Возвращение

Метель улеглась, и самолеты садились в Пулково поминутно. Встречающих и журналистов сдерживали жандармы. Алексей уже беспокоился, что они разминулись в толпе, когда увидел знакомую фигуру в сером рединготе не по погоде. Даже страшно стало: и правда он, в самом деле, живой, настоящий. – Дмитрий Константиныч!.. – закричал он, пробираясь через толпу. – Квятковский! Человек в рединготе оглянулся. Увидел. Протиснулся между чьими-то чемоданами, споткнулся. Не так Алексей представлял себе эту встречу. Квятковский оказался как будто ниже и ýже в плечах. А туалетная вода была та же: сосновая смола на песке около замерзшего Финского залива солнечным днем. Алексей крепче обнял его за плечи, Квятковский в ответ сжал его ребра, коснулся дыханием щеки, потом отстранился, взял за руку небольшими и мягкими ладонями, коснулся лбом лба и прикрыл глаза. – Алеша… – прошептал он и откашлялся. – Не верится даже. Они снова обнялись и застыли. Мурашки побежали по плечам, нахлынуло что-то так, что даже челюсть задрожала. Алексей прикрыл глаза; под закрытыми веками как будто взрывались белые фейерверки. Тело казалось до того легким, что как бы тут на ногах удержаться. Алексей не сразу заметил, что рядом с ними стоит еще какой-то человек. Квятковский отступил на шаг, подобрался и представил их: – Это Андрей Борисович Светлицкий, мой парижский начальник. Андрей Борисович, это Алексей Петрович, князь Гагарин. Я считаю его своим супругом. Голос у Квятковского чуть дрогнул – волнуется? стесняется? Или не уверен, спустя столько времени? Квятковский тронул Алексея за локоть, и тело обрело свою привычную тяжесть и устойчивость. – Очень приятно, – протянул руку Светлицкий. – Вы родственник того самого? Простите за любопытство. Алексей улыбнулся и махнул в сторону стеклянных дверей: – Да… давайте выйдем отсюда… Да, Юрий Алексеевич – это мой дед. Светлицкий вежливо кивнул и продолжил, катя чемодан к выходу: – А это правда, что у вас целая космолетная династия? Краем глаза Алексей видел, как Квятковский улыбнулся – гордится! рассказывал! – Можно и так сказать, – ответил Алексей. – Мой брат Сергей имеет права пилота и будет третим поколением космолетчиков. Он не смог отпроситься, но вечером будет, – добавил он для Квятковского, тот молча кивнул. Светлицкий спросил: – А Вы? – А я проектирую системы жизнеобеспечения, – ответил Алексей. – Алексей Петрович недавно защитился и теперь младший научный сотрудник в бюро Циолковского, – вставил Квятковский, излучая удовольствие и не отрывая взгляда от Алексея. – Как это славно, – отозвался Светлицкий. – Ну ладно… Оставлю вас. Сколько вы не виделись? Три года? – Да, с начала войны, – ответил Квятковский и кинул короткий многозначительный взгляд в сторону Светлицкого. – Я был в Хельсинки на конференции, когда объявили. Сначала помедлил, а потом уже и поздно было. Не думал тогда, что границы могут закрыть. – Ну, может, и к лучшему… – сказал Светлицкий. – Вас встречают? – несколько нетерпеливо спросил Алексей Светлицкого. – Нет, некому, – улыбка Светлицкого померкла. – Ну, не прощаюсь. И он исчез в толпе. В таксомоторе Дмитрий Константинович, придвинулся ближе, положил голову на плечо Алексею, снова взял его руку в свои и рассказал: – Андрею Борисовичу разрешили уехать с женой и детьми, а на родителей выездных виз не дали. Определили их в казенный дом престарелых, и через полгода обоих уже не стало. Его обычная сухая манера изложения плохо сочеталась с мягкими движениями пальцев, беспрерывно круговыми движениями гладящих ладонь. По-детски боясь недовольства, Алексей коснулся его подбородка свободной рукой, поворачивая к себе, и поцеловал повыше рта сбоку над выбритой губой. Ответ в первое мгновение был нерешителен, как впервые. Алексею на секунду показалось, что он сейчас расплачется неизвестно отчего, а потом стало темно и жарко. – Митя, Митенька… – шептал он между поцелуями, нелепо шаря руками под рединготом, чтобы обнять его, теплого, живого, реального. – Ну что ты, я здесь, все, я здесь… Они замерли, неудобно скрючившись на сидении и вжавшись друг в друга. Несколько минут наедине оказались забытой роскошью, и они не знали, что с ней делать, и поэтому ждали, когда она пройдет и их жизнь снова покатится легко и естественно, как это уже было. Подобную неловкость Алексей уже испытывал тем давним летом перед отъездом в корпус на последний курс. Он любил Квятковского всегда, всю свою жизнь, но осознал это в то лето, которое они провели в деревне, почти как в детстве. По утрам Алексей выезжал на мамином коне Тумане, чтобы старичок не застоялся; по утренней прохладе смотрел, как рожь набирает сок и из зеленой становится желтой, с большой щедростью кормил комаров и возвращался к завтраку. Однажды он остановился на берегу пруда, сел у ракиты и задремал. Проснувшись, решил искупаться. Вода утром была неподвижна до зеркальности и оказалась ужасно холодной. Вмиг взбодрившись, Алексей согрелся несколькими энергичными гребками, а потом перевернулся на спину. Холодная вода щекотно затекла в уши, солнце слепило глаза. Он любил запах пресной воды в озерах и реках: можно, даже не пробуя на вкус, понять, что по сравнению с водопроводной петербургской водой она – как живая вода рядом с мертвой. Натягивать рубашку было лень, и Алексей поехал без нее, обсыхая. Издали он увидел во дворе Дмитрия Константиновича, и ему сделалось совестно: никого не предупредил, уехал без телефона, опоздал к завтраку. Алексей мигом отстегнул от седла жокейский шлем и надел его: вот, мол, соблюдаю правила безопасности. Рубашку надевать уже было поздно: его заметили. Бывают такие взгляды, которым слова ни к чему. Дмитрий Константинович смотрел на Алексей так, что на плечах должны были бы остаться ожоги. Алексей, увидев это выражение, замешкался лишь на мгновение. Это было похоже на солнечный удар, как пишут в романах, и все объяснения были лишними. Хотя, конечно, объяснения потребовались: Квятковский был человеком чести; долг перед семьей, перед братьями Гагариными был для него всем. Невозможно представить, чтобы он дал ход своим чувствам, – поэтому Алексею пришлось действовать решительнее и стать кем-то вроде героя романов Ричардсона. Это было странно, ведь Квятковский был и старше, и вообще в некотором отношении заменил им с Сергеем родителей, – но до чего же это оказалось сладостно! Алексей и не подозревал в себе такого изощренного сладострастия. Пребывая сначала в ужасе от открывшейся им бездны, Дмитрий Константинович довольно скоро примирился с нею, и они с Алексеем все лето вкушали невинные, но пьянящие плоды юношеской любви. Первой, как оказалось, для них обоих. Ключи и Поддубье, их семейные усадьбы, соседствовали, и Дмитрий Константинович с детства был братьям Гагариным старшим товарищем во всех их делах и проделках. Целые дни проводили они вместе: зимой – катаясь с гор и на коньках по замерзшим прудам Ключей, ставя домашний театр и мастеря к Рождеству подарки для всех домочадцев; летом – плавая до изнеможения, собирая ягоды в лесу и снимая “кино”. В последних числах августа, когда вечера становились достаточно темными, Квятковские устраивали “Поддубный кинофестиваль под открытым небом”, где все участники были – их знакомые с окрестных поместий и дач, а кто-то даже специально приезжал из губернского города. Сейчас, оглядываясь назад, кажется, что тогда не было ни единого пасмурного дня; что каждый день ели маковые рогалики с медом, запивая парным молоком; что мама, Анна Николаевна, была такая красивая и все время улыбалась… Потом родительский “кружок” объявили антиправительственным заговором против государя императора Владимира Павловича. Алексею было четырнадцать, но он вполне понимал, что это наветы, что нет никакого иностранного финансирования, что польское происхождение Квятковских ничего не значит, и все это глупость. Глупость и подлость. Родителей отправили в бессрочную сибирскую ссылку без права переписки, в одну из тех каторжных нор, обставленных глушилками сигнала. За попытку списаться наказание ждало бы обе стороны, и необходимо было смириться. Имение Гагариных должно было пойти под опеку, но неожиданно молодой Квятковский, едва вступивший в совершеннолетие, вызвался взять на себя судьбу братьев и их имущества, чтобы не допустить разорения. Из вечного примера обожания и подражания Дмитрий Константинович стал им почти что отцом. Непостижимо, как он смог пройти через это все. Оставшись совершенно один на пороге жизни, он не сломился сам и даже смог обогреть двух сирот, стать им семьей. Алексей вспомнил, как в первое Рождество после случившегося они втроем сидели в пустой, плохо протопленной зале, прямо на полу под кое-как убранной дедовскими игрушками елкой, и, обнявшись, долго плакали, не сдерживаясь. Солнце раскрасило перьями жар-птицы морозные узоры на окнах, но никакой сказки и никакого чуда больше не могло быть. Тогда прошел только месяц с высылки родителей, и Алексей остро понял, что теперь они трое, несмотря на многочисленную родню, – одни на всем свете. Квятковский пристроил братьев Гагариных в кадетское училище, а сам отложил свое обучение в университете и закопался в бумаги имений на несколько лет вплоть до выпуска Алексея из училища. Удивительно, но состояние обоих семейств он не только спас, но даже немного увеличил. Он навещал их с Сергеем в училище по выходным, они ходили на дневное представление в оперу, а в теплое время года – гулять на острова. Иногда брали лодку. Квятковский греб плохо, выдыхался, на его руках тут же проступали мозоли, но Алексей с Сергеем были рады покрасоваться силой и выносливостью. На последнем курсе Алексей, конечно, не упускал случая остаться с Квятковским наедине. Ощущение власти увлекало его: Дмитрий Константинович от поцелуев млел и совершенно лишался воли. Еще только что он шептал: “Алеша, ну ты чего? Увидят!” – а через минуту приходилось его поддерживать почтительно, но твердо, прижимать к стене, ища опоры, и просить быть потише. Это его ужасно трогало, и Алексей все время был в каком-то блаженном розовом мареве. Ровно до тех пор, пока не увидел, как так же, зажимая Дмитрия Константиновича – его Митю! – в каком-то углу, его целует брат Сергей. Какой это был удар! Изумленное неверие лишило его возможности двинуться с места, и он стоял и смотрел. И чем больше смотрел, тем больше любовался ими. Что-то красивое, настоящее было между ними. Они совершенно очевидно были очень влюблены. И не было у Алексея ни злости, ни ревности. Радости за чужое счастье тоже не было, слишком неестественной была бы подобная радость. Страшно хотелось оставить все, как есть, как если бы он не знал. Однако “как прежде” было больше невозможно, и он пошел к брату. Сергей взглянул сначала тревожно, но вдруг хитро ухмыльнулся: – Ты чего больше всего боишься? – и сам же ответил, – Что он куда-нибудь денется. Уйдет. Алексей согласно кивнул. – Я тоже этого боюсь, – продолжил Сергей. – Меня-то ты из жизни не вычеркиваешь? – Бог с тобой, что за глупости! – возмутился Алексей. – Вот и я так думаю. Значит, Митю нам надо как-то удержать, – заключил Сергей. – Вдвоем справимся. – Все и сразу, без компромиссов, – подытожил Алексей. – Мне нравится. Он не сможет отказаться. На Дмитрия Константиновича, когда они подступили к нему с вопросами, было больно смотреть. Видно было, как он терзается совестью. “И поделом”, – думал Алексей, поражаясь слабовольности своего возлюбленного, допустившего, чтобы все дошло до подобной гадкой сцены в духе дешевого водевиля. – Просить прощения я не стану, – сказал поникший Квятковский. – Потому что подобную низость не прощают. Если вам угодно меня вызвать, я всегда готов, – он помолчал немного, вызова не последовало. – Я знаю, что у меня недостает воли, когда дело касается ваших желаний. Я слабый и дрянной человек, но… Уйти у меня воли хватит. Этого-то и нельзя было ни в коем случае допустить. – Никто не заставляет Вас выбирать, – сказал Алексей. – Ваше желание иметь все и сразу… извинительно, – он вдруг отчетливо осознал, что именно они задумали, и от непристойности и желанности подобного положения на минуту растерял все приготовленные слова. – Мы давно уже родные друг другу, – подхватил Сергей. – Пусть это так и продолжится. Ну, с некоторыми поправками уровня родства… Квятковский с ужасом и восхищением переводил взгляд с одного брата на другого. Странно и непривычно было ему от того, что мальчики, за которых он отвечал три года, вдруг выросли, и теперь ему следует повиноваться им. В эту минуту он понял, что ни за что на свете не захочет с ними расстаться. Никогда. Со временем они поселились в Песках, в Орловском переулке, и прожили там пять безоблачных лет. Квятковский окончил университет и собирался остаться там, занимаясь академической работой, как вдруг – война, оставившая их по разные стороны закрытых границ без всякой надежды на встречу. Темные, пустые три года, без цели, без смысла, без слез, без жизни, без любви. И лишь спустя полгода после смерти императора Владимира Павловича, под Рождество, дочь его, Мария Владимировна, не дожидаясь своей коронации, подписала указ, позволяющий эмигрантам, бежавшим от ее отца, вернуться с сохранением всех прав. Квятковский был одним из первых. У него сохранились ключи, и он отпер ими дверь. Руки помнили все хитрости замка. Заходя в их квартиру, он не мог унять до боли сильно стучащего сердца. Прежде всего он узнал запах. Особенных запах их дома, который невозможно ни описать, ни – как оказалось – забыть. – Вечером вы с Сергеем идете на “Снегурочку” в Михайловский, – сказал Алексей стараясь говорить непринужденно. – Поэтому постарайся отдохнуть. Твой смокинг готов. – Зачем? Зачем опера? – нахмурился Квятковский, погруженный в размышления и задумчиво поглаживающий обивку дивана. Было видно, что ему не хочется ни уходить, ни с кем-то видеться прямо сейчас. – Проще так, чем бегать с визитами по случаю приезда, – на это Квятковскому было нечего возразить. Траур по умершему императору кончился, и опера была лучшим способом возобновить прежнюю жизнь. Алексей уже наперед знал, как все будет. Завтра несколько "доброжелателей" сочувственно расскажут ему о том, что видели Квятковского с Сергеем, и о том, как Квятковский со скромностью, доходящей до непристойности, представлял его «Князь Гагарин, мой супруг». Алексея он представлял так же. Однажды в ответ на невежливое замечание сослуживца, Алексей сказал, мол, нет, Вы ошиблись, Квятковский не всех своих ебарей называет мужьями, ему достаточно нас двоих с братом. Был скандал, доведенный до дуэли, никто не пострадал, но Алексей, просидев неделю на гауптвахте и чуть не отчисленный из аспирантуры, совершенно по-мальчишески чувствовал себя рыцарем, защитившим честь своего возлюбленного. Они позавтракали. Дмитрий Константинович нашел в шкафу свой шелковый шлафрок и домашние туфли с узким носом в восточном стиле. Они в молчаливом согласии избегали спальни и устроились в гостиной. Хотелось как можно скорее преодолеть три года разлуки, забыть их поскорее, уничтожить в памяти, в привычках, в мыслях – потому об этом не говорили. Они понимали, что что-то все равно должно измениться, ничто и никто не возвращается неизменным, но пока об этом можно было не думать. Квятковский задремал, успокоенный родными запахами, поглаживаниями по голове и тишиной, нарушаемой только тиканьем часов. Позже, когда Квятковский уехал в оперу, а в гостиной завозились горничные и дворник, устанавливая рождественскую елку, Алексей без аппетита поел, но ни читать, ни работать он не смог: перед глазами в предвкушении встречи разворачивались целые картины, непристойные и пленительные. В первом действии в их ложе будет полно знакомых и сослуживцев, все будут радоваться встрече и раздавать приглашения. Во втором Дмитрий Константинович заведет какой-нибудь серьезный разговор, вероятно, о проекте мирного договора или амнистии политическим заключенным – сейчас все только об этом и говорят, – а Сергей отправится "погулять" по чужим ложам, покрасоваться, пофлиртовать. В третьем действии Дмитрий Константинович объявит, что сейчас будет прекрасный дуэт, запрет дверь и положит руку в белой перчатке на бедро Сергею. Он будет гладить едва-едва, не касаясь самого чувствительного; но тут он обломает зубы: Сергею больше не девятнадцать, он научился держать лицо. Не в силах остановиться, Алексей представил, как на той партии, которая особенно нравится Дмитрию Константиновичу, он спрячет Сергея за ограждением ложи и расстегнет брюки. Он умелый дирижер подобных партий и рассчитает кульминацию ровно в соответствии с музыкой. Дмитрий Константинович очень любит оперу. Очень. И очень любит Сережу. Сергею придется постараться, чтобы не испачкать их, но Дмитрий Константинович все равно аккуратно вытрет его губы платочком и, сложив его, уберёт в свой карман. В этом нет необходимости, но выразительное лицо Сергея заставляет его проделывать подобные нечестные штучки раз за разом. Останется только гадать, видели ли их другие посетители, поняли ли. Раскрасневшийся Сергей незаметно будет облизывать и кусать губы, на лице его — желание и обожание. Он будет любезен и предупредителен, но брюки его будут бесстыдно топорщиться, и придется покинуть театр раньше, чем упадет занавес… А ночью Дмитрия Константиновича будет ждать реванш за его злоупотребления властью. Братья начнут с того, что заласкают его губами одновременно спереди и сзади. Сережа прижмется лицом к его органу, будет, как котенок, тереться щекой о член и шептать: “Митя… Митенька…” Дмитрий Константинович будет смотреть на него удивленно, жалостливо, болезненно-нежно. Алексей представил, как возьмет брата за волосы; надавливая на подбородок, заставит открыть рот и принять член. "Займись делом", – скажет он. В училище Сергей, один из самых младших и хорошенький, как ангелок, неизбежно притягивал к себе нежелательное внимание старших. Защитить его ото всех Алексей не мог, да и не слишком хотел: традицию – даже такую гнусную – в одиночку не переборешь. Сергей же, питая неприязнь к анальному сношению, мастерски научился работать ртом и находил в этом что-то, приятное для себя. Алексею рассказал об этом его сокурсник, Белов, и Алексей, придя после отбоя в нужник, обнаружил там отвратительную оргию, в которой старшекурсники едва ли не дрались за право воспользоваться ртом его брата. "Только трое, господа юнкера, только трое сегодня!" — предупреждал Серёжа. Перед глазами Алексея все почернело. Тогда он принял это за ярость и стыд, но позже понял, что это ревность. В ту ночь товарищи уступили ему очередь из сомнительного уважения к братским чувствам. Разумеется, он не воспользовался. Они с Сережей будут валять Дмитрия Константиновича до исступления, до неистовства и самозабвения. Снимая с одного члена и опуская на другой, приникая губами, бесстыдно целуя и лапая. Дмитрий Константинович будет только томно охать и стараться раскрыться сильнее. Всего замечательнее в эти моменты его лицо, его бессильные попытки отвечать на поцелуи, его совершенная покорность всему происходящему и доверие. Алексей встал из-за письменного стола. В спальне он вытащил из комода чистый комплект постельного белья, пахнущего лавандой, и отложил в сторону, чтобы не искать, когда среди ночи потребуется перестилать. Они вернулись, пахнущие морозом, смеющиеся, и стали целоваться еще с передней. Неясная тревога утихала от их домашнего, мирного вида. Сергей держал Дмитрия Константиновича бульдожьей хваткой: ни вывернуться, ни шевельнуться — и целовал мягко, вкрадчиво. Квятковский зачарованно гладил Сережу по плечам и спине. Они о чем-то шептались и снова принимались целоваться, не снимая верхней одежды. – Какой ты жадный, – полусмущенно сказал Квятковский, отступая и снимая пальто. – Ты еще ничего не знаешь о моей жадности до тебя, – ответил Сергей, снова срывая поцелуй. — Алеша! — смеясь позвал Дмитрий Константинович. Алексей подошел к нему со спины, близко, вплотную, и поцеловал за ухом. Сережа обнял их обоих. Квятковский шумно дышал, загнанный, зацелованный. «Чувствуешь, милый мой? — подумал Алексей, прижимаясь еще теснее. — Сегодня придется постараться, чтобы мы все остались довольны». — Почему так долго? — спросил он. — Я заждался. Ответа не требовалось: это был не вопрос, а побуждение к дальнейшим действиям. Дмитрий Константинович откинул голову ему на плечо, подставляя шею поцелуям, отдаваясь на их с Сергеем волю. Как это пьянило! Как сладко было видеть его таким! Они уснули на исходе долгой зимней петербургской ночи. На небе зажглась рождественская звезда. В открытую форточку задувал ледяной ветер, издали доносился звон трамвая. В кабинете на столе включился экран ноутбука, показывая новое уведомление в почте. Отправитель – Анна Николаевна Гагарина; тема – “Мы возвращаемся”.