Неудачница

      В лагере царила суматоха.       Все были заняты важным делом: кто-то собирал вещи, разведчики возвращались с донесениями, караульные передавали вахту сменщикам. Каждый, от простого конюха до капитана, не сидел без дела. Даже спутники Инквизитора, её ближайшее окружение, не остались в стороне от всеобщего оживления.       Одна лишь Эвелин со скучающим видом сидела на ящике, подперев голову рукой, и с отстранённым интересом наблюдала за кипящей вокруг работой.       Умелый начальник должен организовать работу своих подчинённых так, чтобы ему самому не приходилось беспокоиться о подобных вещах. Однако в случае Эвелин её, по обыкновению, оставили за бортом. Но на этот раз хоть отговорка нашлась сносная: ей надо поправиться.       Умирающей или просто больной Эвелин себя не ощущала, но спорить не стала.       Она скучала по лагерю долийцев, где каждый был занят своим делом, никто не торопился, не суетился и не создавал столько шума.       Но Хранитель «вежливо» попросил Инквизицию убраться из их лагеря в свой и не создавать клану лишних проблем. История с магами и демоном быстро разошлась в массы, и её не обсуждал разве что ленивый. Бессознательную Эвелин перевезли в лагерь у Тропы Огня, где она и очнулась вчера утром.       В теле всё ещё ощущалась предательская слабость, а руки дрожали, будто у самого последнего алкоголика. Время от времени в поле зрения появлялась Кассандра, одаривая её суровым взглядом. Но видя, что она не собирается снова куда-то исчезать, искать приключения на свою пятую точку и проверять пределы своей хиленькой удачи, выражение её лица смягчалось, и она возвращалась к своим делам.       Иногда к Эвелин подходила Хардинг, чтобы сообщить о результатах работы разведчиков. Это было удивительно и одновременно радостно: кто-то всё же считал её достаточно авторитетной, чтобы что-то решать. Но воодушевление быстро проходило, когда Эвелин вспоминала, что её титул — чистая формальность. И с тяжёлым вздохом отправляла гномку к Лелиане и Каллену.       Её внимание привлёк Дориан: альтус с чувством отчитывал остроухого слугу за нерасторопность, бедняга понятия не имел, как правильно складывать его дорогущие шмотки. Эвелин даже заслушалась, отметив про себя парочку изящных выражений. Что примечательно, Дориан ни разу не повторился!       Эльфёныш выглядел откровенно несчастным и, вероятно, мечтал оказаться подальше от придирчивого мага. В следующий раз слуги наверняка будут тянуть короткую соломинку, кто пойдёт помогать тевинтерцу в сборах.       Однако, присмотревшись внимательнее, Эвелин с удивлением обнаружила, что это никакой не слуга, а настоящий разведчик в форме. Видимо, предприимчивый Дориан решил пристроить прозябающего без дела эльфа к ответственному заданию.       Эвелин рассмеялась, прикрыв рукой рот, наблюдая, как Дориан украдкой поглядывал на зад разведчика, когда тот наклоняется, чтобы поднять тяжёлый сундук. Признаться, она и сама на мгновение залюбовалась.       Она слегка поёжилась от налетевшего холодного ветра. Ей хотелось встать и пройтись, чтобы разогнать кровь по телу и почувствовать себя лучше, сделать хотя бы простенькую зарядку, в конце концов, но она не решалась пошевелиться. Ей не хотелось привлекать к себе лишнее внимание или просто мешаться у других под ногами. Она поплотнее укуталась в плащ, который накинул ей на плечи сэр Каллен, пожертвовав роскошным мехом со своего «барского плеча».       Краем глаза она уловила движение и повернулась как раз в тот момент, когда Солас приблизился к ней, протягивая жестяную кружку с только что приготовленным для неё восстанавливающим зельем.       Эвелин нахмурила брови и скривилась, представив, как горькая и неприятная на вкус жижа обожжёт нёбо и встанет комом в пищеводе.       Но Кассандра очень чётко дала понять, что она обязана восстановиться как можно быстрее, а Соласу, что его первостепенная, почти святая обязанность — помочь ей в этом.       Эвелин молча приняла из рук эльфа отвар, буркнула дежурное и очень формальное «благодарю» и в несколько глотков, почти не дыша, опустошила кружку. Это как с крепким алкоголем — лучше залпом, не размышляя и не предаваясь никаким сомнениям. Быстро выпил — быстро в сторону. Да и повода находиться в обществе эксперта по Тени больше не будет.       Она поставила кружку у ящика и снова вернулась к прерванному созерцанию прекрасного — наблюдению за чужим, почти каторжным трудом.       А Солас почему-то всё не уходил. Он стоял, возвышаясь над ней, и чего-то ждал. Ну вот что ему, спрашивается, ещё от неё нужно? Она всё выпила, не создав проблем ни себе, ни ему, и у них нет повода поддерживать видимость общения и дальше.       Сказать по правде, это начинало раздражать: его присутствие рядом, его выжидающее молчание, суровый взгляд, будто он хотел просверлить в её голове дыру. Если это способ отыграться за все те разы, когда она заявлялась к нему без приглашения, и наглядно продемонстрировать, как подобное может напрягать, то он выбрал самый действенный метод. Эвелин уже поняла, что была не права, признает это и как-нибудь, возможно, даже извинится за свою навязчивость. Но это будет явно не сегодня и, может быть, даже не в ближайшее время.       Просто… пусть он уйдёт.       Горечь отвара колола язык и раздражала горло. Хотелось заесть этот мерзкий привкус хоть чем-то: солёным, кислым, сладким… неважно, лишь бы избавиться от омерзения как можно скорее.       — А закусить не найдётся? — с весельем поинтересовалась она, подняла голову и, щурясь от яркого солнца, с очаровательной улыбкой взглянула на эльфа.       Обычно в ответ на подобные колкости он качал головой и спешил куда-нибудь уйти. А сейчас — нет, не уходит, а всё так же стоит, глядя на неё со странным выражением, которого она никогда раньше не видела на его лице. В его плечах — напряжение; это чувство давящей вины заставляет его сейчас слегка ссутулиться, а вовсе не тот образ бродяги, который он всеми силами поддерживал; а в глазах — слабый, едва узнаваемый налёт вины.       Эвелин поражена потоком откровений, обрушившимся на неё. Но в той же степени и раздражена, потому что она не знает, как реагировать на это. Она не готова к этому разговору, он уже неактуален, несвоевременен. Ей больше нечего ему сказать, а Соласу, похоже, есть.       Впервые он не играл перед ней непонятную ей роль, не притворялся, а был открыт настолько, насколько вообще мог быть открыт с кем-либо. И это странным образом… обескураживало.       Почему он это делает? Зачем?       — Если у тебя есть что сказать, просто скажи, — произнесла она, наконец найдя нужные слова. Она не собиралась играть с ним в эти игры. Разочарование в нём было слишком сильным, и она пока не могла просто забыть об этом, «отпустить ситуацию».       Да, когда слабость сковала всё тело, руки тряслись, и она не чувствовала в себе сил пройти даже десяток метров, не боясь свалиться в обморок от головокружения, она осознала, какую глупость совершила.       Это было опрометчиво с её стороны. И, за неимением лучшего слова, опять же — глупо. Глупо!       Она клялась себе, что выживет любой ценой и сделает всё возможное, чтобы вернуться домой к своим родным. За то, чтобы ещё хоть раз увидеть их, она отдала бы очень многое.       А на деле же променяла всё это… А на что, собственно? Она ничего не получила. Даже в смерти ей было отказано. Ну что за неудачница!       Она, презрев всякую опасность, помчалась спасать призрака и едва не распрощалась со своей жизнью, зачем-то решив, что облегчить боль этой эфемерной субстанции, принявшей человеческий облик, — просто гениальная идея. А что взамен? Боль во всём теле и новое разочарование — настоящий удар в самое сердце, когда она не услышала даже простого «спасибо». Зато ей во всех подробностях рассказала Сэра о том, как Солас миловался со своей крыской.       Интересно, а Эллана сделала бы то же самое: рискнула бы всем ради друга того, кого считала для себя важным? Сейчас уже и не узнать… Возможно, она бы пошла на большее и нашла бы способ помочь как-нибудь иначе, без риска для себя. Она же магичка, и, возможно, в её арсенале есть тайные знания, которые могли бы помочь в этой ситуации.       Она — не чета ей. И видеть, осознавать эту разницу было уже не больно, но определённо неприятно.       Однако даже из самых болезненных ошибок можно извлечь ценные уроки. Глупо не учиться на собственном опыте, даже если он кажется очень горьким.       Она положилась, доверилась не тому, отдала ему слишком много, ожидая в ответ просто поддержки и человеческой доброты. Что ж… Она усвоила этот урок и больше не повторит подобной ошибки.       — Я должен извиниться, — тихо сказал Солас.       Эвелин нахмурилась.       — Должен? — вкрадчиво переспросила она. Но, предвосхищая его возражения и не желая слушать объяснения, которые могли бы её расстроить, Эвелин быстро добавила: — Не надо. Ты ничего мне не должен.       — Я… сожалею, — выдохнул Солас, будто не услышав и не поняв намёка.       Эвелин бросила на него резкий, предупреждающий взгляд. Она же попросила… Неужели так трудно понять хотя бы это?       — И за что конкретно ты просишь прощения? — процедила она без намёка на приязнь.       Солас опустил взгляд. Даже удивительно, что его не задели её резкие слова.       — Это была моя ошибка. Из-за моего малодушия тебе пришлось испытать столько боли…       Эвелин нервно рассмеялась. Не потому, что не расслышала его извинений, и не только за историю с Мудростью, а потому что ей… просто стало жаль себя. Неужели она и правда такая наивная дура в его глазах, раз он решил, будто извинения за разбитое сердце и унижение её гордости будет достаточно? Она пожертвовала всем ради его друга, поставила на кон собственную жизнь, а он не смог придумать ничего лучше, чем просто сказать, что ему жаль?       О чём именно он сожалеет? О том, что она решила пойти с ним, ввязаться в эту историю, которая не имела к ней никакого отношения? Или о том, что ему пришлось положиться на кого-то, тем более на неё?       Что ж, наверное, ему дорогого стоило затолкать свою гордость куда подальше и подойти к ней с этим. Но ценить этого она не будет. Она не облегчит его совесть, сказав, что за всё его прощает.       Прощают, когда не всё равно. Дают бесконечные вторые шансы, когда на что-то надеются. А Эвелин уже ничего не ждёт и ни на что не надеется. С неё хватит.       Хватит!       — Если тебе от этого станет легче, то моё прощение твоё, — медленно и спокойно произнесла она, не отводя от него взгляда. — Но правда в том, что мне не нужны твои извинения. Они ничего не изменят.       Солас наклонил голову набок, прищурился, будто солнечный свет мешал ему разглядеть её выражение лица.       В воздухе повисло неловкое молчание. Эвелин не знала, что ещё добавить, что ещё сказать, чтобы он, наконец, ушёл, оставил её в покое. А он, похоже, не знал, что сказать ей.       Ну и где же Эллана, когда она так нужна? Сейчас её присутствие и попытки перетянуть всё внимание Соласа на себя были бы весьма кстати.       — Тогда что ты хочешь услышать? — на полном серьёзе спросил Солас.       — Слушай, это какая-то реверсивная психология? — всерьёз начала злиться Эвелин. — Если да, то это не работает. Я понятия не имею, чего ты от меня вообще хочешь. Почему бы тебе просто не сказать прямо? Ну, не знаю… Эй, Эвелин, я что-то сделал тогда, и ты от меня отдалилась. Поводов, конечно, к этому нет, но ситуация неудобная, согласись? Раньше вертеть тобой получалось проще, да ты и сама была не против, а сейчас твоё поведение сильно всё осложняет. Так что будь душкой и просто скажи, что ты хочешь услышать, чтобы наши отношения вернулись в прежнее русло и я бы мог и дальше с чистой совестью использовать тебя.       Взгляд Соласа стал ледяным, и Эвелин победно улыбнулась. Она не собиралась так скоро, без причитающегося случаю изящества раскрывать свои карты, но он уже в курсе, что она умеет читать людей, так что для него не станет откровением свыше, что она уже давно раскусила причины его хорошего отношения к ней. Это касается не только его, но и других. Да в конце концов, она сама рассказывала ему, что прекрасно видит, когда её общество терпят, а когда искренне радуются. Или…       Нет, откровением стало то, что в глазах предательски защипало, и Эвелин поспешила отвернуться. Солас — последний, кто должен видеть её слёзы, а ещё лучше, чтобы он не видел их никогда. Он и так не признает в ней равную, человека, заслуживающего уважения, хватит с него и того, что он знает о ней немного больше, чем все остальные.       Она думала, что он уйдёт. Поймёт, что она больше не откроется ему, не сможет забыть всю ту боль, через которую ей в одиночку пришлось проходить по его вине. Чего она не ожидала, так это того, что он усядется рядом с ней на землю, привалившись спиной к ящику, на котором сидела она.       Так близко… Эвелин чувствовала тепло его тела, а рука, вцепившаяся в край ящика, почти ощущала ворсистость его шерстяной кофты.       — Искательница велела мне присматривать за тобой и сделать всё, чтобы тебе стало лучше, — объяснил Солас, отвечая на её недоуменный взгляд. — Кажется, я не справился с этим заданием, — с горькой иронией поделился он.       Почему-то это замечание заставило Эвелин усмехнуться.       — Мне жаль, — снова повторил Солас, но прежде, чем Эвелин раскрыла рот, чтобы напомнить — и на этот раз в самой грубой форме, — чтобы он засунул свои извинения себе куда подальше, он поднял голову и сказал: — Жаль, что я использовал тебя, хотя нам обоим было очевидно, что в этом не было необходимости. Мне следовало просто попросить.       Солас ненадолго умолк, обдумывая свои следующие слова. Она ждала, боясь пошевелиться и даже как-то не так вздохнуть, будто сейчас он скажет ей то, что решит всё.       — Ты… удивительна, Эвелин. Даже зная правду, ты всё равно помогла моему другу. И я безмерно благодарен. Diola lle.       Высокий эльфийский. Наверное, на нём говорили важные, знатные эльфы времён Эльвенана. И он говорил, благодарил её на этом языке.       Всё, что она чувствовала совсем недавно: злость, раздражение, разочарование… Всё это исчезло, схлопнулось, оставив вместо себя растерянность и удивление. Она не рассчитывала на благодарность и не ждала её. И почти не удивилась, когда очнулась в палатке и узнала, что его нет рядом.       А сейчас она просто не знала, что сказать.       — В одном ты была права, — продолжил он. — Я действительно хочу вернуть наши… отношения к тому, что было. Если ты не против, конечно. Сказать по правде, мне не хватает наших бесед. И твоих вопросов, ответы на которые, казалось бы, знает каждый. Твоего любопытства и искренней заинтересованности во всём, а особенно в Тени. Я был бы рад, если ты… решишь возобновить наши, — как ты их там назвала? — посиделки.       Эвелин всё ещё не могла найти подходящих слов. Ей казалось, что она забыла все языки, какие знала. Может, он что-то подмешал ей в лекарство или, может, это их побочный эффект? Что бы Солас — Солас — был искренним с ней и признавал, что может быть в чём-то не прав?..       Но разве не это она хотела услышать? Разве не этого так долго ждала? Так чего ещё ей надо? Каких заверений, слов и признаний?..       — Солас… — выдохнула она, невольно потянувшись к нему рукой, но быстро одёрнула её, когда заметила приближающуюся к ним Лавеллан. Она улыбалась, а её взгляд был направлен на Соласа, будто она видела лишь его одного.       Злость вновь поднялась в ней. Нет, ярость, такая слепая, неистовая, что Эвелин поймала себя на мысли, что может сделать что-то непоправимое, о чём потом пожалеет, и за что потом ей будет стыдно перед самой собой.       Она вцепилась в ящик и плотно сжала губы.       — Hahren, — с яркой улыбкой обратилась к нему эльфийка, бросив быстрый взгляд на Инквизитора, — мы можем поговорить? Я кое-что нашла и хотела бы спросить твоего мнения.       В голосе Элланы звучала уверенность, словно она уже знала, что Солас без колебаний оставит Эвелин и последует за ней, куда бы она ни позвала.       Эвелин тоже не сомневалась в этом.       — Это что-то важное? — спросил Солас, даже не сдвинувшись с места, вместо того чтобы подняться и уйти.       — Ну… Нет, — растерявшись, ответила Лавеллан.       Эвелин тоже была немного растеряна подобной резкостью Соласа в отношении своей протеже.       — Тогда не вижу причин, почему ты не можешь подождать, — вежливо, но довольно прохладно сказал он. — Ты же видишь, что я занят разговором с Инквизитором.       «А когда тебя это останавливало?» — промелькнула мрачная мысль. Судя по выражению лица Лавеллан, у той тоже возник подобный вопрос.       — Тогда… Может быть, когда ты освободишься? — упавшим голосом спросила Лавеллан.       — Когда освобожусь, — кивнул Солас.       Лавеллан машинально кивнула в ответ и с понурым видом побрела назад, периодически бросая на него растерянные взгляды. Эвелин была не меньше шокирована, а возможно, даже больше. Но нельзя сказать, что какая-то часть её мелочной души не испытала радости от этой сцены.       — Может, мне следует почаще рисковать собой, спасая твоих друзей, раз уж я так высоко поднялась в твоём списке приоритетов? — со шкодливой улыбкой поинтересовалась Эвелин, уперев подбородок в ладонь.       Солас рассмеялся.       Эвелин тоже издала смешок.       Внутри неё вдруг стало тихо. Всё, что она испытывала совсем недавно, все те эмоции, которые душили её каждый миг, вдруг утихли. На море воцарился штиль, и её уже не мотало туда-сюда яростной бурей.       Но это не значит, что она всё забыла: все уроки, что она извлекла и поклялась самой себе никогда не забывать. Больше она не совершит такой преступной, непростительной ошибки и не поставит на карту благополучие кого бы то ни было, если это отнимет её шанс вернуться домой. Это вовсе не значит, что она не может дать второго шанса, попробовать — хотя бы попытаться — начать всё сначала.       Первый шаг самый трудный, но, когда он пройден, обязательно станет легче.

***

      Тугой корсет сдавливал рёбра.       Эвелин окинула своё отражение придирчивым взглядом и в недоумении приподняла бровь, в упор не понимая, к чему ей такое декольте. Не хватало только белого кудрявого парика и приклеенной на щеку мушки, чтобы полностью завершить образ дамы стиля рококо.       Даже на собственную свадьбу Эвелин не мечтала надеть ничего и близко похожего, во что её вырядили Жозефина и Вивьен, неустанно напоминая про манеры и осанку.       Платье было роскошным: пышная юбка держала форму за счёт вставленных в подъюбник пластин; лёгкая ткань из органзы поверх тяжёлой парчовой переливалась на свету цветами холодной радуги. «Маслянистое пятно на асфальте», — уныло подумала Эвелин. Блеск камней, украшающих корсет, притягивал внимание. Наверное, в свете огромной люстры бального зала все взгляды будут прикованы к ней. А с таким кричащим вырезом и тяжёлым медальоном, словно ошейник висящим на шее и неприятно покалывающим холодом ложбинку, вряд ли кто-то заметит рукава, подобно паутинке плотно облегающие руки наитончайшим кружевом. А жаль. На неискушённый взгляд Эвелин рукава — самая удачная часть её помпезного образа.       Да, платье было роскошным, но совершенно бесполезным в своей никому не нужной вычурности.       Эвелин поморщилась, уныло подумав, за что же Жозефина так ненавидит её, если решила, что обрядить её вот в это будет хорошей идеей.       — Меня что, собираются выдать замуж за Гаспара? — с тоской обратилась она к своему бледному отражению.       Колдующая над её причёской тощенькая эльфийка, едва ли старше восемнадцати, очевидно, подумала, что леди Инквизитор обращается к ней, а потому опасливо пискнула:       — Насколько я знаю, нет, госпожа.       — Госпожа, — произнесла Эвелин, слегка фыркнув и пытаясь сдуть упавшую на лоб прядь волос. — То же мне… Барыня… Тебя хоть как зовут-то?       Эвелин подняла взгляд, теперь с отстранённым любопытством рассматривая приставленную к ней служанку. Её лицо, без этих вычурных долийских татуировок, выглядело юным и свежим. Широко распахнутые золотисто-зелёные глаза неотрывно следили за работой тоненьких рук, которые собирали волосы Вестницы Андрасте в такую же вычурную — под стать образу — причёску.       — Жюли, г-госпожа, — запнулась служанка.       Жюли… Как кличка собаки, ей-богу.       Эвелин окинула эльфийку придирчивым взглядом, не зная, насколько можно ей доверить столь непростое дело, которое она задумала.       Сейчас бы сюда Сэру, — с тоской подумала Эвелин. Но Жозефина, как и Каллен, справедливо опасаясь за поведение разбойницы, строго-настрого запретила Рыжей Дженни даже близко приближаться к бальной зале. Чтобы сгладить намечающийся конфликт, Эвелин попросила Сэру полазить по тёмным закоулкам дворца и поискать какой-нибудь компромат на местную аристократию.       Сэра с самой пакостливой улыбкой заверила, что всё сделает в лучшем виде, и что «богатые говнюки надолго запомнят эту вечеринку».       — Жюли, — произнесла Эвелин с нежной улыбкой. — Есть ли у вас тут ножницы и какая-нибудь приличная и не особо тяжёлая ткань?       — Конечно, леди Вестница, — раболепно кивнула девчушка.       — Отлично, тогда неси!       Заглянувший узнать, как идут дела, Дориан неожиданно даже для себя заразился энтузиазмом Эвелин окончательно расшатать нервы своих советников.       Вся эта помпезность — не для неё, богатство, роскошь, вычурность… Было бы достаточно самого простого, без всяких изысков, платья.       Эвелин, с притаившейся в уголке рта улыбкой, поделилась с Дорианом своим видением подходящего для этого вечера наряда.       Ещё Коко Шанель говорила, что в гардеробе каждой женщины непременно должно быть маленькое чёрное платье — беспроигрышный вариант на все случаи жизни.       Но короткое — неприлично, о чём ей тут же сообщил Дориан, с видом знатока повертев принесённую Жюли чёрную шёлковую ткань из сундука. Он прикладывал её к Эвелин то так, то эдак, сосредоточенно сводил к переносице брови и, причмокивая губами, придирчиво качал головой, отметая тот или иной пришедший в голову вариант.       Слушать его было занимательно. Эвелин охотно добавляла к составлению образа собственные яркие детали и очень настаивала, что платье должно быть лёгким, без всякого нагромождения китовых усов и каркасов под юбкой.       — Нет, нет и нет, дорогуша, — упрямился Дориан. Он был полностью погружён в процесс выбора украшений, которые должны идеально сочетаться с цветом ткани и тем образом, что уже сформировался в его воображении.       То, что предлагал чародей, почти ничем не отличалось от того, во что она уже была наряжена. Но Дориану, как, собственно, и Жозефине с Вивьен, лучше знать, что принято надевать на светские рауты. Она не могла, просто не имела права ударить в грязь лицом.       Но внутренний протест, нежелание быть какой-то куклой Барби, взыграли в ней с такой силой, что пойти на попятную сейчас означало окончательно растоптать собственную гордость.       Она не станет надевать ничего, в чём будет чувствовать себя нелепо! Точка.       Эвелин нахмурилась, изобразив на лице подчёркнутую строгость, и сложила руки на груди, всем своим видом демонстрируя, что не намерена уступать.       Дориан лукаво улыбнулся, бросив на неё косой взгляд, и выпрямился.       Он мягко и очень деликатно взял её за плечи и развернул к зеркалу. Только сейчас, когда они стояли так близко, Эвелин обратила внимание, какой Дориан, оказывается, высокий, а она такая маленькая; её макушка едва-едва доставала ему до плеча.       — Посмотри на себя, — произнёс Дориан, пристально глядя в глаза её отражению. — Твои главные достоинства — невинность и чистота. Эти качества необходимо подчёркивать и демонстрировать во всём: начиная одеждой и заканчивая словами. С последним ты отлично справляешься, а вот с вечерним туалетом… Прости, дорогая, но что я буду за друг, если позволю тебе вырядиться, словно распутной девке?       Вся интимность и искренность момента были безжалостно разрушены, буквально растоптаны нелицеприятной правдой. Даже Дориан… Даже он видел или хотел видеть в ней кого-то другого.       Да, девочка Эвелин была чиста, невинна и непорочна — Вестница, что б её, Андрасте! Эвелин ненавидела эту роль и всё, что с ней было связано.       Она не такая. Никогда не была такой, и вся её доброта и уступчивость — самое обычное лицемерие, дабы выжить и не наживать себе лишних проблем.       Эвелин фыркнула. Подняв глаза, она встретилась взглядом с Дорианом в отражении, и на её губах появилась кривая улыбка.       — Как жаль, что я уже давно не невинна и не так чиста, как думают окружающие, — произнесла она со скукой, будто не рассказала о себе ничего компрометирующего.       Тепло чужих рук тут же исчезло с её плеч. Дориан отступил на шаг, и Эвелин медленно повернулась к нему. В первый момент она увидела в его глазах растерянность, но Павус быстро вернул свою излюбленную маску на место и заговорщицки улыбнулся. Но его бровь всё равно осталась приподнятой, выражая крайнюю степень любопытства.       — О, — протянул он. — И кто же посмел сорвать этот восхитительный цветок?       Эвелин передёрнуло от его аллегорий, но что с него взять, с пафосного аристократа? Да и держать всё в себе надоело. Пусть хоть один человек знает. Одним фактом больше, одним меньше — какая разница? Дориан уже достаточно знает о ней, чтобы не строить иллюзий. Просто сегодня она разбила ещё одну из них. Возможно, он даже догадывался о чём-то подобном. В этом мире женились уже в шестнадцать, и было бы странно, если бы к её годам у неё не было хотя бы одной интрижки.       — Да какая разница? Прошла любовь — завяли все цветочки, — отмахнулась Эвелин, чувствуя, что если не проявит безразличие к затронутой теме, то Дориан рано или поздно докопается до правды. А прошлое ворошить совсем не хотелось. Всё это осталось где-то там, где лежал снег, где лёд на озере сверкал в утренних лучах, где звучал смех и чувствовался жар костров. Всё это уже давно разрушено и больше ни для кого не имеет значения.       Ни для кого…       — Ты лучше посмотри сюда, — Эвелин схватила рисунок, на котором пыталась изобразить то, что хотела видеть в своём наряде и что Дориан так категорично отверг. — В этом платье я, по крайней мере, смогу свободно двигаться. А главное — дышать! Ты же знаешь, что во время бега дыхание самое важное!       Дориан рассмеялся, а затем выхватил из её рук злополучный листок и взглянул на эскиз уже совсем другим взглядом.       — Ты тоже не веришь, что это будет просто очередной скучный приём? — с иронией поинтересовался он.       — Да я на все сто уверена, что именно так всё и будет! — важно заявила она.       Кое-как, но им удалось прийти к некому компромиссу. Она смогла избавиться от пышной юбки, Дориан — отвоевать длину.       Но без корсета, увы, не обойтись, — будто извиняясь, сообщил ей Дориан. Появляться на подобном мероприятии уважающей себя даме, не затянувшись до спёртого дыхания в тугой корсет, — всё равно, что явиться голой.       Достаточно того, что Эвелин было позволено явиться в бальный зал без маски.       К сожалению, одним только выбором наряда трудности сегодняшнего вечера не ограничивались.       Главной опасностью, испытанием, вызовом, как искренне считала мадам де Фер, были танцы. Она популярно объяснила, что один неудачный вальс может разрушить буквально всё!       Эвелин достаточно прочла за свою жизнь классических романов и могла похвастаться солидным опытом в просмотре исторических сериалов, чтобы воспринять наставления со всей серьёзностью, какой от неё ожидали.       По этому случаю из Вал-Руайо был выписан учитель танцев, который со всем рвением и пугающим энтузиазмом принялся за выполнение своих обязанностей.       Эвелин умела танцевать, чего только стоили все её походы с подругами в клубы и на дискотеки. Но, к сожалению, это были явно не те танцы, которыми можно было бы блеснуть на подобном мероприятии.       Когда-то, ещё в школьные годы, она серьёзно увлеклась хип-хопом и смотрела все шоу и конкурсы, посвящённые танцевальному искусству.       Она сильно сомневалась, что орлесианский двор или даже Инквизиция оценят, если она посреди бальной залы удумает сесть на шпагат. Одного раза хватило…       Вероятно, в тот момент ей стало скучно, нудный учитель достал, а замечания Вивьен окончательно вывели из себя, раз она решила «блеснуть» своими навыками перед неподготовленными зрителями.       — Кстати, Солас вернулся, — сообщил Павус как бы между прочим, с деловым видом рассматривая камни на корсаже платья и размышляя, как лучше разместить их на новом.       Когда Инквизиция, закончив со сборами, была готова отправиться в путь, Солас неожиданно заявил, что догонит их, и ушёл. Как он объяснил, искать в Тени своего друга и убедиться, что с ним всё в порядке. Он предупредил только её, а она даже не успела спросить, будет ли он в порядке, понадобится ли ему сопровождение — одному ведь небезопасно.       Эвелин передёрнула плечами и плотно сжала губы, чтобы ни единым жестом не выдать своих истинных чувств. Она дала себе слово, что больше не будет идти на поводу у чувств и начнёт воспринимать Соласа не больше, чем своего соратника, человека, с которым они делают общее дело. Но собственное сердце не заткнёшь и не чувствовать ему не прикажешь.       А некая незавершённость давила, не давая спокойно жить, есть и спать. Они должны уже к чему-то прийти; поговорить, наконец. И это нужно было сделать давным-давно…       От бдительного Дориана, подкованного в людском лицемерии лучше неё, конечно, не скрылась её взволнованность.       — Ты так благодарна нашему отступнику? — с намёком поинтересовался он, нарочито не смотря на неё. Создать видимость незаинтересованности и облечь разговор в простой обмен последними новостями — хорошая тактика добиться искренности.       Но Эвелин не позволила себе купиться на подобную уловку. Она и сама не лыком шита и прекрасно разбиралась в подобных психологических приёмах. Однако, к сожалению, ей явно не хватало житейского опыта, а потому она решила быть предельно честной, но говорить кратко, чтобы не вызвать лишних подозрений в своей явной заинтересованности в этой теме. Или, точнее, к личности одного конкретного соратника. И, конечно же, чтобы Дориан даже не подумал приплести Соласа к её сегодняшнему откровению.       — Конечно, — ничуть не кривя душой, согласилась Эвелин. — В конце концов, он уже второй раз мне жизнь спасает.       — Лучше тебе быть с ним поосторожнее, — посоветовал Дориан, хватаясь за ножницы. Он решительно черканул ими по тёмной ткани, отрезая кусок для новой юбки.       — Как и со всеми, — пожала плечами Эвелин, наблюдая, как легко у Дориана выходило воплотить в жизнь её коварную задумку. Вот уж действительно — настоящий чародей!       — Как и со всеми, — понятливо кивнул кудесник, удержав при себе все остальные комментарии.

***

      Чужие взгляды жгли, опаляли вниманием обнажённые лопатки. Лёгкая ткань юбки струилась, шурша за ней изящным шлейфом. Колено то и дело мелькало в разрезе платья, обнажая стройную ногу. Изначально эта деталь и без того смелого образа не была предусмотрена, но она оступилась на лестнице — как обидно! — и ткань порвалась, но так удачно — точно по шву, словно это было задумано изначально.       Идя по огромному ярко освещённому залу, Эвелин чувствовала уверенность и ловила на себе похотливые взгляды мужчин и даже женщин. И, чёрт возьми, ей это нравилось!       Её плечи были открыты, а руки прикрыты тонким кружевом-паутинкой, отпоротым со старых рукавов. На правом запястье, ловя блики хрустальной люстры, красовался золотой браслет с россыпью блестящих камушков в изящном плетении его узора. Он был похож на венок, на причудливо сплетённые вместе веточки; браслет не был тяжёлым и как нельзя лучше дополнял образ.       Не считая маленьких круглых серёг, почти не заметных из-за выбивающихся из общего ансамбля прядок, и шпильки, которая удерживала её волосы, браслет был единственным её украшением.       Дориан сумел перенести камни с корсета на новый лиф платья — не пропадать же добру! Она чувствовала себя Царицей Ночи, Эридой, вдохновляющей храброго Синдбада на подвиг.       И ей было плевать, что все эти напыщенные аристократы не могли по достоинству оценить изящество её тщательно продуманного образа.       — Какое бесстыдство… — шептались со всех сторон.       Эвелин шла вперёд, держа голову уверенно и прямо, привычно игнорируя все шепотки в свою сторону. У неё уже был к этому иммунитет, ещё со времён Убежища, когда она едва ли отмылась от статуса пленницы, разрушительницы мира и спокойствия, посягнувшей на самое святое.       Она была уверена в себе и чувствовала себя прекрасной. Цель была достигнута, и ничто не могло поколебать её решимости.       — Леди Инквизитор, — с лёгким поклоном поприветствовал её герцог, остановив на ней взгляд. — Вы выглядите… изумительно.       Эмоции Гаспара скрывала золотая маска, поэтому читать его выражение не представлялось возможным. А тон он мастерски контролировал, не в пример лучше всех, кого Эвелин знала до этого.       Жозефина была права: этот вечер обещает быть бесконечно долгим.       — Благодарю, — коротко ответила Эвелин, изобразив на лице улыбку.       В стороне она как раз заметила леди Монтилье, которая пристально смотрела на неё. Леди посол едва не была на грани обморока. А ещё Эвелин сделала для себя странное открытие, что даже темнокожие люди, оказывается, могут бледнеть. Если бы рядом не было герцога, если бы не пришлось принять его руку, то Эвелин наверняка бы позволила улыбке стать шире, эмоции радости от свершённой маленькой пакости расцвести на её лице. Но она помнила, зачем на самом деле нужен был весь этот фарс, поэтому дело — превыше всего. Она ещё успеет порадоваться своему мнимому триумфу, вспоминая потом подробности этого бала.       То, что она не была магом и — упаси местный Создатель — эльфом, делало её кандидатуру на роль Инквизитора вполне приемлемой в глазах орлесианской знати, а потому её встречали с вежливым интересом, а кто-то даже подходил, прося оставить за ним танец.       Благо, герцог не стал её задерживать светской беседой. Своей цели он уже добился, продемонстрировав двору лояльность Инквизиции к нему, а всё остальное ему было совершенно не интересно.       К ней подходили: кто-то из вежливости, кто-то из интереса, другие по своим причинам. Но всем — всем! — от неё что-то было нужно. Никто не был заинтересован в ней как в личности, и явись она на бал в том платье, которое выбрали для неё Жозефина и Вивьен, так и осталась бы серой мышью, интереснее прочих лишь титулом, который даровали кому-то лишь однажды.       Леди Инквизитор Тревельян.       Этот мир отнял у неё не только имя, но ещё и семью. Эвелин не знала подробностей, как и зачем Инквизиции удалось уговорить дворян из Вольной Марки задним числом «принять» её. Тревельяны давали ей имя, а Инквизиция им — все причитающиеся лавры от гипотетической победы в этой войне.       Единственный сын главной ветви семьи погиб на Конклаве, а она, «Тревельян» из ветви побочной, — так, седьмая вода на киселе, и, если верить местным напыщенным снобам, ещё и незаконнорождённая.       От этого было мерзко. Как отвратительно было и то, что Лелиана просто поставила её перед фактом уже случившейся договорённости, а согласна она или нет… Да кому какая разница?       Но Эвелин никого не винила, кроме, пожалуй, самой себя. Придумай она легенду с самого начала, сейчас бы не пришлось слышать этот грязный шёпот, раздающийся изо всех углов.       К счастью, и в бочке дёгтя нашлась десертная ложечка мёда. Дориан поделился с ней, что Тревельяны — дальняя родня Павусам, так что он активно поспособствовал переговорам.       Корысть никогда и никого не доводит до добра, и Тревельяны наверняка пожалеют о том, что захотели навариться на трагедии.       — Значит, ты теперь мне кто-то вроде старшего брата? — с любопытством поинтересовалась она у Дориана, склонив голову к плечу и с яркой улыбкой взглянув на друга.       Тот тут же преобразился, искорки веселья хоть ещё и блестели в его глазах, но были искренними, тёплыми.       Первый танец Эвелин подарила ему.       Спускаясь с ним под руку по мраморной лестнице с самой обаятельной улыбкой, на которую была способна, Эвелин заметила в тени одной из колонн Соласа.       Его взгляд был прикован к ней, прожигал, и Эвелин отчего-то стало очень неуютно, словно на неё смотрел кто-то хищный, опасный, готовый если не потащить на костёр во славу Инквизиции, то вцепиться в горло — наверняка.       Но Эвелин не позволила собственным странным чувствам поколебать её уверенность. Она мягко улыбнулась эльфу, слегка наклоняя голову, обозначив тем самым приветствие.       Солас мотнул головой, словно отгоняя от себя какие-то непрошеные мысли, и сделал шаг назад, скрываясь из вида.       — Всё хорошо? — обратился к ней Дориан. От его внимания не укрылось, куда она смотрела и кого там увидела. Эвелин кивнула, протянув ему руку.       — Конечно. Ты же со мной. А когда ты рядом, мне нипочём никакие демоны, — совершенно честно призналась она.       Дориан рассмеялся, польщённый, и в знак благодарности поцеловал воздух над её пальцами. Этот трогательный жест был полон искренности, и её сердце невольно сжалось от чувства признательности к нему.       Да, хорошо, что он рядом, хорошо, что в этом сумасшедшем мире она смогла найти хоть кого-то, на кого может положиться. Пусть даже временно.       А Солас…       Что ж… Главное, что он вернулся, а поговорить они ещё успеют.

***

      Тускло освещённый коридор, словно магнит, притягивал всех желающих посплетничать или, как это было принято говорить в высших кругах, обменяться последними новостями.       Эвелин сразу заметила Соласа, подпирающего плечом одну из колонн в неприметном углу, и скользнула к нему, ловко огибая людей.       А вот Солас заметил её далеко не сразу, но, когда повернул к ней голову, не смог сдержать порывистого выдоха. Сегодня Эвелин была особенно хороша: в этом платье, слишком откровенном для орлесианской моды, но оставляющем достаточно простора для воображения, с этой нарочито простой причёской, лишь слегка успевшей растрёпаться за всеми событиями сегодняшнего вечера, и мастерски нанесённым макияжем, делающим её глаза ещё больше.       В этом полумраке тень упала на неё, и Соласу на миг показалось, что он видит пару острых ушей, торчащих из причёски Вестницы. Но нет — это было лишь игрой света, отблеском блестящей шпильки; всего лишь обманом зрения.       Выдать желаемое за действительное оказалось на удивление просто. Но тем страшнее осознание, что он стал смотреть на неё совсем по-другому.       В Эвелин не было ничего от его народа: талия шире, грудь больше, уже глаза и слишком тяжёлый шаг. Но Солас всё равно смотрел, не в силах отвести от неё взгляда; рассматривал её, подмечая для себя то, на что никогда не обращал внимания раньше.       Он и до этого знал, что она открыта и доверчива, наивна, словно ребёнок, но никогда не подозревал и даже не задумывался о её большом сердце, готовым сострадать и приходить на помощь даже тогда, когда ситуация казалась совершенно безнадёжной.       Эвелин не была элвен, да и на шемленов, если уж совсем на чистоту, не походила тоже. Другая во всём, словно не от мира сего, она заставляла чёрствое сердце сжиматься в непонятной, необъяснимой даже ему тоске. Вина жгла, протекая по жилам раскалённым металлом, а потом застывала, закупориваясь в его теле, чтобы больше никогда не позволить вздохнуть полной грудью без боли и колючего сожаления, словно тысячи игл, раз за разом пронзающих его сердце.       — Солас, — тихо окликнула она, вставая почти вплотную. Непозволительно близко. Солас окинул её взглядом, задержав ненадолго внимание на искусанных губах, с которых уже давно стёрлась вся яркая помада.       — Инквизитор, — кивнул он в ответ, своим официальным обращением слегка пошатнув её решимость.       Эвелин вновь закусила губу, опустила взгляд и качнулась с пятки на носок.       — Сумасшедший день, — доверительно пожаловалась она. Солас увидел на её лице робкую улыбку. И этот взгляд из-под ресниц совсем не вязался со смелым образом её наряда.       На миг у него перехватило дыхание, а рука сама собой взметнулась ладонью вверх. Солас так и не смог ничего сказать, он даже толком не знал, что хотел ей предложить: танец, прогулку по саду, проводить обратно в зал?       Её холодные пальцы коснулись его руки, легли так естественно, словно два кусочка мозаики, идеально вставшие в пазы. Солас сжал её холодные пальцы своими, неотрывно глядя ей прямо в глаза.       — Ты сегодня очень красива, — честно сказал эльф.       Улыбка на лице Эвелин стала шире, а глаза блеснули озорством.       — Только сегодня? — лукаво поддела она, слегка наклонив голову к плечу.       Солас не позволил себе попасться в эту ловушку, однако зачем-то сильнее стиснул её пальцы и поймал себя на мысли, что хотел бы поднести её маленькую ладонь к своим губам, оставив на запястье лёгкий поцелуй.       Эвелин была бы не против. У неё вообще не было предрассудков окружающих, словно она всю жизнь обитала в Тени и вывалилась из того разрыва, совершенно не имея представления о реалиях этого мира.       Однажды она так и заявила ему, мол, почему эльфы терпят такое отношения к себе? Давно бы подняли восстание и отвоевали свои права.       — Может, у них нет лидера? — осторожно заметил Солас.       На это Эвелин громко фыркнула, пожав плечами.       — Если дело только в этом, то я знаю как минимум двоих кандидатов на роль вождя повстанцев, — она умолкла, задумчиво уставившись в пространство перед собой. — Но ты прав, любому восстанию нужен тот, за кем пойдут, вокруг кого сплотятся. У него должно быть громкое имя, которое было бы у всех на слуху.       Если такого героя нет, то его можно создать, считала Эвелин. И подобрать ему имя, за которое другие смогут без сожалений отдавать свои жизни.       У самой Эвелин не было такого подспорья, и почему-то она упорно умаляла свои же собственные заслуги. Но сегодня она была бесспорной героиней, решавшей судьбы целой Империи и, возможно, всего мира.       — Тебе следует вернуться, — мягко посоветовал Солас.       Эвелин подняла взгляд, нахмурившись, словно недовольная его дельным предложением.       — Не хочу, — капризно заявила она.       — Компания эльфа-отступника не самая лучшая, — напомнил Солас. — Особенно сегодня.       — Ты прав, — задумчиво кивнула Эвелин. — Но мне нравится твоя компания, — и, немного подумав, почти с вызовом добавила: — И мне нравишься ты.       Нравишься как человек, с которым приятно и легко общаться; нравишься как друг, рядом с которым всегда находишь душевное тепло.       Но оба они услышали в этом ни к чему не обязывающем признании слишком много, чтобы сейчас повисшее между ними молчание не давило своей тяжестью на плечи.       Солас вспомнил, как она смотрела на него ещё совсем недавно. Ему не нравился её взгляд, не нравилось, что он теряет своё влияние на неё. Но первое не нравилось всё-таки больше.       Потому что так, как смотрела на него Эвелин, на него никто и никогда не смотрел: словно он единственный, кто мог защитить её от всех бед, подарить тишину и покой, к которым она так отчаянно стремилась; её единственный друг, наставник, человек, которому она была готова отдать всю себя, если он просто будет с ней добр и постарается понять. Не разделить её ношу, не взять за все её ошибки ответственность, а просто выслушать, когда ей есть что сказать.       Со временем Солас поймал себя на мысли, что Эвелин сможет понять его и простить за всю боль, что ей пришлось вынести по его вине. Она поймёт, почему он скрывал правду о себе, поймёт его желание вернуть его прежний мир. Осудит или нет — совершенно не важно. Но поймёт.       Эта мысль была слишком невыносимой, ведь выдавать желаемое за действительное и, что ещё хуже, поверить в это было непростительной ошибкой. Поэтому он решил отдалиться, поэтому ослабил поводок, оставив Эвелин предоставленной самой себе.       Так будет лучше для всех, решил он. И в это он действительно верил.       Но старая ошибка расцвела в сознании деталями и подробностями, заставив сердце глухо забиться, перед этим пропустив один положенный удар. Если бы не это — то, что они были когда-то близки, то можно было бы не придавать значения двусмысленности, с которой прозвучало её признание.       Это было. И закрывать на это глаза было бы ещё большей ошибкой, нежели продолжать притворяться, что их совсем ничего не связывает.       Что же изменилось? Тогда, когда она была готова пожертвовать собой ради Мудрости, казалось, что она выгорела, сдалась и больше ничего не хотела. Ни борьбы против Корифея, ни громкого титула, ни людей, которых считала близкими.       А был ли в её жизни хоть кто-то, кого она могла бы назвать дорогим человеком? Возможно, в какой-то момент таковым для неё стал он сам; Солас видел это, читал в её взгляде, распознавал в улыбках и слышал в тихих словах, что каждый раз с надеждой обращались к нему, ожидая хоть какого-то отклика, хоть капельку взаимности. Но он сделал всё, чтобы отдалиться от неё, разрушить то хрупкое, что только-только начало зарождаться между ними.       Кажется, Эвелин поняла всё правильно. А потом просто сделала то, что не смогло бы сделать ни одно живое существо — забрала всю боль духа, исправила то, чего исправить было невозможно.       И вот они здесь. Она стоит перед ним, такая же простая и одновременно слишком сложная, чтобы понять, что происходит у неё в голове. И она говорит, признаётся так легко…       — Нравишься, — торопливо повторила Эвелин, словно боясь, что её смелость иссякнет. — Что в этом плохого? Кому какое дело?       Солас покачал головой, не чувствуя в себе сил затевать этот спор и желания что-то доказывать. Эвелин не поймёт, не захочет.       Её пальцы отогрелись в его ладони, стали тёплыми и мягкими. Улыбка — даже такая, с лёгким налётом печали, — невероятно украшала её, как и робкое сияние в её глазах, как лёгкий румянец, тронувший скулы: не от смущения — ни в коем случае, а от возмущения, не понимая прописных истин окружающей их действительности.       — Весь вечер я только и делаю то, чего не хочу. Можно же хотя бы сейчас сделать то, что хочется мне? — процедила Эвелин с той невероятной наивностью и поразительной честной пылкостью, способной подкупить и заставить верить в эту простоту.       — И чего же ты хочешь? — вкрадчиво поинтересовался Солас, понизив голос почти до шёпота. Он выдохнул свой вопрос, подняв взгляд и остановив его на её глазах. В них Солас разглядел своё нечёткое отражение, словно искривлённый образ старого воспоминания из Тени.       Таким он и был — тень былых времён, хранящий воспоминания о прекрасном, но таком неидеальном мире, который ему захотелось сделать лучше. И теперь за его ошибку приходится отвечать этой чистой душой шемленской женщине.       Эвелин не отвела взгляд, не смутилась. Свет не дрожал на её радужке от волнения, посторонние, мешающие трезво думать эмоции не захлестнули с головой. Она смотрела в светлые глаза Соласа, ища в них что-то: понятное, близкое, такое, как тогда, что заставило обоих переступить черту, наплевав на все выдуманные кем-то условности.

...       Эвелин ощущала себя посреди штормового моря на хлипко сколоченном плоту. Одно неверное слово, жест, взгляд — и всё будет разрушено. Даже крупиц того доверия, что удалось сохранить, больше не будет: они, словно песок; их подхватит пронизывающий ветер и унесёт в бушующее море.       Но лучше рискнуть всем, лучше один раз высказаться, чем и дальше продолжать нести в себе эту непомерную тяжесть.       Она могла бы сказать, что хочет она его: видеть, говорить, касаться. Что хочет быть с ним рядом, приходить к нему в самые свои паршивые дни, утыкаться носом в надёжное плечо и найти в тёплых объятиях желанное успокоение.       Но Эвелин ничего не сказала.       Фейерверк, подобно хлопушке, раздался внутри неё от внезапно пришедшего к ней осознания собственного одиночества. Противного, склизкого и такого тошнотворного.       Она видела, знала и понимала, что не нужна ему, что он не сможет и не захочет даже дать им шанса. И от этого она была противна самой себе.       Потому что он ей был нужен, она нуждалась в нём и не хотела отдавать его никому другому. Особенно Эллане.       — Ты единственный, кому я верю, — выдохнула она вместо всех слов, что раз за разом прокручивались у неё в голове. Калейдоскоп мыслей завертелся разноцветными кислотными пятнами, заставив сделать шаг, поднять левую руку в чёрной перчатке и коснуться чужого лица, пробегаясь пальцами по ресницам, скулам, задевая губы и нос, пока ладонь не упала на плечо, обтянутое в красную парчу так не идущего ему наряда.       Глаза в глаза, как тогда, в той хижине на отшибе. Когда не существовало мира за пределами бревенчатых стен, не было бед и боли, и всё, что было нужно: лишь ощущения и ласковые касания.       Эвелин прикрыла глаза, когда почувствовала руку на своей талии. Громкая музыка, раздающаяся из бального зала, кружила мысли, словно в танце.       — Я не заслуживаю твоего доверия, Эвелин, — с горечью сообщил Солас, противореча собственным безжалостным словам, он мягко притянул её ближе, будто и правда собрался повести её в вальсе на потеху всем этим надушенным аристократам, уже давно с любопытством поглядывающим в их сторону.       — Я нужна тебе, потому что на моей руке эта проклятая Метка — я понимаю, — на миг поджав губы и старательно избегая его взгляда, откликнулась Эвелин. — Но мне всё равно. Я верю тебе не потому, что жду ответной честности, а потому что знаю, как ты ко мне относишься.       Даже если это разобьёт ей сердце, даже если он однажды предаст её… Зачем жить, страшась неопределённости будущего? Она здесь и чувствует сейчас. И кем бы они ни стали друг для друга в итоге, сейчас она верит. Хочет верить. В них. В него. ...       — Я не люблю тебя, — поспешил разуверить её Солас, проигнорировав тот укол от её слов, попавших в самую точку.       Её улыбка не была разочарованной, казалось, именно такого ответа она и ждала.       — И слава всем богам, — сказала она. — Любовь приходит и уходит. Чтобы она сохранилась, нужен надёжный фундамент. А у тебя в глазах вся боль эльфийского народа, душа не на месте, и с моей стороны глупо и наивно ждать какой-то любви, на которую у тебя просто не может быть никаких душевных ресурсов. Но ты важен для меня, и уже столько для меня сделал, что мне бы хотелось помочь тебе хоть как-то. Сделать для тебя хоть что-то, чтобы ты хоть немного был счастливее.       — Я ничего для тебя не сделал, — сокрушённо выдохнул Солас, зачем-то притянув её к себе, коснулся обнажённых лопаток и почувствовал, как трещит и осыпается осколками его мир.       — Позволь это мне решать, — шепнула она. Её лицо было близко, Солас чувствовал её дыхание и ощущал слабый запах почти выветрившихся духов.       Её волосы пахли карамелью и солнцем. Губы алели, потому что так часто за сегодняшний вечер она их кусала. В её глазах нет корысти или дальновидного просчёта — Эвелин искренна в своих чувствах, и это разбивало сердце.       Она вобрала в себя боль духа Мудрости, и благодаря ей его друг остался жив.       Столько разрушающей, искажающей суть вещей боли… Она должна была погибнуть, её первозданный дух должен был разлететься на миллион осколков, который не смог бы склеить ни один бог.       Он тоже успел ощутить эту боль, хотя и самую малую крупицу, и она казалась ему настолько невыносимой, что это едва не свело его с ума. А Эвелин, эта простая смертная, шемленка, приняла её всю.       Он излечил её тело, насколько смог залатал истерзанную почти в клочья душу, надеясь, что, когда Эвелин очнётся, ей удастся сохранить рассудок. Если же нет… Что ж, это бы всё осложнило.       Но об этом он, конечно же, не думал. Вместо этого он снова и снова задавался одним и тем же вопросом: почему смогла она, как додумалась до такого, а он — нет? Почему ей, маленькой, слабой женщине, хватило сил, достало смелости совершить невозможное, а он был готов жить с новым сожалением в сердце?       В Тени он нашёл Мудрость. Он изменился. Эти перемены были невидны невооружённым глазом, но чувствовались буквально во всём: дух сиял ярче, глаза впитали в себя чистый свет, искрясь, словно солнечные лучи между крон деревьев.       Эвелин забрала его боль, а взамен, сама того не осознавая, отдала что-то своё. Солас никогда не видел этого в самой Эвелин и не понимал, как не разглядел этого в ней раньше.       Мудрость улыбался, чего раньше с ним никогда не происходило; с мечтательным блеском в глазах поднимал глаза к небу и говорил о тех вещах, какие они не обсуждали раньше. Он говорил о мире, о гармонии, о несправедливости одних по отношению к другим и что всё было бы намного лучше, если бы никто и ничего не пытался усложнить, переврать факты, подтасовывая их в выгодном свете. А ещё… о любви. О той, что живёт в рассвете, слышится в дожде и распускается вместе с первыми весенними цветами, выглядывая из-под снега.       Неужели Эвелин тоже была такой? Мечтательницей, готовой принимать и любить весь мир? Но по его вине она была втянута в эту войну, получила Метку, которая её убивала.       Эвелин больше не ищет чудес в обыденном, не поднимает взгляд к проплывающим над головой облакам, пытаясь отыскать там жизнь. Теперь она ищет за каждым углом притаившегося демона, а в каждом слове — подвох. Эвелин ждала смерть как избавление и решилась забрать боль духа лишь из желания выбрать свою участь самой.       Зачем-то он спросил об этом Мудрость, будто его ответ изменил бы хоть что-то. Друг лишь печально улыбнулся. «Она надеялась, что сможет попасть домой», — сказал он.       И вот оно — та общая скорбь, что роднила их, тоска по дому, к которому они оба стремились всеми силами, но оба прекрасно понимали, что уже не увидят его никогда.       Лишь во снах, в отголосках, хранящихся глубоко в Тени.       Дом Эвелин был тихим, спокойным местом, где можно было бы провести жизнь, не зная боли потерь и ужасов войны. Он всё ещё помнит, как загорелись её глаза, когда она поняла, где оказалась, и как эти искры потухли, стоило ей понять, что всё это — лишь сон.       Теперь этот огонь горел в его друге, как когда-то, тысячелетия назад, горел в нём самом.       Ни в одном языке мира не нашлось бы слов, чтобы выразить благодарность за этот бесценный дар.       А Эвелин и не подумала, что он скажет ей даже простое «спасибо».

***

      Они прошли ярко освещённый коридор Героев и рука об руку вошли в бальный зал.       Музыка звучит нежно и плавно, наполняя душу необъяснимым трепетом. В такие моменты переполняют эмоции, и шквал самых разных чувств готов вырваться наружу, рискуя выйти самым неожиданным образом. Потом, конечно, за это непременно будет стыдно. Щёки покраснеют, а зубы будут то и дело прикусывать нижнюю губу в попытке затолкать смущение куда подальше.       Но это будет потом, когда буря в душе уляжется, штормовые волны больше не будут подбрасывать всё выше и выше, и вспомнится, что вообще-то надо дышать.       Они присоединяются к танцующим парам. Солас уверенно ведёт её в танце. Глаза в глаза — там целый мир, за пределами которого больше не существует времени.       «Ты отличаешься от всех», — могла бы сказать ему Эвелин. И Солас в ответ склонил бы голову к плечу, выражая свою заинтересованность; уголки его губ слегка бы приподнялись, поощряя Эвелин продолжить.       «Я хочу быть с тобой, — могла бы шепнуть она, поддавшись порыву. — Ведь в этом мире есть только ты, и только за тобой я хочу следовать. Позволь мне облегчить твою ношу, расскажи, что тебя гнетёт. Я не воин, не маг, но я умею слушать. Я могла бы подарить тебе покой. И своё сердце. Если ты примешь мои чувства, я сделаю всё, чтобы ты никогда не пожалел об этом…»       И Солас бы мог ответить:       «Я бы не посмел принять от тебя подобный дар. Ты ничего не знаешь обо мне. Тогда почему так отчаянно хочешь броситься в самое пекло? Просто живи, пока у тебя есть время, а я буду рядом, как обещал, помогу, насколько это будет в моих силах. Но не проси меня о большем».       Но никто из них не произнёс ни слова.       Пальцы Эвелин отогреваются в его ладони, свет Метки слабо пульсирует в такт её дыханию, едва касаясь своими всполохами ткани его парадного мундира.       Она — совсем другая. И наверняка он погубит её, позволив им снова преодолеть эту черту.       Эвелин чиста и искренна. И она смотрит на него так, как никто и никогда не смотрел. В её глазах — звёзды, и Солас видит в тёмных зрачках своё нечёткое отражение.       Он уже достаточно отнял у неё и отнимет ещё больше.       «Я всегда буду на твоей стороне. Ты нужен мне», — читает он в её взгляде. Его рука плотнее прижимается к её боку, ползёт дальше, оказываясь на пояснице. У Эвелин перехватывает дыхание, глаза загораются слабой надеждой, а щёки так мило алеют, когда губы растягиваются в тёплой улыбке.       Но вот звучат последние аккорды. Пары размыкают объятия и кланяются друг другу. Мужчины наклоняют головы, женщины делают книксен.       Но Эвелин кланяется ниже, чем требуют приличия, с неким почтением, отдающим хорошей долей театральщины, склоняет голову; изящный взмах руки — и вот она прижимает её к груди, сжав пальцы в кулак, будто заверяла в верной службе, будто приносила какую-то страшную клятву. Чёрная блестящая ткань её юбки, словно волна, стелется по полу у её ног. И в зале наступает почти гробовая тишина, по крайней мере Солас не слышит никаких звуков.       Эвелин поднимает голову и робко улыбается ему. Её глаза искрятся весельем. И обещанием, которое она так и не решилась произнести вслух.       Тяжёлый ком застревает у него в горле.       Слова малы. Они не передадут даже толики тех чувств, что бушевали в нём, подобно изголодавшемуся чудовищу.       Он не мог принять это обещание. Не должен.       Но Солас берёт её за руку и, глядя ей прямо в глаза, касается губами костяшек её пальцев.       — Ты невозможна, — почти с восхищением произносит он.       Эвелин хмыкает, мягко опуская руку и пряча её за спиной.       — Уже что-то.       Она разворачивается, подхватив волочащийся за ней шлейф, и, не теряя достоинства, покидает зал.       Этот вечер действительно оказался слишком долгим…