Иллюзорные миры

Тихо было. Неуютно тихо, словно весь мир в один момент замер перед неведомой опасностью. Неприятно тихо. Будто вот-вот чувствительные уши обдаст болезненно-острой звуковой волной, а тишина лишь пытается расслабить, чтобы сделать пытку более мучительной и неожиданной. Тихо было. Тихо было настолько, что недвижимо лежащий на полу человек слышал шум собственной крови так громко, будто приложил к уху раковину. — Ты никто, — его потерявшие цвет губы едва шевельнулись. Он не мог чётко определить, говорит ли это себе, или тому, кто стал причиной возникшей ситуации. Он давно уже не мог мыслить ясно и чётко, в некоем упоении глядя в незанавешенный прямоугольник маленького окна. За ним была тьма, и тьма казалась живой. Более живой, чем он сам. Нечестно! Он тоже хочет жить! И он моргнул, желая увидеть что-то другое. Тьма покорно исчезла, её заменило некое подобие экрана телевизора. Сначала в зеркальной глади хаотично мерцали разнообразного рода картины: прошлое, будущее…может, параллельные миры? Экран начал приближаться, а образы, мелькающие в нём наподобие странного фильма, стали перетекать на белые стены. Проекции становились всё объёмнее, а комната всё меньше. Наконец человеку стало казаться, что он заперт в тесном ящике. Между ним и стеной расстояние всё сокращалось, голоса извне становились неприятнее и громче, образы ярче и резче. Человек закричал, сжимаясь в комочек, но стены не останавливались. Вот они уже коснулись тела, картины абсурдной, безумной, яркой каруселью мелькали перед лицом, хотя он уже зажмурил глаза… Человек сорвал голос, когда стены вжали руки в его тело, до боли сжали мышцы. Стены сжимались. Ему казалось, что кости под напором треснут с минуты на минуты, и их острые осколки раскромсают его изнутри так же, как он изрезал свою душу. Сколько можно терпеть эту пытку?! Стены продолжали сжиматься, а картины на них врывались в воспалённый разум, словно раскалённые ножи. Все органы чувств получали информацию. Слишком много информации. В этом хаосе несчастный вдруг словил нечто, поаазавшееся ему родным и нужным. В этот миг всё исчезло. В момент, когда он глубоко вдохнул, всё заменилось одной живой картиной. — Тебе никогда не стать мной, и это сводит тебя с ума, верно? Эта невозможность получить меня, о, как печально. Моцарт стоял в шаге от него, а казалось, будто за тысячи миль. Не дозваться до него, не достучаться. Их тела близко настолько же, насколько далеки души, и это, оказывается, гораздо больнее, чем наоборот. Юноша искривил губы в презрительной ухмылке, и сердце Антонио горько сжалось. В этот миг он пообещал себе и всему мирозданию, что Моцарт будет его. Им не стать, это верно. Но невозможность получить… — Ты ошибся, — уверенно говорит мужчина спустя несколько месяцев, легко проводя подушечками пальцев по горячей щеке бессознательного тела. Он бережно кладёт его на диван, и то сидит, то лежит рядом с ним час, второй, третий. Наконец веки человека приоткрываются, неуверенно, с трудом двигаются. Моцарт моргает, несколько секунд оглядывается, а затем его глаза встречаются с глазами Сальери. Комнату оглашает возмущённый высокий визг. — Сумасшедший! — рука не перехвачена в воздухе — она бессильно падает до того, как мужчина успевает её схватить. — Я знаю, — дрогнувшим голосом говорит он, чувствуя, как комок в горле насмешливо не пропускает воздух, не даёт сказать что-то ещё в своё оправдание. Только проклятые слёзы щиплют глаза. Моцарт всё так же недоуменно, но уже более спокойно оглядывается. Его лицо проясняется: он понимает. Чувствует. — Ты так обожаешь меня, — скорее утверждает, нежели чем спрашивает он в лоб. Грубовато, прямолинейно. В своём стиле. — Знаю, — не давая себе задуматься сдавленно выдыхает Антонио и закрывает глаза. Тихо. Сердце то тупо ноет, то прорезает безжалостной горячей струной, одной из тех, что на его скрипке. Вот так. По старой ране, вскрыть её, с садистским удовольствием сыпать соль, лить кислоту, наблюдать за корчами души. Он заслужил это. Ещё тогда, когда первый раз восхитился, позавидовал, полюбил. Да, полюбил! Нет смысла это отрицать. Нет смысла надеяться на взаимность. На колени Антонио падают две тёплые слезинки, и он рассматривает оставленный ими след, в надежде, что клякса превратится в подсказку, знак, во что угодно, прошу, только дай надежду. Хоть немного надежды. Хоть каплю, хоть атом, хоть намёк на неё! Дай надежды… — Ты жалкий, — кривит губы Моцарт. — Ещё и больной на голову. Не могу ответить тебе взаимностью. Спасибо за представление, я ухожу. — Ты никуда не уйдёшь! — внезапно зло рявкает Антонио, безжалостно хватал за плечи уже испугавшегося одного этого нечеловеческого рыка мальчишку. Поднявшийся было с дивана юноша замирает, приоткрывая губы, словно задержал вырывающееся ругательство. — Прости… прости, прости! — Антонио тут же отнимает свои руки, и Моцарт бьёт его по щеке. — Рехнулся?! — он вскакивает с дивана, и, не глядя на сползшего на паркет в тихом отчаянии мужчину, шатаясь от слабости идёт к двери, попутно говоря о том, как все с ума сошли по его персоне. Он заблуждается в своём тщеславии: не все. Только один несчастный человек, который находит в себе силы встать, обогнать, преградить выход. — Ты… — Сальери судорожно вздыхает, борясь с подступающими рыданиями, и, что ещё важнее, с подступающей яростью на это упрямство. — Ты никуда не уйдёшь, пока мы не поговорим. — Мне не о чем с тобой говорить, — шипит Моцарт, с издёвкой улыбаясь в лицо. А потом Моцарт смеётся. Даже глаза его зло смеются. Он прекрасен и ядовит. Золотистые тени и глиттер контрастируют с чёрной подводкой, и глаза юноши чаруют своей своей бесконечной гармонией. Создатель, как так получилось? В его глазах можно увидеть его музыку. — Чего пялишься? Тени понравились? Может ты меня сюда притащил, чтобы спросить, где такие купить? В интернете заказывал, — продолжает плеваться невидимым ядом этот опасный цветок. Это задело бы Сальери, но он и без того давно отравлен. — Пожалуйста, давай поговорим, — шепчет он, хватая тонкие холодные ладони юноши. — Прошу тебя. Пожалуйста. Только разговор, и ничего больше… — Тебе одолжение сделать? Пожалеть? — голос становится всё более визгливым и нервным, тон всё более издевательским. Да сколько можно! — Хватит! — дрожащий голос Антонио вмиг меняется на чрезмерно громкий, грозный окрик. Вот так лучше. Моцарт открывает рот, но не произносит ни звука. И замирает на месте, зло глядя на раскрасневшегося обожателя. В руках, всё ещё скованных сильными пальцами мужчины, покорно расслабляются мышцы. Как мало оказывается надо, чтобы человек осознал своё положение. — Раздевайся. — Нет, — на одном дыхании шепчет Моцарт. Он бледнеет, и в его глазах наконец появляется ужас. Да, в глубине души Антонио хотел увидеть в них что-то кроме насмешки. Страх — хотя бы его, сильное чувство. Теперь смеётся Сальери, и даже отпускает его руки. — Я не об этом. Сними пальто, здесь тепло, разговаривать будет неудобно. Я сам снять не посмел, когда принёс тебя сюда. — Боялся не ограничиться верхней одеждой? А смелости меня напоить и притащить к себе, значит, хватило? — Именно, — робко улыбается Сальери, принимая одежду. — И пошутить в твоём стиле тоже. — Это не шутка, это беды с башкой какие-то, — ворчит Моцарт, но тем не менее устремляется в бархатный полумрак уютной комнаты. Скорченное, мало похожее на человеческое тело заливается смехом и слезами посреди белой комнаты без мебели. Стены неподвижны. Комната просторна. Экран гаснет, глянцевый блеск превращается в матовый, а затем мутнеет, и окно в реальность постепенно сливается с белой мягкой стеной. Когда Сальери глубоко вздыхает и одновременно открывает глаза, белые стены исчезают. Ткань не сковывает руки. Его тело свободно, и он пытается понять, где оказался на этот раз. Сначала кажется, что в пустоте, а потом хаотично взвивающиеся вокруг него огни гаснут, принимая спокойные оттенки, постепенно обретают формы. Тишина, словно горный хрусталь чистая и холодная, становится обыденной, и скоро в ней появляются звуки. Шёпот, шорох одежды, стук каблуков. Он сидит в зрительном зале. С первыми звуками он забывает обо всём. Он попадает в странный мир, где только он, музыка, и создатель этой музыки. Он смотрит из тени, понимая, что Моцарт снова обожжёт его, стоит подойти чуть ближе. Руки сжимаются рядом с сердцем, чей стук болезненно, нездорово учащён. Оно рвётся туда, к свету, к сцене, к нему, а он… Сальери полжизни бы отдал за то, чтобы узнать, что Моцарт чувствует к нему. В тот раз у них не получилось поговорить. Так странно, что тем, чем обычно занимаются возлюбленные, могут заниматься соперники, ещё минуту назад словно готовые придушить друг друга. Что за странная шутка судьбы? Нет, невозможно, чтобы это были только негативные чувства, ведь он сам тогда поцеловал его! Разве будет Моцарт целовать кого-угодно, разве останется на ночь? Ах, чёрт. Глупый вопрос. Он ушёл под утро, не разбудил, и игнорировал Антонио весь день, не оставался с ним наедине, никак не объяснялся. Он лишь больше запутал и без того замучавшегося мужчину. Воспоминания гаснут, и музыка все больше занимает его. Мелодия льётся, и сладкая боль полностью затопляет душу Сальери. Почему мир устроен так, что оно тянется к совершенству? Почему судьба свела их? — Его музыка превосходна, — говорит он с улыбкой и со слезами на глазах одновременно. — Создатель такой музыки не может быть жесток… -…Я не могу быть с тобой. Ты слишком сильно любишь меня, я не могу взять такую ответственность. Я ветреный, сумасбродный, я не для тебя, понимаешь? Моцарт нервно сжимает в руках врученный букет со снежно-белыми гардениями, подчеркнутыми красочными, холодными оттенками дельфиниумов. Здесь, в гримёрной, никто не потревожит их, но Антонио знает, что разговор не может длиться долго. Слова Моцарта подтверждают это: он предугадал, что музыкант скажет ему, и ответ сам рвётся из сердца. — Я же не о свадьбе веду речь, я не хочу сковывать тебя обязательствами. Я лишь хочу быть уверен, что мы не враги, — тихо говорит он, садясь рядом. — Что можем прийти друг к другу тогда, когда на сердце тяжело. Что ты можешь попросить у меня помощи, если что-то случится. Что между нами не будет этих недомолвок, что я наконец пойму, что ты чувствуешь ко мне. Я стараюсь победить в себе все плохое, все ради тебя. Я позавидовал однажды, но не хочу, чтобы между нами была такая гадость. Позволь мне восхищаться тобой, позволь быть твоим другом. Позволь узнать твои чувства, поговорить, объясниться! Моцарт вдруг бледнеет, бросает на пол букет и под непонимающим взглядом Сальери наступает на него ногой. И, медленно крутя тяжёлым, подбитым золотистым металлом каблуком, терзает нежные лепестки. — Вот так случается со всем, к чему я прикасаюсь, — шепчет он, и его глаза странно блестят. — Мне кажется, что за создание музыки я плачу уничтожением. Я уничтожу тебя, если мы будем вместе. Я не хочу. — Ты надумал себе это, — Антонио пытается провести рукой по щеке Моцарта, но тот отстраняется. Это обидно, но он хотя бы не гонит итальянца. — Хорошо. А что же на днях? Ты не боялся остаться со мной. — Я просто хотел тебя, — цинично отмахивается Моцарт. — Немного загорелся, когда ты сказал раздеться. А на разговоры силы тратить не хотел. Понял? — Нет, — твёрдо говорит Сальери, вынимая из кармана крошечную шкатулку. — Не понял. И не хочу пытаться понять, потому что это всё твоё заблуждение. Той же природы, что и моя зависть. Давай оставим их в своих тёмных мирах и будем откровенны друг с другом. Я ведь изначально понравился тебе, но ты зачем-то это скрываешь. Смеёшься, издеваешься, принижаешь меня. — Заткнись немедленно. — Прими это. — Что за хрень? — В ней ключ. — От чего? От твоего влюблённого сердечка? Тем не менее, композитор принимает шкатулку, и даже открывает её. Смотрит несколько секунд, с непонятным для Антонио выражением лица. А потом резко закрывает, и, размахнувшись, кидает в мусорную корзину. В тот момент что-то рвётся в душе Сальери. Но не успевает он хоть как-то среагировать, как Моцарт уже срывается на злой крик, показывая пальцем на дверь. — Мы никто друг другу! Ты никто! Никто для меня, понял?! Исчезни из моей жизни! Забудь обо мне! Пошёл вон! Сальери помнил этот момент, когда опустил голову, и его слеза всё-таки упала на тот растоптанный, обезображенный букет. Он молча ушёл, и больше не вернулся. Тогда всё началось. Он придумал это окно, когда попал сюда, в комнату без окон, с мягкими белыми стенами. Он придумал эту комнату тогда, когда без предупреждения перестал появляться в Бургтеатре, заперся у себя дома, привёл в порядок документы, оставил на всех автоответчиках сообщение, что болен, что улетел на лечение. И остался один на один со своим безумием, в своих иллюзорных мирах, в своём любовном делирии. Раз за разом прокручивая все рвущие душу моменты, был шанс, что в один из них он разозлится, а не испытает боль. Но он так полюбил, что не мог ненавидеть. И всё же Антонио знал, что один человек, если суждено судьбой, поймёт истину, найдёт ключ, и, возможно, успеет прийти к нему домой до того, как станет слишком поздно. — Я так и знал. Какой же ты… В театре все волнуются! Когда ты поправишься? Антонио, — его голос, непривычно робкий, дрожащий. В нем слышны тщетно скрываемые слёзы, и Сальери через силу открывает глаза. Моцарт всё-таки пришёл. Даже прибежал, и видно, что бросился сразу в эту комнату. Стоит у двери, нос красный от мороза, непослушные пряди волос мокрые от растаявшего в тепле дома инея. Глаза блестят, губы подрагивают. Сальери может только улыбнуться, глядя на эту картину. — Да, я виноват, и я солгал тебе, — давит Моцарт, стаскивая без рук кроссовки — нога о ногу. Наконец он поднимает взгляд, и, скидывая верхнюю одежду, подходит ближе, становится на колени рядом с постелью. Он кладёт голову на одеяло, находит руку Антонио, сжимает её, и больше не произносит ни слова с десяток минут. Сальери молчит, видя, как всё текут и текут по щеке Моцарта прозрачные солёные капельки. Наконец он шмыгает носом, быстро моргает и поднимает взгляд. — Позвоню врачу? — его голос непривычно высок. Антонио как-то особенно остро ощущает перемены в его голосе. — Так… позвоню? — Ты и есть врач, — короткий сухой смешок повис в наполненном тревогой воздухе, и на него не последовало ответа. Антонио прикрывает глаза, ощущая, как Моцарт ложится рядом, прижимается изо всех сил, и тихо содрогается от сухих рыданий. Антонио слабо обнимает его в ответ, чувствуя, что всё идёт так, как надо. На сердце становится теплее. Никогда не знаешь заранее, кто станет проводником из тёмных иллюзорных миров в реальность. В редких счастливых случаях это тот же самый человек, из-за которого ты в них очутился. Вольфганг и Антонио заснули, зная, что теперь не проснутся с тревогой в сердце. Ничто не мешало их сну. Было тихо, но это была благословенная тишина после жестокой душевной бури. Было тихо. Такая тишина создана для того, чтобы её оживили нездешними, неземными, первозданно-чистыми в своей красоте мелодиями. Чтобы в ней прозвучали искренние слова, что два человека давно хотели сказать друг другу. Для этого понадобится много времени и сил, но так будет. Потому что для созидания есть гармония в сердцах любящих, есть сила духа для смелой искренности, и есть надежда, с которой исчезает страх так же, как исчезает тишина с первой сыгранной нотой, с первым сказанным словом.