МатФак

      Этот день кончился очень хорошо — когда мы, оставшись в пустом зале, щелкнули щитками, отключая яркий свет во всем помещении, она вывела меня. Я предложила её подождать, ведь нам всё равно в одну сторону, но она только покачала головой, сказав о нескольких оставшихся делах.       И я бы так и ушла, если бы не вспомнила, что мне нужно было обязательно получить её подпись на одной бумажке — всё-таки я отвечала за аппаратуру, и нужно было «доказать», что с ней всё в порядке. Пришлось вернуться, тихо крадясь по тёмным коридорам университета. В пустом помещении кафедры темно, только за двумя столами включены настольные лампы, у секретаря и на ещё одном, где ясно видна знакомая фигура. Моя Даша сидит спиной к двери, погруженная в свои дела. Полчаса назад она порхала на своих каблучках, словно с крыльями за спиной, светя всем своим румяным лицом, а теперь такая тихая, угасла, как свечка от неосторожного дыхания. Остаюсь незамеченной, пока подбираю слова, чтобы побеспокоить её, и в какой-то момент вижу то, что не должна — узкие хрупкие плечи дрожат, вместе с кончиками волос, выпавших из-за ушек. Она сидит, закрыв лицо руками, подобрав под столом ноги к себе, свернулась вся, как котёнок. Уставшая, поникшая и до страшного грустная. Мягко кладу руку ей на плечо, дёргается, быстро поднимая испуганные глаза — поймана с поличным — но молчит. Впервые, кажется, ей нечего сказать, и она ждёт чего-то от меня, глядя своими большими блестящими глазами. Они такие красивые, когда блестят от слёз — потемневшие до исступления и потерянные, в них как будто стоит пелена, через которую она меня еле-еле видит, ослеплённая эмоциями. Наверно, единственное, что в них можно разглядеть — это тихую просьбу уйти, но она ничего не говорит, не выгоняет и не приглашает, просто ждёт, потому что я уже тут и уже все видела. Ей осталось только покориться, потому что оправдываться бессмысленно. Молчаливо шмыгает носиком.       Прошло каких-то тридцать минут. Пока меня не было рядом… кто? Кто дотронулся до моего нежного цветочка? Всё время, что я её знала, думала, что её настрой невозможно сломать. Кажется, что она улыбается всему просто так, то ли назло, то ли вопреки, но её несгибаемый оптимизм меня восхищал — я свято верила, что глядя в её глаза, я всегда найду там мягкую улыбку, которая каждому встречному сказала бы: «Я тебя, может быть, не знаю, но уже люблю»       А сейчас вдруг поняла, что всё это такое хрупкое — как осенние цветочки — один порыв ветра, неловкое прикосновение, неосторожный вздох, и посыпались розовые лепестки. Оказывается, что они держались еле-еле, но несмотря ни на что были самыми красивыми, как звезды, которые в любой момент могут погаснуть.  — Что-то случилось? — Неловко сажусь на стул рядом, не опуская руки с её плеча и мягко глажу его, чтобы не оставлять её, не прерывать контакт. Качает головой, вытирая нос салфеткой, и опускает усталые руки на колени, ладонями вверх — совсем убита. Ладони подняты вверх — знак окончательной капитуляции, когда человек уже ничего не защищает, просто ждёт реакции среды.  — Давайте я водички принесу, — встаю, чтобы дойти до кулера, и только чувствую, как мягкие пальцы сжимают мои, возвращая на место.  — Не надо. Сажусь назад на стул, пододвигаясь ближе. Жду, пока она хоть что-нибудь скажет, и только вижу, как на её всегда улыбчивом лице нет и тени улыбки, уголки губ так сильно опущены, что мне не верится, что они так могут, что её завсегда округлые щеки могут так проникнуть вниз. Кто бы знал, что у неё есть небольшой второй подбородок — обычно его не было из-за натянутой от улыбки кожи, а теперь все это исчезло, оставляя только голое лицо, с розоватыми мешками под глазами. Решаюсь и протягиваю руки, беря её за ладонь, и поглаживаю её. Хотелось, конечно, обнять, расцеловать мягкие и горящие от слёз щёки, раскрасневшиеся глаза, которые застрелили слезы до слепоты, ресницы, пропитанные влагой насквозь, черные и слипшиеся. Хотела подарить столько нежности, чтобы она утонула в ней, проваливаясь в сладкую любовь, которую я могла бы подарить, чтобы собрать расклеившееся, как плохая поделка, счастье, в котором она всегда пребывала, но мне было можно только это — нежно массировать каждый отдельный пальчик, гладя их своими, пока она, как загипнотизированная, смотрит на это все пустыми глазами.  — Я, знаешь, очень хотела пойти домой, как все сегодня, — не поднимает глаз, а я слышу, как она задыхается от слез, которые лезут из горла вперёд слов неуклюжими комьями. Не хочу этого слышать, не могу, но не прерываю её, стараюсь всем своим поведением показать, что я ни капли её не тороплю. Могу просидеть тут всю ночь и весь день, слушать все что угодно, смотреть, только бы не чувствовать, как она пытается оправдаться за эти слёзы, скорее проговаривая слова. Она могла бы ничего не говорить, а я бы все равно была тут. Глажу по плечу как можно теплее и увереннее, чтобы через это прикосновение передать всю ласку, что у меня была. Как бы я хотела вырвать себе сердце, положить прямо ей в руки. Смотри. Оно для тебя. Кто-то обидел? Возьми моё, пусть всё оно — горячее, возбуждённое несправедливостью и любовью к тебе, греет тебя этой зимой в эре человечества.  — Но я так не хочу…  — почему? На лице проскальзывает печальная улыбка, и она поднимает на меня глаза, в которых ясна видна фраза: «сама не догадываешься?» Даже когда она такая разбитая, всё равно понимающая. Сколько же было в этом взгляде печали, а сколько боли и разочарования, в себе в первую очередь. Она так смотрела, как будто стеснялась моего взгляда, а я хотела одного — забрать каждое грубое действие в её сторону. Кто её обидел? Я была готова пустить в ход кулаки, клянусь, у меня руки чесались до костей. А догадаться в чем дело не сложно — семейные проблемы сами себя обнаруживают в праздники всех влюблённых. Но спрашивать я не стала.  — Ты сегодня целый день со мной, мышонок, — переводит тему, снова вытирая нос. Опять превращается в Дарью Константиновну, которая всегда в первую очередь думает о студентах и о их времени, словно включает давно готовую программу, отработанную, чтобы избежать неловкости и двусмысленности.  — Мне не жалко. — Стараюсь сказать это достаточно мягко, чтобы было понятно, что мне не то, что не жалко, я хочу все своё время посвятить ей. — Хотите я тут с вами посижу?  — у тебя нет планов в такой день? Отрицательно качаю головой, и она понимающе смотрит в ответ. Не надо быть гением, чтобы догадаться, что парня у меня нет. Я недостаточно эмоциональна, чтобы было понятно, что когда-то мне разбили сердце, и недостаточно спокойна для человека, у которого уже есть кто-то.  — Я тебе долг никогда не верну, мышонок, — убирает шоколадные волосы за уши, начиная улыбаться сквозь слёзы. Не понимаю о чем она говорит. Почему в такую минуту думает обо мне? Сижу, продолжая слушать, ловлю каждое слово и действие, чтобы как можно лучше проникнуться её печалью, не упустить ничего, раз она так доверяет мне, чтобы разделить это, чтобы она не одна была ей раздавлена в такой день. Не понимаю, как в таком нежном существе её столько уместилось — разве могут эти маленькие ладошки грустить? Эти аккуратные ножки в туфельках на каблучке? Эти мягкие густые локоны волос, которые на ощупь, как лебяжий пух? Эти реснички, ушки? Где в них нашлось место для такой грусти, от которой рвётся сердце, если на неё просто смотреть? Что говорить про чувство.  — Мне уже неудобно перед тобой.  — вы что… — брови сами собой изгибаются домиком, и я наклоняюсь, чтобы быть ближе, и заглянуть ей прямо в опущенное лицо. Первый раз вижу её такой — без улыбки, без понимания, просто тупая грусть, такая нестерпимая печаль, что смотреть не хочется — кажется, что это настолько сильное, убивающее чувство, что его не надо тревожить. А я буду рядом, потому что знаю, каким бы горьким не было это чувство, каким бы чудовищем не сидело внутри — нужно быть рядом, чтобы, когда оно отпустило свою истерзанную жертву, было кому её подхватить.  — Не думайте даже. Я только… Не успеваю договорить, потому что она, чуть повернувшись, двигается вперёд и охватывает меня руками. Второй раз за вечер, только в этот раз у меня нет шанса облажаться. Сейчас она слабая и растерянная девочка, и мне нужно быть спокойной и сильной, чтобы она, как и я полчаса назад, почувствовала покой в чьих-то руках. Она держит некрепко, как будто не хочет врываться в моё личное пространство, не уверена, что можно, что очень на неё не похоже, но я прижимаю её к себе, давая положить подбородок мне на плечо и расслабить шею, утыкаясь носом в волосы. Всё это не так красиво, как на балу, но откровеннее и искреннее, потому что я чувствую, как у меня на руках она начинает снова дрожать, как котёнок. Беспрестанно глажу её по спине, волосам, плечам, хоть и очень неловко, как-то механически от неуверенности (совсем не как она), стараясь как можно теплее прикоснуться ладонями к коже — чем мягче, тем надёжнее. Я чувствовала, что ей это нужно — надёжность, укрытие, вера в то, что сейчас не случится ничего, потому что я люблю и ценю её. Что она важна мне и сейчас, и всегда.  — Прости, прости, что-то я… — вдруг отодвигается, поправляя дрожащими пальцами с зажатой в них салфеткой мою кофту и волосы, на которых только что лежала. Бегает взглядом по моей футболке, как будто сейчас это самое важное, боже мой!  — Ничего, все хорошо. — Перехватываю её руки, опуская вниз, и демонстративно отбрасываю волосы назад, показывая, как они мне не важны. Смотрю ей в лицо и впервые вижу, что она смущена. Раскрасневшиеся, как помидор, щёки, глаза, робко отведённые в сторону, из которых катятся слёзы уже сами собой. Не думала, что она бывает такой. Скромная и красная, тихая, как солнце на закате. Пушистые ресницы дрожат на щеках, вспыхнувших розовым цветом, и губы, эти тонкие губки, надулись, вместе со щеками, становясь пунцовыми, и прячутся. Взгляд прикрытых глаз дрожит на наших сцепленных руках, вытекая горячими слезами.  — хотите поговорить? — робко спрашиваю я. Отрицательно качает головой. Всё становится ясно. Рассказывать просто нечего — дело не в том, что есть, а в том, чего нет. Даже не выговориться, просто нестерпимо грустно, что внутри пустота.  — Я посижу тут? Кивает. На диване мы сидим в тишине. Я забралась с ногами и, откинувшись на спинку, смотрю на неё, уронив голову на бок. А Дарья Константиновна сидит, аккуратно вытянув ноги на пол, отдала мне свои руки, и я держу их, поглаживая, пока она, устало откинувшись на диване и запрокинув голову, смотрит в никуда усталым разочарованным взглядом из-под полуприкрытых век.  — Оставишь меня, Дин?  — Хотите, чтобы я ушла? Кивает. И я киваю. Тихо-тихо вокруг.  — Спасибо. — Уголки губ дрожат, но немного поднимаются вверх. Она закрывает глаза и поворачивает голову в мою сторону. И смотрит. Смотрит прямо в глаза, а пока я собираюсь — в спину. О чем она думает? Наверно, ни о чем, просто смотрит, как будто любуется. У неё взгляд, еле-еле сфокусированный на мне, кажется, она ни о чем не думает. Всегда казалось, что у неё в голове полно мыслей, но они бессмысленны, сейчас видно, что у неё в голове пусто. И ладно. Пусть так. Не грусти, печальное солнце.       — Я пойду… Напишите, если что. — Кивает, глядя на меня. Дома, сидя за работой, мне так не спалось ужасно, я до рассвета занималась уроками, сидя в темноте с ноутбуком и энергетиком. В растянутой футболке что-то печатала, постоянно хмурясь. От чего же? Когда часы показали 0:13 на телефон пришло сообщение. Бахтина (Математика) 0:13 «я дома» Видела, что я в сети? Проверяла телефон? И она в сети. Эти заветные два слова грели мне душу — тонкая нить тянулась через диалог в Whatsapp'е, показывая, что сейчас она где-то смотрит в экран и читает: «Хорошо, надеюсь, все в порядке?) » «Да, родная»