угадать нельзя. Вроде знаешь толк в чём-то, а у самого получается в личной жизни провал за провалом. У меня не так. Я преодолеваю пропасти. И я пропал. — Всё хорошо, Тэхён? — улыбается мне Чонгук, хлопая по месту рядом с собой. И я сажусь, принимая ту же позу, что и он, соприкасаясь коленями. Мне кажется, будто это касание — ценнее планеты. Каждое касание — смысл. А он ещё ладонь размещает на моей ноге, поглаживая. Убить меня решил или что? — Всё хорошо? — повторяет, улыбаясь. Не беспокоится, ведь знает, что я из-за него белее больничных стен! — Тебя что-то тревожит? — движется ближе ко мне, понижая голос, а я хочу взорваться! Не было бы тут больше никого, я бы… Я бы… — Что? — Что? — хлопаю удивлённо глазами, резко повернувшись. Нещадные миллиметры между нами! И Мэй, что суёт свой маленький вздёрнутый носик (вся в отца) тоже. — А чего это вы тут? — улыбается она. — Лисиц не звали, — фыркает шутливо Чонгук, щёлкнув её по лбу. А меня звали. Телефонный звонок. Чимин. Напоминание об очередном обследовании и всё в этом духе. Страшные слова о биопсии и куске сердца, который надо опять отщипнуть для проверки. Это я перефразировал, звучит ещё страшнее, чем если бы я использовал медицинские термины. Те стены, с которых всё началось. Знакомые лица — доктора. Пациенты — другие. И отлично, если они не здесь, потому что опять в строю. Бывают и другие повороты событий — земля не под ногами, а над. И всё тогда теряет свой смысл. Я иду по коридору, телефон у уха: щебечет Юнги. Такой влюблённый… Честно, это сразу чувствуется — хотя бы по голосу. А глаза так вообще — всегда выдают с потрохами. Как меня. Останавливаюсь перед отражающейся поверхностью кофейного аппарата, а мои серо-голубые… блестят. Не от скопившейся слёз, а, кажется, любви. — Я люблю его, — впервые говорю кому-то. Впервые признаюсь так уверенно сам себе. Вслух. Юнги почти не удивляется моему заявлению, да тут бы каждый остался спокоен. Как я и говорил — это видно. — Тогда хватай его, — говорит мне, а я смеюсь, запрокинув голову. Я уже схватил. Осталось — удержать. Хотя нет… Я не удерживаю, он не пленник. И приходит сам. — Мне жаль, что тебе приходится проходить через это, — как только входит в палату, как только я зажигаю торшер. На плечах белый халат, а под ним до мурашек знакомый стиль — уютное худи, широкие джинсы. Вечерами холодно, днём — можно и в шортах пройтись. Весна. Несколько раз упасть — наступит лето. А мы вдвоём, верно? В руке пакет, который ставит на тумбочку. Должно быть, фрукты. В другой — меж пальцев — ветка эустомы. И я улыбаюсь, когда он подходит ближе. — Мне жаль, что тебе приходится проходить через это, — повторяю его слова, ведь не мне одному тяжело. Он кивает. И молчит. А молчание — всё нам сейчас говорит. Когда садится рядом, отчего прогибается немного больничная койка, плечом к плечу, в кудрявые волосы вплетает мне цветок. Не просто засовывает, а действительно вплетает! Я отчётливо чувствую, как его пальцы двигаются, словно плетут косичку (мои волосы позволяют), а дыхание возле самого уха — горячее. И я покрываюсь мурашками. Снова. Как и всегда. Влюбляюсь. Снова. Как и всегда. В него. А он? Носом ловлю запах эустомы, вспоминаю её, ведь уже не вижу. Такие маленькие лепестки и белоснежные. Совсем. — Нежность, — затягивает волосы туже, чтобы не распалось творение, — открытость, — ещё один завиток, — восхищение, — выдыхает, а в звенящей тишине, рядом с окном, за которым — многоэтажки, это кажется сокровенным признанием. Он из заднего кармана джинс, ловлю взглядом, достаёт маленькую резинку и дополняет мою причёску. — Вот как я к тебе отношусь, — ладонь на моей щеке и сухой поцелуй в губы. Короткий. Чувственный. Словно эустома — я. Думаю, и Чонгуку подходит. Я слышал, что дикая эустома занесена в Красную книгу и охраняется законом, её осталось очень мало в живой природе. Растение завоевало популярность во всём мире. В Голландии (моя вторая родина) — это цветок, входящий в десятку наиболее пользующихся спросом у покупателей. История культурной эустомы длится, начиная с 80-х годов прошлого века. Именно тогда ей заинтересовались селекционеры и превратили простое и нежное растение в настоящую соперницу королевы цветов розы. Думаю, и Чонгуку подходит. Лишь секунда в его глазах и он автоматически попадает в мою персональную Красную книгу. Он там единственный экземпляр. Единственный в мире. Первый и самый последний. Охраняется мною. Завоевал всего. А история наша… Не знаю… И когда это всё началось? Новое сердце, первый взгляд, поцелуй, интимные касания? Может, слова? Если он позволит, я превращу его в короля. Чонгук в синем, ведь халат неудобный снял, а я в белом. Спокойствие. Вечность, верность, стабильность, несокрушимость. Чистота. Незапятнанность, невинность, добродетель, радость. Ладно, я выдыхаю. И целую. Белый и синий — морское сочетание. Послушание белого. Образцово-стерильный образ. Двигает губами навстречу. С тех пор, как влюбился, как пытался понять в чём любовь, прошло немало времени. У меня скопилось множество мыслей и достаточно ответов. Но сейчас, отметая все остальные, вижу перед собой лишь один самый краткий и самый точный. Спросите же — что такое любовь! Что такое любовь? Человек. Это и есть мой ответ. Не моего сердца, не моей крови, а мой — ответ. Моя любовь — это мой выбор. Я выбрал любить Чон Чонгука, даже, когда у меня на взаимность было ноль шансов. Ах, точно, ноль — это не ничего. Любовь — всё или ничего… А его губы сладкие, почему-то словно апельсины, как тогда — на нашем первом свидании. Были и ещё. И свидания, и поцелуи… А сейчас — я хочу спешить любить. Кажется, шепчу совсем тихо что-то такое, а он слышит и мычит согласно. Мои руки блуждают на его рёбрах, режутся о ключицы, впиваются в кожу. Но нежно. Он тёплый, уютный, а сейчас не зима — я медленно стаскиваю с него одежду. Замираю, потому что красив до чёртиков перед глазами. Чонгук их видит и ловит, поцеловав в испуганно прикрытые веки. Следом, к окну, летит и моя рубашка. А жалюзи не закрыты. Что, если?.. Стоит там где-то какой-то Мин Юнги, а возле него — учитель, друг или враг. Говорят о любви. И о не. А потом влюбляются в кого-то оба. И всё. Конечная. Я плавлюсь от его касаний, они — раскалённый металл. Они светятся в темноте. Жгут предплечья, шею, а затем губы — лечат. Там же. Медленно, тягуче… Словно у Чонгука тоже есть Красная книга. Словно в той Красной книге — тоже лишь я. И слёзы (давно я не плакал, верно?) брызгают из моих глаз. А дверь заперта на ключ? А не придут Чонгука выгонять домой, ведь час посещений закончился? Он не волнуется. Я тоже. Наверное, надо Чимина благодарить за то, что мы сейчас наедине. И почему именно здесь меня так накрыло? Им. Его телом сверху. Прижат к матрасу, наполовину обнажённый — а мне жарче, чем в пустыне. И сухо во рту, пока он не делится своей слюной. Ласкает везде, языком скользит в мой приоткрытый любезно рот, рыскает там, проверяет ровные ли зубы, все ли на месте. А мне бы кто выбил сейчас парочку, чтобы привести в чувство… Больница, наступающая ночь и он. Выключает торшер. Темно — чувственно. Я ничего не вижу. И глаза закрыты, и вокруг темно, но я чувствую каждое (каждое!) касание. К моим соскам, отчего мычу, к низу живота, на бёдрах. Мои пижамные штаны соскальзывают на раз-два, а никто сопротивляться и не собирался. Тут все этого хотели. Чонгук, я, моё возбуждение. И его. Касаюсь рукой и веду, несмело, но так, как помню. Однажды было, но тогда — как-то по дурости, а сейчас — я выбираю. Любить. Спешить. Вгрызаюсь в губы, чувствую вдруг металлический привкус языком и пугаюсь, резко отлипнув, словно током ударен. А Чонгук улыбается, наверное, кровавыми устами, размазывая алую жидкость на моей щеке. — Всё в порядке, так бывает, — всё ещё посмеивается. А я же испугался! Понимает. Сжимает меня в своих руках крепко-крепко, целует от основания и по основание, оказывается на моих ступнях, сам не понимаю как так случилось. Целует пятку, кусает, лижет. А мне щекотно и я хихикаю, получая удар по ляжке. — Не хочешь, чтобы пришёл дежурный доктор, верно? — низким голосом, от которого мне хочется стонать без любых прелюдий. Я уже готов петь ему своими стонами серенады. Стонать его имя. — Чонгук… — как только он целует мой мизинец на ноге. — Хён… — как только следующий палец, следующий, следующий… Я не оригинален, я повторяюсь, ничего не соображаю. Мысли — клубок. А я распутывать его не хочу. И не буду. Он уже здесь. Он смотрит в мои глазах. Отражается в них. Видит? — Что, Чон Чонгук? — задираю я подбородок, смотря на него из-под ресниц, а сам дрожу. И обхватываю его талию ногами, прижимая ближе. Он мычит, столкнувшись пахом с моим, а я улыбаюсь, как победитель. А мы тут оба — проигравшие. Кто бы знал… — Шесть тысяч… — приближается к уху. — шестьсот шесть… — словно мы технари и зубрим материал. А я знаю, что это признание в любви. И знаю, что я — секунда до взрыва. — А ты — взрыв, — и не даю больше ни слова сказать. Шумное дыхание будет говорить вместо. Я — секунда до него — взрыва. Прямо сейчас. Бам! Когда сердце колотится бешено, когда я чувствую, что из-за такого биения трескается мой шрам на груди — откидываю голову на подушку, а он снимает с меня бельё. Одним махом. А потом и с себя — я не заметил как. А сейчас силуэт настоящего бога, устроившегося между моих ног. И д е а л е н. А я его достоин? Ведёт руками по впалому животу, а я ногой мажу по его бёдрам. Искушаю. Не умею — пытаюсь. А он приоткрывает губы, опустив голову. Волосы спадают на глаза, а ему нравится то, как я скольжу по внутренней стороне бёдер холодной ступнёй. Пожалуй, продолжу. Думаю. И продолжаю. Но я не смелый, Чонгук — проницателен. Его движения успокаивают, его член, скользящий возле моего — будоражит кровь. Разгоняет. А сердце — ещё сильнее бьётся. Простая анатомия. Простая любовь. Пальцы на ногах поджимаю до предела, а руки в кулаки — сгребаю простыни, мну, чтобы гладить. Чонгука. Его плечи, волосы. Зарываться рукой и оттягивать пряди. Каштановые. Сейчас — чёрные. Всё вокруг — градация: белое, чёрное. Начало, конец. Я, он. Поцелуи ниже и ниже, я судорожно вздыхаю, а он языком холодит мой пах. Касается руками снизу, круговыми движениями — приятно, а затем крышесносно, когда в его рту тонет моё возбуждение. Я задыхаюсь. Я задыхаюсь! Из-за него! А он насаживается ртом, скользит плавно-рвано, а затем наоборот. Я совсем не разбираюсь в этом, но клянусь, что каждая (каждая!) моя вздувшаяся венка — в полном шоке. Пульсируют все. Я, он, миллиметры наших тел, сантиметры палаты, в которой мы — кружатся. А мне тут ещё в глазам людям смотреть. Как?.. Кусаю ребро ладони. Своё. Чтобы не кричать. От удовольствия. А он, Чонгук, моя эустома, резко мою руку отводит, заменяя своей. И я кусаю, пока он — откровенно сосёт. Мокро, влажно, пошло. Звуки — я слышу их. И это меня заводит. Мычу в его ладонь, мычу, потому что чувствую прилив всего — абсолютно всего. Пусть отстранится и сделает что-нибудь другое, ведь я так не доживу до самого важного момента! Его во мне — мне, пожалуйста. А он сильней меня вдавливает в матрас, а он вбирает мой член в рот глубже. Я упустил момент, когда уже громко стону, надеясь на хорошую звукоизоляцию в вип-палате, а его пальцы — меж моих ягодиц. Гладят и ищут, ищут — находят. Они влажные, словно от крема, геля, крем-геля, но у меня отшибло память и я не помню, откуда хоть что-то взялось в его руках. Должно быть, я потерял сознание, а пришёл в себя… Когда он — в меня. Пальцами. Одним — отчего я жмурюсь. Вторым — отчего тяжелей дышать. А три — уже невозможно. Невозможно приятно, потому что я предвкушаю дальше кое-что ещё более невероятное… Пожалуйста… — Пожалуйста… — а Чонгук улыбается, выпуская мой член изо рта с хлюпающим звуком, не заботясь о том, что он бьётся о мой живот, и я кончаю. От этого или от того, что длинные пальцы вдруг давят на что-то, вызывая по телу дрожь — не знаю. Кончаю телом — тёплая жидкость на моём животе и его пальцы, выводящие узоры, словно тогда, в гостиной — слёзы. Кончаю душой — люблю его. — Люблю тебя, — говорю, а между моих ног уже твёрдо опять, а между моих ног — он, шуршащий упаковкой презерватива. Тело моё — масло: уже расплылось. Пряди волос — вода, слишком мокрые, чтобы быть чем-то другим. А Чонгук говорит: — Давай же, — кивая на причудливую резинку, затем на свой колом стоящий член. А я сглатываю вязкую слюну. Он что, не понимает, что я двигаться не могу? Я должен его надеть? Сам? О боже… Плохо, тяжело, нереально, приятно, когда я касаюсь… В темноте блестит капля смазки на головке, а я (вот просто не сдержался) провожу языком по уретре, и сам стону тоже. Тоже. Он и я. Вау. А потом отлипаю, целую, задержавшись, хочу сделать ему приятно так, как он мне. Но не делаю. Расправляюсь с презервативом кое-как, точнее — Чонгук помогает. У меня руки, как у алкоголика, наркомана, умирающего — ходуном, словно поезд проезжает в паре метров, а самолёты — над головой. Звёзды. Где-то там. Над потолком. Пусть хоть одна упадёт или я вспыхну сам. Он сцеловывает мои слёзы прямо с длинных ресниц, пока толкается внутрь. А мне больно. Мне так сильно больно, что приятно… Чонгук входит медленно, чтобы было легче, он входит медленно, чтобы было хуже. Пытает. Себя, меня, а затем толкается по основание, заставляя вскрикнуть ему в ключицы. Режусь опять. Острые. И опасные. Как он сам сейчас — взгляд… Я уже давно утонул. А сердце… Мой член трётся о его живот, от сухости ощущения острее. Я так податлив, так отдаюсь. Он сейчас может убить меня — я не замечу… Убить… А сердце… Чонгук выходит из меня, толкается заново, наполняя, медленно и лениво. Нежно. До одури бережно, трепетно руками выводя на мне биссектрису кута… Стону… Его имя, не формулы и задачи… Кто такая физика, когда во мне сам бог? Стону… И целую… Хочу так всю жизнь. А сердце… — Чонгук… — стону, а он рычит мне в шею, толкаясь глубже. Замирает, выходит, толкается вновь. Палач. Искусный. И нежный. — Чонгук… А знаешь… — пытаюсь сказать, а он слушает. Вбивается в моё тело и слушает, отвлекая себя. Специально. До одури хорошо во мне, да? Признайся, что тоже не можешь долго держаться… — М? — мне в губы, вибрацией, своими апельсиновыми. Почему они такие?.. — Моё сердце… — именно моё — выделяю. — Моё прежнее сердце… — замедляется, но легче не становится — я потерял разум. — Знаешь какой отбивало пульс… Когда умирало?.. — перед самой-самой его смертью. Мне Чимин сказал. А я запомнил. — Прежде, чем остановиться… — (навсегда) выстанываю еле разборчиво, Чонгук меня не жалеет. У Чонгука слёзы из глаз — на мою кожу, скатываются на простынь, там и остаются. Ах, и мои слёзы за ними. — Сто девяносто ударов в минуту… — признаюсь во время секса… занятий любовью?.. Такой дурак… А когда ещё?.. — А сейчас… — хнычу, насаживаюсь сам, но не специально. Тело, это всё моё тело. Оно — это я. Значит, я. Никаких больше оправданий. — Сейчас оно отбивает такой же ритм… — онемевшим языком — прямо в губы своей эустомы… Апельсиновые сладкие губы… — Значит… — тяжело дышит, полностью ко мне прижат взмокшей кожей. Скрепили поры. А на больничной койке мало места. — Значит ли это, что ты — умираешь?.. — («рядом со мной» — потерянное продолжение) с горечью — делает вывод. И это такой очевидный вопрос, что на меня у него очевидный (совершенно очевидный) ответ. — Нет, — мотаю головой, чувствую его в себе, мотаюсь внутри, как ума лишённый. Точно, такой и есть. — Значит, если уйдёшь — перестану дышать… — клянусь. Клянусь. — Вечность, — толкается, давит большим пальцем на мою нижнюю губу, обнажив ряд зубов. Ровных — я уже языком сам проверил, на всякий случай. — Ты будешь жить целую вечность, — толкается и клянётся. Клянётся. Когда слишком жарко и липко, но приятно, конечно же. Как иначе?.. Когда часы тикают… Только сейчас до слуха доходит их звук. Именно в эти секунды. Тик-так. Стрелки — туда-сюда. Он — вперёд-назад. А я повторяю. И его рука на моём изнывающем члене — лезвие, кричу, жмурясь. А он стонет в мои волосы, когда весь сжимаюсь, и чувствую внутри, как разжимается он. Вместе кончаем. Вместе и закончим. Самые медленные в жизни движения после оргазма (моего — третьего, а его — не важно), самые красивые узоры из всех, что он на мне выводил — это сейчас: нашим потом и его пальцами. — Обещаю, — шепчет кто-то. Кто-то из нас двоих.