Заметки на полях, изучать под портвейн

Игорь всю жизнь беспробудно пил. Со скипидаром в руках он прошел огонь, воду и медные трубы. Клялся, что они будут рядом и в горе и, в радости, в жизни и смерти, отныне и вовек. Он вовремя не осознал, что бутылки похожи одна на другую: можно легко наполнить старую, когда та опустеет, или купить новую, если разобьется. А Серегу не заменить: его душу не влить в чужое тело. Точно так же, как и скипидар — в изысканный декантер¹. Прямо сейчас Игорь и думать не может о выпивке. Он криво, болезненно усмехается. Перешагивает багровые ручейки и плюхается на землю. Смотрит на труп, лежащий подле него, и видит его во всех срезах времени одновременно — картинки наслаиваются друг на друга, пока секундная стрелка наручных часов, сделав полный круг, не скрывается за окурком дешевой сигареты, чтобы замереть навсегда. Серега безмятежен, и только пропитавшаяся кровью светло-синия рубашка повествуют о свершившемся преступлении. Вот Серега смеется, почти по-совиному, мгновение — и трупные пятна расползаются по нему, как морозные узоры по мыльному пузырю, а затем все это сменяется безобразным гниением. (Игорю хочется кричать, что Серега даже разлагается со свойственной ему харизмой — словно кто-то извне пытается это оспорить, — но он лишь беспомощно хрипит, размазывая по лицу грязь вперемешку со слезами.) Игорь помнит полные нежности глаза Сереги, но теперь вместо озорного блеска в них лишь белесое копошащееся месиво. Это больно, но куда больнее видеть один лишь скелет, голые, обглоданные кости, и Игорь не выдерживает, грузит еще неостывшее тело в ковш своего трактора и увозит в сторону леса, чтобы отдать его в объятия болот. Он знает наверняка: вязкая жижа сбережет Серегу, сохранит почти нетронутым. — С-серега, т-ты это, п-пджди немного. Я скоро п-приду. Игорь вытирает лицо своей же майкой-алкоголичкой и направляется к припаркованному у ольхи трактору. Он отомстит, а затем вернется и спустится на самое дно болота, чтобы вечно стеречь сон своего Сереги.