отблеском мёртвых звёзд

у моей любви одна угроза

там, на вид, дорога в ад

точь-в-точь, как Виа Долороса

— «Кэрриган» — «Элизиуму», стыковка прошла успешно. — «Кэрриган», подтверждаем. Экипажу занять позиции в шлюзовом отсеке. Серафим закатывает глаза и щелкает шариком жвачки. Ага, экипажу. — Так точно, «Элизиум». Открываю шлюз, конец связи. «НАПРАВИТЬ А-613 В ШЛЮЗОВОЙ ОТСЕК?» — учтиво интересуется механический женский голос, раскатываясь лязгающим тембром по навигационной рубке. — Спасибо, Кэрри, но, кажется, эти гондоны сегодня требуют личного присутствия. «БОЮСЬ, В КАЮТ-КОМПАНИИ ЗАКОНЧИЛАСЬ СОЛЬ», — иронизирует ИИ, один за одним открывая герметичные люки. — И хлеб? — подыгрывает Серафим, ухмыляясь. «И ХЛЕБ». В шлюзе его встречает целый конвой одноцветных сереньких солдатиков и выделяющийся на их фоне, как херов световой столб, заключенный, запакованный в ярко-оранжевую классику. — Груз на Виа Долороса, — поясняет ближайший конвоир, и Кэрри тут же подгружает данные в навигатор. — К смертникам? — удивляется Серафим, неприлично присвистывая. Конвой дружно и профессионально его игнорирует, не выказывая малейшего желания вступать в панибратские диалоги. Вот же мудачье. Серафим ненавидит заказы с «Элизиума» именно за эту блядскую спесь, присущую Совету и всем причастным к судейству. Светоч справедливости, вершители судеб. В общем, пидорасы те еще. Даже с барыгами и контрабандой работать было в разы приятнее, но эпоха жизни на широкую ногу кончилась. И кончилась, надо сказать, успешно. По крайней мере, это не он едет на Долороса. Он только возит грузы. И для человека, который к Земной тридцатке успел нажить себе врагов на половине созвездия Пса, результат этот вполне приемлемый. Достойно выдержав неловкую паузу, Серафим нагоняет в позу безразличия и кивает куда-то за спину, в глухую пустоту коридоров. — За мной, сердечные. Кэрри, открой вторую камеру. «КАМЕРА НОМЕР ДВА ГОТОВА К ИСПОЛЬЗОВАНИЮ», — оповещают динамики, едва они успевают двинуться в соседний отсек. Конвоир заталкивает не особо-то и сопротивляющегося парнишу внутрь, и, только оказавшись по другую сторону бронированного стекла, жестом подзывает его ближе, чтобы снять увесистые магнитные наручники через прорезь для выдачи обедов. — На Долороса его примут. Протокол стандартный. Ждем первый отчет через двенадцать часов. — Вас понял, «Элизиум», — на автомате отвечает Серафим, поймав себя на том, что продолжает пялиться на фигуру по ту сторону стекла. — Удачного пути, «Кэрриган». Дежурно распрощавшись, серое мудачье уплывает обратно в шлюз и вскоре скрывается за металлической радулой шаттла. Остается Серафим. И пронзительный, препарирующий взгляд искрящихся синевой глаз напротив. Он не успевает спиздануть какую-нибудь дружелюбно-нелепую ересь только потому, что Кэрри просит подготовиться к отстыковке и пройти в рубку. И на ближайшие пару часов становится некогда, надо засечь показания в двигательном отсеке, подготовить шаттл к прыжку, себя — к очередному крышесносному блевотрону. Спутник-тюрьма Виа Долороса находится на другом конце созвездия, а больше выебонов судейства «Элизиума» Серафим ненавидит только сраные гиперпрыжки. Но судьбина к Серафиму редко бывает благосклонна даже по праздникам, и фонарным квестом «привези-отдай» тут и не пахло с самого утра. Стандартный протокол, мать его. Ну конечно. Будто он собственными глазами не видел эти синюшние вены у пацана в камере. Такие бывают только у пророков, да и глазища там соответственные. Не взгляд, а бездна. Страшно, очень страшно. Только че пялился тогда — непонятно. Итого к полудню имеется полный набор: доставка с «Элизиума», смертник другой расы на корабле и трижды пиздоблядский гиперпрыжок, от которого полощет последующие полтора часа. Маленькая и юркая «Кэрриган» вытягивает свои проклятущие лапы уже с другой стороны созвездия, восстанавливая турбулентность, и Серафим, отойдя приступа космической болезни, ковыляет до камеры проверить заключенного. Тошнота все еще маячит где-то под язычком, но отступает на фон, когда он замечает оттирающего с виска кровь… как там его? Черт, ему ведь даже краткую справку не дали. — Вот же пиздень, ты там жив? — выкрикивает вполсилы, подходя поближе к двери. Парниша там, словно одичалая зверюга за витриной, колко косится в его сторону, не отнимая ладони от головы. — Спасибо, что предупредил о скачке. — Прости. Я отключил у Кэрри оповещения, потому что обычно летаю один. И забыл. Помощь нужна? — Биометрия в норме, но пластырь бы не помешал, — нехотя откликается блондинчик, заканчивая прощупывать пострадавший череп. В две команды Серафим отправляет дрона за аптечкой, а сам присаживается на пол напротив стекла. Пялится по-ублюдски, пока не напарывается на ответный, чуть осуждающий взгляд. — Ты из пророков, да? — Это допрос? — Это вопрос. Пацан закатывает глаза, сдается, садится напротив тоже. — Вроде того. Правда, я больше по прошлому. Мертвые звезды, разрушенные цивилизации. В общем, толку с гулькин хер. — А звать как? — Пиро. Андрей, если по-вашему, — жмет плечом парниша и сразу же нахохливается. И глаз своих красивых не поднимает, будто если Серафим сейчас их увидит, то поймет слишком многое. Личное. У Андрея из личного только имя и осталось, по-видимому. Серафим за последние годы своего имени из чужих уст не слышал вовсе. Он теперь с «Кэрриган» сплошное литое. Общее. У Серафима не то, что имени нет, у него вместо лица — иконка с логотипом в руках очередного заказчика. Плакаться об этом не приходилось. Он и не собирается. Уж точно не смертнику. Кому, как не Андрею, похуй на его исповеди? — Серафим. Позывной «Мукка», — запоздало, но все-таки представляется он, потому что и не тайна, вроде бы. А-613, плавно лавируя в воздухе, заземляется у его ног, выплевывая аптечку на пол. Проверив содержимое на отсутствие колюще-режущего, он кладет ее в окошко и честно собирается уйти, но не находит повода. Поэтому брякает: — Расскажи мне. О прошлом. И Андрей, едва бросивший привычку смотреть на него волком, вмиг ощетинивается, отодвигая аптечку назад. — Сам себя развлекай, человечина. — Ух ты, какие мы грозные, — скалится Серафим, развлекаясь уже против воли. — Ладно, не хочешь — не надо. Блеф не прокатывает. Душу изливать Пиро не спешит, и Серафим, так и не дождавшись ответного интереса, теряется в дугообразных коридорах, в рубку не возвращаясь принципиально. На смотровой уныло. Сириус светит в спину, отражая густую тьму и космический мусор, впереди — крохотный пока шарик Долороса, дорога смерти и каторга. Серафим кисло поджимает губы и захлопывает жалюзи. Быть провожатым на таком пути — хуевая перспектива. Лучше бы провизией нагрузили, нет же, блядь… «УРОВЕНЬ СЕРОТОНИНА НИЖЕ НОРМЫ. СДЕЛАТЬ ТРИПТАМИНОВЫЙ КОКТЕЙЛЬ, СИМОЧКА?» Он едва вздрагивает от ровного голоса в динамике и облегченно выдыхает с тихим смешком. — Спасибо, Кэрри, сегодня без «Маргариты». Повисшая в воздухе тишина отдает легкими нотками подозрения. Металлический поднос встает в окно выдачи сантиметр к сантиметру. Андрей голодно косится на совершенно неаппетитные алюминиевые формочки, но чувство достоинства, кажется, перевешивает. Серафим звонко прицокивает и проталкивает поднос дальше в камеру. — Жри, не вредничай. Ничего лучше баланды в ближайшем будущем ты все равно не увидишь, а тут вон, даже сладенькое. Любишь сладенькое? Андрей воротит ебло для проформы еще секунд пятнадцать, но потом все-таки посягает на протеиновый батончик. — Спасибо, — бросает, пережевывая. — Не за что. Утром будем на станции. Оттуда тебя… ну… в общем… — заминается Серафим и прочищает горло. Аппетит у Андрея значительно падает. — Понял, — равнодушно пожимает плечами тот, но батончик откладывает. И Серафима снова держит. Не любопытство даже — простое человеческое сочувствие. Не найдя, куда деть руки, он закусывает заусенец на пальце, кидает взгляд исподлобья. — Так и за что тебя? Андрей, проникнувшись, даже ядом снова не капает, только вздыхает тяжко. — За доброе и вечное. Любовь искал. Серафим глуповато моргает. Андрей объясняет: — Там, задолго до, у меня был кто-то. Где-то. Когда-то. И жить с этим знанием все равно, что тащить сквозь века половину себя. Потому что вторая… осталась где-то в прошлом. Серафим со знанием кивает, комкая уголок губ в улыбке. — Нихуя не понял. Но очень романтично. — Я прыгал по червоточинам. Назад. Пытаясь найти… думал, это как вспышка. Думал, что пойму сразу, но в итоге не вспомнил даже имени. — И стоило это того? Ломать пространственно-временное? — Ты не понимаешь, — досадливо мотает головой Андрей. — Мои сны как видения. Из времени, в котором я был… собой. Счастлив. С ним. — Для того, чтобы выдумать себе близкого, не нужно быть пророком, — смешливо улыбается Серафим. — Мне тоже много чего снится. Снится… Земля. Помнишь такую? Конечно, помнишь. С нее все и начиналось. Андрей внезапно подбирается. И снова кидается одним из десятка взглядов, от которого внутри что-то неприятно трепещет, словно от зова. — Там, на Земле. Ты в этих снах с кем-то? — Ага, и этот кто-то — душнила еще тот. Прикинь, до колонизации космоса еще лет так триста, а он все за шепот далеких звезд вещает. Что закаты у второго солнца такие, будто кто-то… — …перерезал небу горло. На миг Серафиму кажется, что паучьи нити мироздания собрались в длань господню и легонечко так ебнули его под дых. Всего на миг ему кажется, что этот взгляд у Андрея из тех, с которого начинаются войны. И конкретно эта объявлена лично ему. — Говорю же — душнила, — сипит он не своим голосом. До Долороса — пара световых лет. До Андрея — два шага и глухая стеклянная дверца. До того, как Серафим примет решение ее открыть — ничтожные минуты. И вечность смеется над ними отблеском мертвых звезд.