Истиной лгать

      Что есть большее бремя, чем долг? Подчинённость чужим желаниям и устремлениям по факту рождения. Иной, противной собственной, воле.       Дозволение быть не равно дозволению быть самим собой.       — Печалит ли звёзды тот факт, что цикл их одинаков и неизменен? Печалил ли бы... если бы они могли опечалиться, факт предрешённости? Кто может знать об этом лучше Наблюдателя миров?       Хеймдалль хранит молчание.       Глубокий вдох и тяжёлый выдох — со стороны Бальдра. Ему хочется вырвать из груди сердце и, держа в ладонях, драккаром сложенных, до краёв кровью затапливаемых, медленно на колено опуститься, сердце своё оставить на полу как подношение. Как кошки приносят хозяевам дохлых птиц и мышей, он бы принёс себя. Оставил — и забыл. Он бы мог оставить часть себя — ту, что про жизнь — в тронном зале, но он бы хотел оставить себя здесь. В золотой обсерватории поклясться холоду космоса в верности, принадлежности ему одному. Единственный хозяин его — бытие.       Проследить бы за взглядом Хеймдалля, да не выходит. Химинбьёрг выстлан изнутри золотом, каждый раз здесь оказываясь, резь в глазах игнорировать невозможно: сколь бы беспросветной ни была тьма космоса, очерченная окном обсерватории, солнечные лучи неизменно проникают внутрь и гуляют по округлым стенам, слепят. Злее лишь дворцовое золото.       Вытянуть руку — защититься от света. Нет, не так. Попытаться защититься от света — одёрнуть, сложить пальцы в магическом пасе и сделать вид, что так и задумано. Не нужна защита тому, кто всегда готов к обороне, потому округлых стен золото меркнет, он подчиняет себе своенравность светил. Напряжённая линия Хеймдалля плеч выдаёт недовольство выходкой этой.       — Так ли красив мир, что ты созерцаешь, Защитник Биврёста? Может быть, наслаждением будет прикоснуться к тому, что твой взгляд и слух тронуло. Стоя здесь, мне красот Ванахейма не оценить, не услышать пения птиц, не почувствовать ласки ветра на коже. Кружевом тени не любоваться и прозрачностью рек Альвхейма.       Созвездия молвят, что там, впереди, Йотунхейм. Хеймдалль — о том, что старшего принца с большим радушием примут в любом из верхних миров.       Бальдр не верит: искренней радости, свидевшись с ним, давно никто не выказывал.       — Тогда, — рукой новый взмах, солнце вновь слепит глаза, — открой мост в Альвхейм.       В Асгарде вино горчит вот уже как тысячу лет. Ложью и недомолвками оседает на языке алкоголь во дворце. Мёд в трактирах вязок и липок под стать непрошеным взглядам.       Одна вода в Альвхейме — сладкий сон. Родниковая чистота глаз — о былом, на губах оседает пыльцой правда минувших дней; не коснуться ни того, ни другого: рябь скроет всё, стоит вмешаться попробовать, пыль цветочную стряхнуть легче лёгкого, не словить после этого, не собрать. Можно видеть и знать, что всё это есть, но не более. Эфемерна возможность и болезненно знать, что всё то на границе, где-то между, есть покуда не захочется в том убедиться.       В Альвхейме Бальдра всегда ждёт Весна. Её кожа тронута солнцем и темна как прошлогодние листья, за прозрачностью взгляда скрыта неоднозначность намерений — ей одной Бальдр может доверить тень своих мыслей, но не более. Знать о помыслах его не надлежит никому. Быть может, и ему самому.       Весна помнит о временах, когда он был ласковым, как рассвет. Хранит позабытую многими правду не как нечто ценное, но как то, от чего она не откажется, потому что может, и достаточно этого.       Сейчас он разрушителен, как вспышки на солнце, и дурно рядом с ним находиться — магнитная буря меньшей головной боли стоит. Чья это прихоть? Слишком длинный, запутанный причин и следствий клубок, Бальдр не знает, не помнит уже, что был его выбор, что чужой прихотью оказалось, когда же он начал сам выбирать, что делать и как. Когда стал игроком. Расставил свои фишки на чужом поле и решил, что пора начинать.       — У соляного столба больше решительности, чем у старшего принца Асгарда. Изволишь войти, или мне стоит запереть дверь, изобразив, что ничего не было?       Эльфийка встряхивает волосами и щурит глаза: визуальный передатчик по меньшей мере четыре минуты назад вывел изображение аса, ошивающегося у её двери, и не делающего ничего. Совсем ничего. Ей пришлось изволить открыть дверь лишь для того, чтобы услышать:       — Будь добра… Да.       Весна хмыкает — и закрывает дверь.       Бальдр прижимается горячим лбом к холодному, скользкому от лака дереву и тяжело выдыхает. Он забыл нечто важное и, вскользь задумавшись о том, что же забыл, погрузился в мысли столь отдалённые и отличные от тех, что надлежит думать здесь и сейчас, — выставил себя идиотом. Было бы то досадно, будь это свидание, но он прибыл по делу. Случившееся — катастрофа.       Через полчаса он стучит в дверь, сжимая букет. Гортензии синие, как Йотунхейм — сегодня Бальдр расскажет о нём без слов.       Йотунхейм синий, Муспельхейм красный. Асгард сияет золотом и самодовольством нарциссов, Ванахейм — колкость розы шипов. Первый голос их с Весной встречи всегда принадлежит цветам. И от цвета зависит, сколько тем прожить суждено: гортензии с лепестками помятыми окажутся в вазе лишь через пару часов.       Потому что второй говорит плоть. Пальцы скользят по гладкости кожи синхронно движениям языка — он чертит послание в перерывах между женскими стонами, дрожью напряжённого тела и «ещё раз», когда буквы разобрать не удаётся, сколько бы раз он их не рисовал. Сколько бы долго он не стоял на коленях, этого мало, теряется половина послания. После — спутанность мыслей, сладкий плен бёдер, влажный жар тела и дыхание одно на двоих, горячит губы.       Каждый раз, когда они переплетают пальцы, лёжа в постели, Бальдр ловит себя на мысли о том, что не знает, какие из бесчисленных касаний правдивы, кроме тех, что остались немыми знаками на коже. А потом Весна подушечкой большого пальца чертит на внешней стороне его ладони слова, что не лгут: первее её он породил их на коже. И они повторяются на ладонях, на бёдрах, на груди, остаются тёплыми касаниями на щеках. Чужие имена, названия миров, звания и чины, секреты, за которые горят на погребальных кострах.       Пальцы Бальдра вокруг Весны запястья — мягко, но настойчиво. Он подносит её ладонь к лицу, и кончик языка повторяет узор линии жизни, симметрично её отражает, вырисовывая букву «Х», и кривится: невыносимая горечь и хочется сплюнуть.       Весна хихикает, обнимая себя поперёк живота — хочется сложиться пополам от смеха:       — Я держала цветы, дорогой принц. Что горше: их вкус или воспоминание о том, сколько за них отдать пришлось золотых?       — Хлопок двери перед моим лицом, — дёргает уголком рта Бальдр, безуспешно пытаясь избавиться от неприятного привкуса на языке.       — Вы настаивали!       — Я был глупцом.       — Музыка для моих ушей…       Будто бегло перебирая невидимые клавиши музыкального инструмента, Весна шевелит пальцами пойманной руки: продолжение будет? Этот вопрос — в нетерпеливом перекатывании на бок, озорстве прозрачности глаз и формальности общения. «Вы» всегда — ни что иное как подначка.       Бальдр прижимается кончиком носа к ладони, продолжить со второй буквы. Получается чрезвычайно неловко и в наивысшей степени неудобно. На пятой букве они оба сдаются: имя и без того очевидно.       «Хеймдалль»       «Йотунхейм»       И количество дней. Десять. Десять дней взор Стража Биврёста обращён к Йотунхейму, десять дней тёмные льды — о молчании. Десять дней и десять десятилетий — ни единой причины созерцать Йотунхейм, но всё так, как оно есть. Когда-то в горах Йотунхейма реки пели весело, беззаботно, голос их был — звонкий хрусталь. Искрился снег красочней искуснейших витражей. Хвойно пах лес терпкой смолой, что клеила пальцы, стоило между ними перетереть пару иголок, ветер подхватывал крики птиц хищных и разносил по пустошам ледяным. Руки немели на холоде, в меховом воротнике можно было спрятать лицо от мороза, а йотуны были не монстры — просто другие. Бальдр помнит об этом как о жизни, которая больше никогда не случится.       В той жизни у него была сестра. В этой же он носит траур по прошлому, золото волос выкрасив в чёрный — в память о ней. В память о ней его свет не горит.