Новое, неизвестное, непреодолимое.

Отдавший долг и заодно один год своей жизни Родине Лëша успел привыкнуть к тому, чтобы всë было чëтко и понятно, как приказ, выдаваемый прапорщиком. В армии никогда не будут повторять дважды, не понял — будешь отрабатывать. В армии его приучили к определëнному своду правил, выход за рамки которого карался телесными наказаниями или вовсе пищевым запретом. И при таком раскладе наверное стоит сказать, что приучила его к этому всему всë-таки не армия, а страх, выработанный до рефлекса, и голод, что был невыносим и заставлял лезть на стены от мучений. А вот к этому уж точно армия. Его раздирал гнев, видя как кто-то пересекает границы этих рамок так легко, непринуждëнно и совершенно безнаказанно. Он чуть не помер на службе и до сих пор просыпается в холодном поту, когда во сне к нему приходят воспоминания о том кошмарном году, а для кого-то, кого-то непросвящëнного, это было всего лишь игрой, али ничем. Этим кем-то был Нурлан. И Лëша проклинал тот день, когда впервые увидел его. И себя проклинал. Высокий, в невероятной степени притягательный казах — буквально олицетворение невозмутимости и магической харизмы. Он всегда был расслаблен, расплывался в своей кошачьей улыбке, говорил о чëм-то неважном своим глубоким низким голосом и, скорее всего, пил кровь из всех разбитых собою сердец. Лëшу тянула к себе эта невозмутимость. Как то, чего у него никогда не было. Как дополнение его бешенной энергии и хаотичности. Он и понятия не имел, что так сильно нуждался в его присутствии рядом. В нëм. В смеси, состоящей из дьявольского огня на дне чëрных глаз и ангельского смеха, тихой сосредоточенности и лëгкой, парящей в воздухе, как бабочка, раскрепощëнности, которая слегка выбивала пряди из идеальной укладки, а серьëзность лица разбавляла такой естественной улыбкой. Он был золотой серединой. Размеренным. Спокойным. Чëрным и белым. Тихим и громким. Всем и ничем одновременно. В то время как Щербаков был полной противоположностью. В нëм бурлила жизнь. Ярко, необузданно, дико. Он был ребëнком в теле взрослого, в жилах которого пульсировала энергия. Вечно будто бы переживший удар тока, взбалмошный, безрассудный и готовый свернуть горы, он был упрям, умел стоять на своëм и нарываться на приключения. Он шëл вперëд, добиваясь своего, перешагивал через все преграды, радовался, злился, смеялся и горевал, ощущая всю полноту и прелесть жизни. Но Нурлан был чем-то новым. И то, что он чувствовал при одном только воспоминании об этом «новом», он никогда не испытывал до. Лëша был прост. Не примитивен, но прост. Он знал, как всë устроено. Знал, что рано или поздно он влюбится в хорошую, умную девушку, они поженятся, обязательно обзаведутся детьми и будут жить как все — уютной семейной жизнью. В этом чудном плане, мать твою, не было пункта «случайно влюбиться в какого-то до безумия обаятельного казаха и поехать кукухой из-за ненависти к себе и переизбытка чувств». Не было. И не должно быть. Неправильно это всë. Нурлан был чем-то новым, неизведанным. Тем, что определëнно ставило блондина в тупик. Преградой, которая существует не только в голове. Забором, через который так просто не перелезть. Он понимал, что ему сносит крышу, но упрямство не позволяло ему так просто поддаться ощущениям. Как бы он ни старался подавить их, забыть о существовании наглеца, который забрал его сердце — впервые в жизни Лëша столкнулся с чувством, которое сильнее, чем вся мощь его энергии, установленные в голове порядки и даже упрямство, которое благодаря армии, занятиям спорта и пацанской жизни во дворе было весьма трудно сломать. Это злило его. Его злило бессилие против собственных чувств. Вечеринка. Вокруг Сабурова как всегда вьëтся очередная дама, не упуская возможности претендовать на причину его мурашек по коже, бессонных ночей и мечт о свиданиях под луной. Нурлан, в свою очередь, и имени еë не помнит даже, как всегда предельно мило скаля зубы в ответ и поправляя донельзя безупречную причëску. Лëша смотрит откуда-то из угла, выдавая свой щемящий порыв под названием ревность нервным поджатием губ и частым постукиванием подошвы по полу. Благо, музыка громкая настолько, что даже если бы он сейчас рвал и метал, — никто бы не услышал. Это шло ему на руку. — Лëх, всë в порядке? — спрашивает друг, трогая его за плечо и тем самым выводя из погружения в свои мысли. — Да, выпить есть чего? — парень отрывается от наблюдений и на этот раз решается утопить всë накопившееся в алкоголе. — Ты какой-то странный в последнее время, — подмечает товарищ и, надо признать, небезосновательно. Последний месяц Щербаков сам не свой. Прежнюю неугомонность будто бы ветром сдуло, и осталось лишь какое-то тревожное, неуверенное состояние, от которого он бы и сам был бы рад избавиться, но смириться со всем происходящим и найти гармонию с собой ему, как уже было сказано, не удавалось. А потому приходилось ежедневно отвечать на вопросы удивляющихся людей, непривыкших видеть его таким. Но Лëша не отвечал. Лëша просто слал нахуй. За редким исключением самых близких для него людей. — О, гляди, Сабуров опять с новой фифой. — Нормальный я, — нехотя бубнит он, делая вид, что не услышал того, что друг сказал за этим. Хотя, наверное любое предложение, где присутствовали имя и фамилия казаха, он слышал лучше, чем все остальные и никогда не пропускал мимо ушей. — Где выпивка стоит? — Там, — парень показывает пальцем, и Щербаков, напоследок выдав короткое «от души», направляется в сторону стола с тьмой бутылок. Выбор был немногочисленный, но всë же заставил Лëшу немного подзадуматься. Он замер в одном положении на некоторое время, глазами бегая по этикеткам. Хотя, какая разница чем заливать и без того потерявшуюся душу. Откинув все раздумья, он хватает первое попавшееся спиртное, разворачивается, уже собираясь потреблять его в процессе безудержных танцев под какую-то попсу, но вдруг останавливается. Сердце пропустило удар, а после вдруг забилось в разы быстрее. Перед ним стоял Нурлан. — У тебя сейчас глаза из орбит выпадут, Лëх, — он улыбнулся и также двинулся к выпивке, слегка задев парня плечом. Блондин сглотнул. Он думал уйти, избежать любых, даже зрительных контактов с этим человеком, но его тянуло. Тянуло остаться здесь. Рядом с парнем, в котором нуждался не меньше, чем в кислороде. Он обернулся. Сабуров стоял к нему спиной, руками оперевшись на стол и точно также выбирая, чем бы разукрасить вечер, так сказать. Взгляд невольно застыл на затылке и пленительной массивной спине, и Лëша, облизав пересохшие губы, шумно выдохнул. «Глупости» — мелькнуло в его голове, и он тут же отвернулся, в несчитанный раз за этот месяц отрекаясь от своих же мыслей. Мысли тоже были новые. Как и Нурлан. Быть может, потому что каждая из них была о нëм. — У тебя опять новая девушка? — чуть приблизившись, якобы невзначай и чисто для поддержания беседы, спросил он. — Ага, — темноволосый взял какую-то бутылку, пробежавшись по ней тонкими пальцами. «Мудак. Даже пальцы идеальные.» — опять про себя подумал Лëша. Он нередко ловил себя на том, что ещë ни одной девчонкой за всю свою жизнь не восхищался так, как этим мудаком. Но эти мысли тоже старался отгонять от себя. — Слушай, Нур, а чего ты их меняешь, как перчатки? Я перчатки и то реже меняю, — Щербаков усмехнулся. Ему показалось, что напускная весëлость хоть как-то не выдаст его волнения, а умение разбавить любую обстановку шуткой — это вообще-то его отличительная черта, поэтому собеседник вряд ли заметит, что с ним что-то не так. Но это был Нурлан. И если всех своих знакомых он с уверенностью мог обводить вокруг пальца, то рядом с этим змеем-искусителем он забывал значение слова «уверенность». Это что-то новое. Что-то неизвестное, непреодолимое. Если бы Лëша знал, что творится в его голове — он бы, наверное, и не влюбился бы в него никогда. Сабуров — вечная загадка. — Не знал, что ты так заинтересован моей личной жизнью, — в ответ он вскинул брови и выпятил нижнюю губу, а затем, краем глаза увидев, что юноша совсем не понял того, что это всего лишь шутка, вновь обворожительно улыбнулся. — Что? Ничего я не заинтересован. Глупости какие. Ещë чего. Больно надо, — светловолосый зримо начал нервничать. Кто же знал, что его единственная слабость начнëт игру, именуемую как «разговор», с козырей. Теперь он стал уязвим ещë больше, с трудом причисляя размышления о том, что парень знает всë о его чувствах и просто тешится сейчас, наблюдая за его реакцией, к бреду поехавшего влюблëнного. — Наплевать мне. Абсолютно. — Я понял, Лëш, — он перевëл свой взгляд на него на несколько секунд, а потом снова вернулся к своему делу. Он делал всë так по-своему красиво, сбалансированно и умело, что Щербаков просто не мог не залипать. Он улыбался тогда, когда эта улыбка была наиболее уместной. Дарил шанс взглянуть на блеск своих чëрных глаз тогда, когда это завораживало как никогда. Говорил так спокойно, но в тоже время каждое его слово было каким-то вызывающим — провокацией, которую он маскировал под нерушимую флегматичность. Ни убавить, ни прибавить. Лëша ещë никогда не встречал кого-то, кто мог бы произвести на него такое впечатление. Кого-то, кто мог бы быть таким... Нурланом. Он был таким одним. Лëша был уверен. — Это шутка, расслабься. Не знаю, просто неинтересно мне с ними. — Неинтересно с девчонками? Ты пидорок что-ли? — он опять усмехнулся. Должно быть, это прозвучало как риторический вопрос, на который Сабурову стоило точно также просто посмеяться, и они бы оба приняли это за очередную шутку, но в глубине души задавший этот вопрос понимал, что всë же хочет знать истинный ответ на него. Алексей вновь поджал губы и посмотрел на объект воздыханий, ожидая реакции. Нурлан смеëтся. Чëрт. — Не знаю, может и да, — он пожимает плечами и опять смеëтся. Лëша чувствует, что скоро не выдержит этого. — Хм, ну смотри только меня в своë пидорское болото не затяни, — хмыкает, напуская абсолютное хладнокровие, сквозь которое просачивалось напряжение. — Не бойся, — пауза, — тебя не трону. Щербаков уже на грани. Он привык к тому, чтобы всë было чëтко и ясно для него, как белый день. Но с Нурланом ничего было не ясно. Он новое, неизвестное, непреодолимое. Лëша привык бросаться из крайности в крайность, испытывать эмоции, которые были ему понятны. И он не мог перестать злиться, не мог потушить желание видеть те же понятные ему эмоции в нëм. Злился, потому что не видел, и не выносил брюнета из-за этого, но всë равно тянулся к нему, всë равно желал. — А кого затянешь? — парень поджал губы. Псевдо шутливое настроение должно было и из этого вопроса выжать всякую серьëзность, но он и сам не заметил, как натянутая лыба сползла с лица, а взгляд устремился прямо на черноволосого. Надо же, совсем забыл, что нужно не палиться. Нурлан повернулся, так и не выбрав ни одну из бутылок, и встал рядом с Лëшей. — Не знаю, может быть вон того. Он, вроде, ничего такой, — он кинул взором на какую-то мужскую фигуру, плавно двигающуюся в такт музыке не так далеко от них. — Или вон того, — взгляд переместился в совершенно другой участок помещения, сплошь погружëнного в отсвет неоновых ламп. — Он тоже симпатичный. Ты так не считаешь? Считаешь? Да Щербаков за всë это непродолжительное время нурлановской уже, казалось бы, открытой провокации успел выкинуть из своей головы все слова и все когда-либо накопленные знания, не оставляя ничего, кроме одной мозговыносящей жажды съездить этим «симпатичным» и «ничего таким» по морде. Щëки залились алым румянцем, ладони непроизвольно сжались в кулаках, а грань терпения постепенно начала стираться. — Из нас двоих только ты пидор. Я, знаешь, не ценитель мужской красоты, — «но ты красивый» — хотелось добавить, но на фоне этой беспросветной гомофобии это послужило бы рассекречиванием его второго имени — Алексей «гей только для мудака Сабурова» Щербаков. «Ты пиздец какой красивый» — ещë раз, с твëрдой уверенностью и не без трепета в груди произнëс про себя он. — Себя ты тоже уродом считаешь? — с улыбкой спросил Нурлан, так сильно выделяясь на фоне во всю напряжëнного и зажатого друга своей раскрепощëностью и абсолютной свободой в действиях и высказываниях. — Нет, ну.. Я.. Я нормальный. Не урод, но не прям уж такой красавец, как.. — Как я? — Как ты. Лëша мысленно начал проклинать себя за то, что только что с потрохами выдал всю свою «тотальную гетеросексуальность» и, кажется, дал собеседнику новые поводы для насмехательства. Нурлан опять смеëтся. Как же паршиво и любить, и ненавидеть кого-то одновременно. Сабуров придвинулся ближе, несколькими подушечками пальцев задевая тыльную сторону ладони рядом стоящего. Лëша весь покраснел от сладко ноющего где-то под рëбрами ощущения, которое обычно называют порхающими бабочками. Он точно свихнулся, раз даже такие мимолëтные касания туманят его сознание. Губы казаха оказались где-то возле уха блондина, которое почти в ту же секунду обдало горячим, до фейерверков в глазах приятным шëпотом. Щербаков на долю секунды закрыл глаза в предвкушении тихого, бархатного голоса, а потом резко даже для самого себя оттолкнул темноволосого, что не успел сказать и слова, грубо поставил бутылку на стол и поспешил удалиться из помещения. Он не выдержал. Внутри него творилась война пылких, привитых в армии нравов и глупой влюблëнности, которую, как оказалось, не победить. Он запутался. Он не знал, что ему слушать — готовое выпрыгнуть наружу сердце или вечно твердящий одно и то же мозг, изо дня в день укрепляющий в нëм резкую категоричность ко всему. Лëша устал от последнего. Лëша жаждал нового. Жаждал неизвестного. Непреодолимого. Вдох. Выдох. Здесь, на балконе, хоть и было накурено, и далеко не самый приветливый для парня запах искрящихся, как звëзды, косяков ещë не выветрился — доступ к свежему воздуху всë же был, и заблудшему сюда оставалось только надеяться на то, что вместе с пригарью органики потоки октябрьского ветра выбьют ещë и эту дурь из его головы. Вдох. Выдох. И вот опять. Нурлан появился в его жизни на несколько минут, в очередной раз свëл с ума своей неоднозначностью, не упустил возможности заворожить собою, впитался в каждый атом, стал тем, чем можно дышать вместо кислорода и в один момент исчез. Его нет. Есть только чувство, которое влечëт за собой, как песни факира змею, и окрыляет, как та пагубь из жестяной банки. Это не любовь. Это зависимость. Это необъяснимая тяга, сила которой неизмерима. Лëша поднял глаза на небо и ещë раз глубоко вздохнул. На балкон кто-то вошëл. Он понял это по соответствующему звуку захлапывания двери. Тишина. Громкие, бьющие по стенам басы, шум колëс и сигналы автомобилей, исходящие откуда-то неподалëку и приглушëнный шелест листвы под окном — ничего из этого светловолосый не слышал так хорошо, как звучное, чуть учащëнное дыхание позади себя. Дьявол вновь пришëл глумиться. — Я тебя ненавижу, — с придыханием и отчаянным чувством беспомощности выдал Лëша. Ему до смерти хотелось забить кулаками позади стоящего, порвать на нëм всю одежду, искусать каждый сантиметр кожи или просто расплакаться сейчас от того, насколько слаб перед одним единственным человеком. Он не знал, что чем больше он боролся с этой слабостью, то тем безжалостнее она измывалась над ним. Он не знал, что чувство, которому мало ста восьмидесяти сантиметров роста и двухста ударов сердца в минуту, становится всë больше и больше, если пытаться делать вид, что его нет. — Я знаю, — последовал спокойный, безэмоциональный ответ. Он не был бы Нурланом, если бы его барственность не просачивалась и в каких-то двух ничтожный словах. — Ты самый отвратительный человек, которого я знаю, — продолжал Щербаков, ëрзая на месте и хмурясь подобно маленькому ребëнку, которому известно, что что бы он ни сказал — его мнение всë равно пустой звук для родителей. Каждое его слово было раздирательным, пронзительным криком души в пустоту, попыткой сломать каменную стену стуком головы. Это более чем невыносимо. — Я знаю, — всë также холодно и безучастно. Всë также непримечательно, но запредельно мучительно. Всë также никак, но заменяя всë. — И меня нисколько к тебе не тянет, — уже будучи готовым умереть от невозможности терпеть это всë, продолжал Лëша. Голос так предательски дрожал, как не дрожал ещë ни перед кем. — Я знаю. — И на девчонок твоих всех мне тоже наплевать. Вновь тишина. Лишь только сбитое дыхание блондина и нелепые звуки в надежде сдержать подступающие слëзы. Сабуров сдвинулся со своего места и оказался в метре от повëрнутого к нему спиной, чья грудная клетка неукротимо вздымалась. Лëша, пытая его взгляд на своëм затылке, сначала повернул голову, а потом и сам повернулся. Темноволосый стоял и не говорил ни слова, словно выжидая того, что будет дальше и давая парню в этом плане полную свободу. Давал свободу, но всë равно не оставлял выбора, всë равно пленил к себе. Тишь перед бурей. Лишние думы перед безумием. Щербаков замер на несколько секунд, а потом, как сорвавшийся с цепи зверь, накинулся на казаха, заключая в поцелуй. Отнюдь не нежный, бурный, до краëв наполненный всеми видами эмоций поцелуй. Он потерял рассудок окончательно и желал только одного — раствориться в этом невесть сколько длившемя моменте навечно, вдыхая всей душой излюбленный запах. Он цеплялся за его широкие плечи, переходил на шею, кусался, тянулся всë выше и выше, вставая на носочки и забывая собственное имя. Он сходил с ума, когда Нурлан запускал руку в его отросшие пшеничные волосы, водил влажным языком по обсохшим губам и мочке уха. Они потеряли счëт времени, которое в один момент превратилось в бесконечность, в одно сплошное наслаждение друг другом, в невесомое, в самое что ни на есть сильное желание. Это слаще даже самого предвкушения, это больше даже любви. Сабуров отстранился и, не сказав ничего, возвратился в душное помещение к диким, безудержным танцам, вновь заводя интрижку с какой-то барышней. Лëша постиг новое, постиг неизвестное, непреодолимое. Но он опять исчез. Его опять нет.