Ванечка

      Холодное утро опускается резко и неприветливо повисает редким туманом над крохотным привокзальным зданием. Пронизывающий апрельский ветер гоняет по совсем пустой платформе разворот старой газеты, в которой вновь, не задумываясь, решает мужчина, одна только политика германского фашизма, речь тов. Сталина, вручение орденов героям-стахановцам. А Дмитрий Шостакович в этой газете, его Митя, формалист и самодур.       Несчастный листок уносит прочь, и Иван за неимением лучшего варианта все же переводит взгляд на Митю, отрешенно уставившегося куда-то в пространство, кажется, совершенно забывшего о непотушенной сигарете в своих пальцах. Его мелко трясёт, и взгляд из-под толстых линз очков не выражает ничего кроме безграничной усталости.       Чувствуя, что его рассматривают, Шостакович слегка поворачивает голову и наконец вспоминает о сигарете, незаметно обжигающей фаланги. Он поспешно стряхивает пепел и глубоко затягивается, все также стоя вполоборота к мужчине. — Может, хватит? Это пятая за последние десять минут. — Нет, не хватит, — просто отвечает он и бросает окурок прямо на рельсы. Тянется в карман за очередной, но его останавливает тяжёлая рука, перехватывающая запястье. — Хватит.       Шостакович несколько мгновений стоит неподвижно, – Ивану страшно представить о чем тот думает в эти секунды – а потом отдергивает руку и молча уходит. Проследив, как Дмитрий доходит до их вагона и заходит внутрь, Соллертинский наконец прикрывает глаза и опускается на корточки, не в силах больше удержаться на ногах.       Хочется выть, хочется рвать на себе волосы. Хочется громко, во весь голос, требовать справедливости. Ведь должна же она быть в жизни? Эта справедливость?.. Хочется лечь под этот самый поезд, чтобы никогда больше не вставать. Хочется, чтобы Митя стал таким как прежде.       Но во всем случившемся есть и его вина, так? Это он не проследил, не решился указать на то, к чему теперь приковано внимание всей общественности. А теперь они вместе здесь.       Иван помнит до мельчайших деталей тот день, когда Шостакович прибежал к нему весь красный, запыхавшийся с дороги и сильно взволнованный. Помнит, как тот все шептал «Ваня, Ванечка» и хватался за него словно в бреду. Тогда он не понял этих жестов, а Дмитрий, успокоившись, ушёл так ничего и не объяснив. Он позвонил лишь на следующий день, рассказал о статье. Молчали долго, не решаясь повесить трубку, но и сказать друг другу тоже было нечего. К чему тут слова? Нужно собирать вещи.       Теперь Митя молчит постоянно, он словно не здесь, и Соллертинский боится, что когда-нибудь тот захлебнется в своих мыслях и не сможет выплыть наружу.       Громкоговоритель механически объявляет об отправке поезда через несколько минут, и Иван наконец поднимается, отряхивает полы пальто, небрежно накинутого на измятую рубашку, и быстрым шагом идёт вдоль платформы.       Он не даст Мите потонуть в собственных эмоциях и упрёках, он вытащит его, чего бы оно ни стоило, и будет продолжать это делать снова, и снова, и снова – столько, сколько потребуется. Шостакович должен жить, и он заставит его, обязательно заставит.       Солнце на мгновение выглядывает из-за угла приземистого здания вокзала, мягко расцвечивая все небо на несколько по-весеннему ярких цветных полос, и также быстро скрывается за медленно проплывающими мимо облаками, словно собирающимися вокруг одной небольшой тучи, непременно обещающей дождь.