и всё горело / et tout était en feu

— Этот вагон выглядит дерьмово. Внутри хуже, чем снаружи! — Барретт эпатирует, заставляет людей смотреть косо и отодвигаться подальше. Если только кто-то решился сесть поблизости, чувствуя невыводимый запах сигарет и масляной краски от его куртки. Это звучит эстетично, а воняет — мерзко. Сколько раз Ремингтон говорил, но не мог убедить его. Для Эмерсона, по всей видимости, нет ничего мерзкого. Ремингтон стоит рядом с ним, чуть расставив ноги, чтобы крепче держать баланс при торможении поезда, и угрюмо смотрит в пол. Барретт сегодня опять подхватил его прямо у колледжа — что называется, «на зависть» всем одногруппникам. Лейт знал, что о нём — о них обоих — говорят за его спиной… Поезд тормозит, двери разъезжаются, несколько человек спешно покидают вагон, не оглядываются. — Я такой страшный? — смеётся им вслед Барретт, наклоняясь немного вперёд — уж ясно, что из-за него одного захочешь сменить вагон… Ремингтон молчит. Знает, что плевать хотел этот придурок на всех — и играет свой спектакль только для одного зрителя, которого уже давно желает вытащить на сцену. Тот лишь подтверждает это. — Ты слишком спокойный для художника! — Эмерсон тянет парня за рукав свитера, и его браслеты тревожно звенят. — Я не хочу ругаться с тобой прямо в метро, — вкрадчиво объясняет Ремингтон и мягко отводит рукой его пальцы. Барретт хмурится и смотрит на них, как на чужие, как будто он отпускать не собирался, а Ремингтон тут раскомандовался и поработил частичку его тела на секунду. — О, а ты хочешь поругаться? — тянет Эмерсон и, покачнувшись, как тростник на ветру, цепляется обеими руками за поручень, когда поезд снова трогается с места. Ремингтон иногда хочет, чтобы он упал, приложился своим пьяным лицом об пол и размазывал бы кровь под носом. Но Барретт, словно полноправный преемник славного капитана Джека Воробья, держится на ногах под любым градусом и в любых условиях — как бы сильно его ни шатало. — Да! Хватит встречать меня у дверей колледжа! — срывается Ремингтон и смотрит в упор. — Боишься — засмеют? — беспечно ухмыляется Эмерсон. Для него это не звучит весомым аргументом, никогда не звучало, но Ремингтон знает, что может ударить ниже пояса. — Отчислят, боюсь, как тебя когда-то! — фыркает Лейт ему в лицо. — Плевать бы я хотел, что говорят, если бы этого не говорили преподы, — он кривится в неясной гримасе не то презрения, не то отвращения. — «Барретт», «тот Барретт», «разве он ещё не спился?» Эмерсона отчислили из того же художественного четыре года назад. В лицо ему бросили: бездарь и неудачник. Он ненавидит вспоминать об этом, ненавидит этот колледж и ненавидит методы, которыми преподают в нём. Но иногда всё же говорит об этом. — Уроды, — скрипнув зубами, выдыхает Эмерсон и отворачивается. — Покажи мне, что ты рисуешь! — тут же поворачивается лицом снова. — Я знаю, чего они хотят, я хочу видеть, насколько ты соответствуешь. — Притащить тебя ко мне домой? — презрительно хмыкает Ремингтон. — Сам понимаешь, что несёшь? — Но ты можешь, — Эмерсон пьяно мотает головой из стороны в сторону и громко смеётся. — Не говори, что не хочешь! — Хорошо! — Ремингтон складывает руки у груди. — Я буду рад услышать, что соответствую. Уж лучше своим учителем я буду считать настоящего учителя, чем отчисленного алкоголика. Эмерсон выглядит оскорблённым и больше на него не смотрит.

***

Ремингтон пропускает его вперёд в свою комнату, а сам прислоняется к стенке у двери. Они даже не стали снимать верхнюю одежду, только наспех стащили обувь — Эмерсону слишком не терпелось, а Ремингтон хотел только, чтобы это поскорее закончилось. Барретт в его чистой и уютной квартирке выглядит диссонансом, плевком в душу и грязным пятном. Комната оформлена в пастельных тонах и кажется светлой даже несмотря на задёрнутые занавески. Ремингтон — хотя по нему самому не скажешь — не любитель мрака и темноты. Мрак — он для пессимистов, а Лейт себя таковым не считает. Он создаёт вокруг себя комфорт — в интерьере, в режиме дня, в окружении… А потом всюду врывается этот дьявол с бутылкой Хеннесси. Дьявол нетвёрдым шагом подходит к рабочему столу и раскрывает первую попавшуюся в руки папку, выгребает оттуда листы. Ремингтон не собирается его контролировать. Впрочем, он не собирался и показывать ему работы. Просто сдался: Барретт с самого сентября капал ему на мозг — средневековая пытка — тем, что непременно должен увидеть его рисунки. По тому поводу, по этому поводу, по другому поводу. Лейт придумывает сто отмазок, но на сто первый раз отмахивается. И теперь Эмерсон стоит у его стола. — Что ты рисуешь? — недовольно тянет мужчина, как будто сам не видит. Натюрморты из колледжа, пейзажи в набросках… Листы мелькают в его руках всё быстрее, он переворачивает их всё раздражённее, почти вырывая каждый из собственных рук и швыряя на стол. — Это всё не то! — с Барреттом, кажется, вот-вот случится истерика — судя по тону, и Ремингтон смотрит на него недоверчиво — лишь бы не навредил картинам, а остальное как-нибудь обойдётся. — Ты слышал про бунт четырнадцати? — громко спрашивает Эмерсон, отвернувшись от стола и оперевшись на него для баланса. Лейт молча качает головой. Он не историк, чтобы знать про все эти бунты, революции или что там Барретт сейчас несёт. — В восемнадцатом… Нет, в девятнадцатом веке! В русской академии искусств четырнадцать выпускников отказались рисовать выпускные работы, — кажется, глаза мужчины даже слегка проясняются, когда он рассказывает об этом, словно он поймал свою волну. — Они не хотели рисовать на заданную тему и отказались. И они же стали потом известны, они! Не те, кто намалевал, что сказали! Ремингтон смотрит на него исподлобья и несколько сомневается в том, что эта история не родилась только что. — Единственный способ для художника создать что-либо значимое — это уйти в подполье*… — себе под нос. — Тебе нужна мастерская! — объявляет Эмерсон, глядя на парня слегка ненормально. — Тогда всё, конечно, лучше пойдёт.

***

Ремингтон оглядывается несколько тревожно — мало ли, кто зайдёт или высунется на шум из квартиры на верхнем этаже — и раздражённо. Эмерсон полтора часа ковыряется в замке, навешенном на дверь на чердак какого-то дома. Ремингтон вообще не знает, почему снова потащился за ним. Барретт просто приказывает, а не просит. — Вот так вот, — бормочет мужчина и на удивление осторожно кладёт снятый замок на пол. Правда, едва не падает, когда пытается снова встать ровно. Ремингтону приходится подхватить его — рефлекс. А ведь мог бы сейчас порадовать душу… На чердаке воздух спёртый и сильно пахнет мышами. Эмерсон садится прямо на грязный пол и, порывшись в своём рюкзаке, достаёт уже начатую бутылку какого-то недешёвого пойла. Вот уж что удивительно в нём — он выглядит, как бездомный, но алкоголь будет хлестать исключительно дорогой. Ремингтон никогда не спрашивал, откуда он берёт его. Таскает ведь как-то, скорее всего… — Я люблю рисовать здесь вот, — слегка осипшим, но довольным голосом рассказывает Барретт, пока Ремингтон идёт вдоль стены, осматривая тёмное помещение. — Тут света почти нет, но на кой чёрт он нужен?! Искусство — это грязное дело. А такие дела должны твориться в темноте! — слышится характерный звук большого глотка. — Ты же душу, душу выплёскиваешь. Любой пейзаж, слышишь, студент?! Это копия. Это не ты создал. Это мир, это архитектор, это другой художник, это всё не ты, чёрт возьми! — он снова не на шутку расходится, декларируя свои истины. Ремингтон подходит к одному из узких окошек, через которое слабо сочится уличный свет и свежий воздух, и приникает к нему лицом. За спиной шуршит — Эмерсон поднимается с пола, снова шумно отпивает глоток и копошится где-то с шорохом. — Взгляни, — хрипло требует он. Ремингтон, скрепя сердце, оборачивается и с удивлением видит в руках Барретта трубки скрученных листов. Он ведь никогда не видел его работы… Подозревал даже, что их не видел вообще никто и что Барретта, как алкоголика и вечного бродягу, оттого и вышвырнули из колледжа… Подозревал, что его работ в принципе не существует. И вот они. Эмерсон бережно разворачивает первый свёрток, обнажая перед тусклым светом рваные чёрные линии, сплетающиеся на холсте в огромный лабиринт из коридоров, букв, слов, неясных символов и внезапно появившихся среди всего этого призраков или портретов. Осторожно подцепив угол листа, Ремингтон тянет его себе в руки. Барретт будто нехотя отдаёт, позволяя парню самому держать его работу и бегать взглядом по коридорам. — Ты сам всё это? — негромко, неверяще спрашивает Ремингтон, насилу оторвав взгляд от листа — словно спасся от гипноза, не уверен в том, сколько времени прошло. Эмерсон кивает и опять прикладывается к бутылке, закрыв глаза.

***

Барретт всё проёбывает. Лёжа в постели в четыре утра, так и не сомкнув глаз, Ремингтон понимает это очень ясно. Пока Эмерсон топит свой гениальный мозг в алкоголе и ныкает свою потенциальную славу куда-то под мусор на заброшенном чердаке — он считает себя проповедником фундаментальных истин. А на самом деле не видит настолько простого?! Цитирует Уорхола, но не желает продать свои работы, нет, правда, хранит шедевры с мусором. И вот это Ремингтон решительно отказывается понимать. Он так и не засыпает. Покидает квартиру в пятом часу утра — с рюкзаком и футляром для рисунков. Пробираться на чердак одному — страшнее, чем в компании, даже Барретта. Каждый звук в подъезде кажется звуком шагов, а замок грохочет и скрежещет хуже ржавого мотора, пока парень тыкает в него старым ключом — о том, чего Эмерсон не заметил, Эмерсону знать не обязательно. «Надо было внимательнее следить за своими вещами, » — отмахивается от совести Лейт. И всё-таки, когда он складывает в тубус его рисунки — он чувствует себя полным мудаком. Совесть не довольствуется его аргументами, да и сам он с ней согласен… Потому что он предатель. Но ведь и Эмерсон не лучше! Он предаёт саму концепцию искусства, которое должно что-то доносить до зрителя. А кто видит его «абстрактные лабиринты разума» — сам вчера так сказал — на чердаке? Да даже мыши — и те не видят, потому что всё свёрнуто. Если Барретт хочет хранить в темноте свои «грязные дела», тогда пусть не подпускает к ним здравомыслящих людей. «Бессовестных людей, » — поправляет голосок в голове. Ремингтон вешает замок на место. Своё «грязное дело» он сделал, и он уж точно не сможет назвать его искусством.

***

Четыре дня, которые Ремингтон считает едва ли не с трепетом — от ужаса — проходят как-то чересчур спокойно, чересчур обычно. Барретт прислушивается к его словам: начинает подлавливать не у колледжа, а уже у метро — и парня только сильнее от этого грызёт совесть. Он пару раз приносит Эмерсону кофе в термосе, и тот даже заменяет им иногда извечную бутылку «чего-нибудь», а в ответ на его «студента» Ремингтон, сам не заметив, начинает бросать: «абстракционист» Всё кажется даже не обычным, а чересчур лёгким, чересчур хорошо складывающимся. Ремингтон чувствует себя извиняющимся заранее и побитым заранее. И он словно носит там, где у людей сердце, бомбу замедленного действия, и не знает, сколько у него осталось времени до взрыва. Но он никак не рассчитывает… Никак не рассчитывает глубокой ночью просыпаться от монотонного грохота дверного звонка, который не прекращает трещать ни на секунду — кто-то вжал палец в кнопку и не был намерен отпускать её. Недоброе предчувствие не заставило себя долго ждать — парень почти знал, кого увидит в подъезде… И не ошибся ведь — к дьяволу такую предсказуемость. Эмерсон роняет руку, обрывая наконец мерзкий звон, как только перед ним распахивается дверь. — Ремингтон… — он звучит так обречённо, стоя на пороге его квартиры, а его лицо бледнее мела. — Всё умерло… И вдруг Лейт понимает, что он абсолютно трезвый. — Всё умерло, всё умерло… — бормочет он, пока парень проводит его на кухню, и стаскивает с его плеч куртку, сажает на стул и поспешно заваривает кофе. Тревога клокочет в груди и жжёт рёбра. — Всё сгорело, — вдруг перебивает собственное бормотание абстракционист, и его чистый взгляд сталкивается со взглядом Ремингтона. — Рем, всё сгорело. — Как? — осторожно пробует сделать шаг по минному полю — своему же полю — парень и вкладывает мужчине в руки чашку с горячим кофе. — На чердаке… — хрипит Эмерсон, судорожно клацает зубами об чашку в попытке отпить из неё. — Пожар, там… В том доме… На чердаке… Всё сгорело. Ремингтон смотрит на него, давящегося слезами и кофе, снизу, сидя перед ним на корточках, и, пока смотрит, до него медленно начинает доходить. Спасён. Пусть Барретт думает, что всё так — и не узнает ничего. Подарок судьбы… Тот пытается что-то сказать, но первое время буквы захлёбываются. Парень гладит его по коленке, стараясь успокоить, а на душе становится паршиво. — Ремингтон, — отчётливо шепчет мужчина, и его пальцы стискивают чашку так сильно, что сами становятся белее её фарфора. — Я хочу сдохнуть. Три слова ложатся липкой чёрной краской на холст души. «Я хочу сдохнуть» — как очевидное последствие «всё умерло» — рушится с грохотом на плечи Ремингтона. Он почти чувствует физический призрак его боли. Понимает, знает, что сам того не ведая, уже спас его, но всё равно ощущает это самое невыносимое, которое идёт от Эмерсона. — Вставай, — требует Рем. Эмерсон — марионетка, когда он забирает у него чашку, когда за плечи тянет наверх, чтобы поднять со стула, и — тоже за плечи — ведёт его в комнату. Барретт стоит в дверях, когда парень отпускает его, и, судя по лицу, ему безразлично — стоять, упасть или умереть. Ремингтон отодвигает редко используемый мольберт в углу и вытаскивает из-за него чёрный тубус, который — на всякий случай — был запрятан в тени. — Здесь твои рисунки, — он говорит это безразлично: знает, что Эмерсон будет ошеломлён, может, рад, но знает, что он не туп и до него дойдёт… Минус да плюс дают в его голосе ровный ноль. Барретт глядит растерянно на футляр в его руках, и бледнеет ещё на один тон, и, пошатнувшись, опирается рукой на дверной косяк. Словно перезагрузка перегревшейся системы — стоит, закрыв глаза, несколько секунд, а когда открывает их — они блестят, но Ремингтон не успевает толком заметить, так быстро мужчина оказывается рядом и выхватывает тубус из его рук. И, будто в один миг лишившись всё-таки сил, опускается на пол, подогнув ноги. — Ты придурок… Идиот… Господи… — Эмерсон глубоко со свистом вдыхает, зажав рот ладонью, и торопливо откручивает крышку тубуса, чтобы только своими глазами увидеть рисунки и понять — не сгорело, не умерло. Вытаскивает один, второй, третий закрученный рисунок, и Ремингтон видит, как подрагивают его плечи и руки, когда Барретт в спешке «заглядывает» в каждый лист, в сотый раз убеждается… Не сгорело. Не умерло. Он встаёт, держа в руках все свои «свитки» скопом, и они — всё ещё дрожь, всё ещё трясёт — рассыпаются обратно с шорохом… А Барретт делает шаг вперёд и резким неотёсанным движением обнимает Ремингтона одной рукой, впечатавшись лицом в его плечо. Лейту даже слегка неловко — слишком непривычный, видно, даже самому Барретту, и сильный жест. Он приобнимает его в ответ, похлопывая ладонью по спине — «будет тебе» — и не знает, как рассказать дальше. Ему стыдно так, как не было никогда. От Эмерсона — без его извечной куртки — пахнет сажей, немножко потом и кофе. Странно, но Ремингтон чувствует чужим отсутствие запаха никотина и краски. — Ты мне жизнь спас, слышишь, студент? — бормочет мужчина. — Только… зачем? — он отстраняется и пристально смотрит Ремингтону в глаза. — Уникальное у тебя чутьё: за пару дней до пожара пробраться без меня на мой чердак, забрать мои рисунки… — его голос дрожит и звенит. — Что ты знал? — строго спрашивает Барретт. — Это случайность, — выдыхает Ремингтон. — Я клянусь тебе. Я бы не устроил поджог, идиот, это слишком большой риск. — Тогда зачем? — настаивает Эмерсон, и парень опускает голову и молча отходит от него — к столу, под прожигающим чужим взглядом включает компьютер. Барретт тоже не решается заговорить — понимает, что сейчас Ремингтон навернёт в какую-то новую эмоциональную мёртвую петлю, только пока ещё не понятно — положительную или отрицательную. Компьютер медленно просыпается, как назло подвисает, Лейт стучит по клавише нетерпеливо, и атмосферу это только нагнетает. — Ну… — камень, до того лежавший на плечах, ложится на сердце и сворачивается на нём сонным котом. Ремингтон открывает документ. — Я заявил их на выставку… Не все… Два только… Барретт смотрит недоверчиво и подходит к компьютеру, как к неразорвавшемуся снаряду. Проходится цепким взглядом по строчкам, а Ремингтону странно видеть его настолько спокойным, уравновешенным — и даже не шатающимся. — Ты это… для меня? — слегка непонятливо, почти глупо спрашивает Эмерсон, и смотреть на разгорающийся огонёк в его глазах и на расцветающую улыбку становится как-то совсем уж невыносимо. — Поверить не могу, они одобрили, они… — взгляд Барретта зацепляется за очередную строчку. Строчку, кричащую: «нет, не для тебя» Кричащую: «автор работ: Ремингтон Лейт» — Что ж, я… — Барретт сжимает в руках ремешок тубуса, и надолго между ними повисает тяжёлая тишина. Ремингтон втягивает голову в плечи, желая, как страус, позорно сунуть её в песок. Молчание угнетает хуже всего. — Я не ошибался насчёт тебя. Так и знал, что что-то в тебе есть, — Эмерсон усмехается. — Но, признаться, ты даже круче, чем я думал, студент. Он треплет его волосы наигранно лёгким покровительственным жестом и в руки ему суёт только-только полученный футляр. — Пользуйся! — бросает он и через несколько секунд уже хлопает дверью. Даже не забирает с кухни свою извечную куртку, а за окном кружится первый этой осенью снег.