про заебавшегося лидера

Гриша устал. Хотя нет, даже не так. Гриша чертовски заебался. Он заебался каждый день чувствовать, как разрывает себя на части, доставляя боль людям, которым хотел подарить лишь счастье. Сначала слишком близко подпустил Нателлу. Они встретились, когда ей было всего семнадцать: совсем девчушка, жить да жить бы. Но он привязал к себе, не хотел отпускать. А она привыкла, освоилась, стала столь же коварна и жестока, как он сам. Возможно, поэтому он ее и заметил в свое время: красивая, умная, наблюдательная. Одним словом — роковая женщина. Быстро сошлись характерами. Поженились через пару месяцев после встречи, сыграли свадьбу с размахом, как положено: подарки, выпивка, гости. Она без вопросов согласилась усыновить Гришиного сына от первого брака. Малому Железный тоже пытался дать все условия для счастливого детства, надеялся создать настоящую семью. Да вот только не вышло ни черта. На горизонте замаячил он: косоглазый, неловкий, ничего не смыслящий в политике, и, может от того такой родной и близкий, депутатик. Началось все с мелких сделок, сопровождающихся неловкими прикосновениями, попытками Марка флиртовать и усилиями Лидера не смеяться. А переросло в пересчет колоссальных сумм в сыром подвале, в президентское кресло, в обещания черных нефтяных морей, и в долгие поцелуи, пока остальные бандосы пытались не замечать очевидного. А чуть позже жаркие ночи, перекуры на уже родном балконе и обещания. Не денег, нет. Любви, как бы тривиально и глупо не звучало. Гриша заебался, да. Заебался винить себя в том, что не смог предупредить и пресечь все эти порывы. До сбитых костяшек в том себя винил, что не смог прекратить это вовремя. Эти отношения на троих стали словно наркотик, который уничтожал болезненно, выкручивал кости и заставлял на стенку лезть. Уже и кайфа никакого не доставлял, вот только слезть с него Гриша не мог. До ужаса больно было уходить из дома, видя, как дрожат в грустной улыбке тонкие алые губы, как длинные ногти впиваются в кожу на плечах. Каждый раз говорил перед выходом «Я по делам, к утру буду» и понимал, что она все знала давным давно. Молчала, отводя взгляд в сторону, а ночью тихо плакала в темной спальне. Макс рассказал: сам видел, молча жалел мачеху, ставшую родной и винил отца, в том, что так поступает. Тяжело было приходить в другой дом, повторяя раз за разом: «Ты сам все понимаешь, я ненадолго». Скоро уходил, оставляя любимого в холодной квартире, обдуваемого всеми ветрами и льнущего тощим телом к смятым, еще теплым простыням. Знал же, что привяжет к себе и сам привяжется, да вот только не думал, что так больно будет. Сил не осталось разрывать себя, жить на два дома, пытаться подарить каждому всё, чего неслышно просят, но не иметь возможности дать даже крупинки от этого. А Гриша всё продолжал. Словно нашел оригинальный способ вредить себе. Вот только больно было не ему одному, и от этого становилось еще хуже. Осознание скреблось где-то в груди, между легкими и ребрами. И каждый раз появлялось желание разворотить внутренности, достать это нечто, что не давало спокойно спать, думать, жить. Нет, не жить. Гриша уже давно не жил — только функционировал. Хотел удержать возле себя обоих, а в итоге потерял всё. Идиот. Бессмысленные попытки поломались о жестокую реальность, порезав острыми осколками всех троих. Нателла подала на развод: устала. Он понимал, что поступал с ней как сволочь. Вечно врал, уходил, использовал, как шаткую основу почти счастливой семьи, не пытаясь хоть немного помочь. Да и не любил он её толком, если быть уж до конца честным. Те первые чувства ушли уж слишком быстро, сменившись на какую-то теплую привязанность. Пытался, делал вид, что любил, как и раньше, потому что обещал любить пока смерть не разлучит и всё такое. Только не получилось. Он берег, пытался, как мог, защищать ту, что за два года стала боевой подругой, коллегой, почти сестрой, но совсем никак не женой. А она тихо любила и всё ждала, когда чувства вернутся к мужу. Не дождалась. Ушла, больно кольнув разочарованным взглядом куда-то в душу, на прощание сказав только холодное: «С сыном видеться не запрещай». Гриша и не собирался, только грустно улыбнулся, услышав просьбу. Куда там? Максу не запретишь, уж слишком дерзким стал, быстро вырос. На этом и разошлись вроде. И Марка Владимировича потерял, не уберег, не проследил. Просыпал, словно песок сквозь пальцы. Упрятали политика в тюрьму и совсем не понятно, когда вообще выпустят. Нет, Гриша, конечно, старался всё сделать, чтобы его президент, пусть даже уже бывший, был на свободе. А Марк совсем осунулся, побледнел, стал только оболочкой, которую и помять труда никакого не составит. Григорий всё надеялся, что это еда в СИЗО не такая хорошая, что серые стены камеры так давят, что допросами изводят, что Марку просто страшно, в конце-то концов. Вот только осознание вертелось где-то рядом: дело не только в маячащем на горизонте тюремном сроке. И глаза потеряли такой прекрасный блеск не из-за того, что нефтяные вышки теперь ему не принадлежать. Марк просто слишком устал от такой жизни с Лидером, который не смог дать того, в чем нуждались оба. От этого осознания горько, мерзко, липко и до ужаса обидно. Да, Гриша определенно заебался до чертиков, до трясущихся рук, до той стадии, когда обычные люди пытаются топить мысли в литрах спиртного. Он тоже обычный и, совсем, кажется, ни капли не железный, как о нём принято было говорить в узких кругах. Гриша тоже начал топить мысли, а может и самого себя, в этой мерзкой жидкости, что душила при каждом глотке и до тошноты скручивала голодный желудок или голодное сознание: он не знал, что из этого было хуже. Пил импортный коньяк, не закусывая. И рой мыслей в черепной коробке на время успокаивался, до следующего утра, до следующего посещения СИЗО, до следующего звонка уже бывшей жены. А в каждой перестрелке думалось: вот сейчас бы пулю в лоб и больше не мучиться. «Зэ энд», как, наверное, сказали бы американцы. Пуля прилетела, но не в лоб, а в живот. Снесла со стула, выбила из груди весь воздух и разлилась жгучей болью по телу, подгоняя тошноту к горлу и скручивая тугой узел где-то в солнечном сплетении. Память отшибло начисто и не вспомнить даже, что секунду назад сделал. И мыслей в голове было так до боли много, что она мерзко гудит, заставляя кривиться и морщиться. Так глупо, казалось: столько перестрелок, драк, подстав и покушений, а пулю поймал от незадачливого обиженного ученого. Проскочила мысль: «Неужели, конец?» и вдруг пришло осознание, что уже и не страшно совсем. Только горечь скопилась на корне языка, от того, что только зря потратил время людей, которым желал лишь добра. А потом наступили глухая тишина и густая темнота, что обволокли тело, проникли в каждую клеточку и не дали разлепить глаз, словно две теплые ладони, накрыли веки и держали крепко-крепко, чтобы заснул быстрее. Да, Гриша сильно заебался, и, кажется, что уж теперь-то он точно заслужил этот отдых.