Trapeze Swingers

"Именно в моменты крайнего отчаяния, когда тьма кажется всепоглощающей, пробивается свет надежды, мягкий и теплый, словно первый луч солнца." — Альбус Дамблдор

      Гермиона парила на грани яви и сна, что есть силы стремясь разорвать это хрупкое марево сюрреализма и ощутить почву под ногами. Хотя бы мягкую поверхность больничного матраса. Что угодно, кроме невесомости. Она уже достаточно налеталась в облаках, пришло время возвращаться в реальность.       Грейнджер не нужно было быть гением, чтобы даже из подобного затруднительного положения понять, что она все-таки впала в кому, рано или поздно это должно было случиться. Не стоило ей, конечно же, пренебрегать техникой магической безопасности и обратить внимание на проклятье, но ей всегда что-то мешало. Имея в ближайших родственниках лучшего зельевара Британии и, кажется, теперь и Франции, грешно было не попросить профессора Снейпа о помощи. Но она же Грейнджер - железная леди, Бешеная Фурия, и прочая, и прочая.       Гермиона крепко зажмурилась или, как ей казалось, попыталась это сделать. Она ненавидела проигрывать, но в который раз проиграла битву с собственным высокомерием. Конечно же, она верила, что со всем справится сама. Как и во время нескольких роковых провалов, что закончились потерей ее команды, так и в этот раз она не подумала ни о себе, ни о Рори. Ее в который раз накрыла волна всепоглощающего стыда и страха за дочь.       Она не могла ошибиться: мягкое покалывание в пальцах, еле ощутимое, но все же присутствующее, говорило о том, что сознание пробивается сквозь туман. Сколько прошло времени? Она не знала, но понимала, что каждое мгновение в этом состоянии — время, проведенное вдали от Рори.       Воспоминания о дочери захлестнули ее, словно теплый поток воды. Она видела, как впервые взяла ее на руки — крохотный комочек с пухлыми щечками и уже тогда умными глазами. Гермиона помнила, как боялась прикасаться к ней, думая, что причинит боль или что-то сделает не так. Но Рори, словно чувствовала страх матери, только улыбалась, сверкая крошечными ямочками на щеках, и уже тогда была самым спокойным ребенком на свете.       С каждой неделей, каждым месяцем, Гермиона училась ощущать себя матерью. Первая бессонная ночь, первый зуб, первая температура... В тот день, когда Рори, крепко держась за ее пальцы, сделала первые, неуверенные шаги, Гермиона поняла, что теперь ее жизнь изменилась навсегда. Все, что было до этого — войны, битвы, сражения — казалось мелким и неважным по сравнению с этим крохотным существом, которое стало всем ее миром. Рори заполнила ее жизнь смыслом. Даже в моменты отчаяния, когда казалось, что тьма снова поглощает свет, улыбка дочери была тем маяком, который возвращал Гермиону на землю. Они вместе строили дом, мечтали о будущем, и хотя страх перед неизвестностью иногда возвращался, Гермиона знала, что ради Рори она выдержит все.       Сейчас, в этой неосязаемой реальности, мысль о дочери стала спасительным кругом. Она не могла оставаться здесь, в этой бесплотной пустоте. Рори ждала ее. Ей нужно вернуться, чтобы снова увидеть, как ее глаза светятся любопытством, как она рассказывает свои бесконечные детские истории, как смеется, прыгая в лужах под дождем.       Пальцы Гермионы дрогнули, словно отвечая на этот зов. Ее тело, словно вспомнив, что оно живое, начало медленно пробуждаться. Она вернется. Должна.       Было еще кое-что, что заставляло ее бороться. Кое-кто... Гермиона снова ощутила, как вокруг нее разливается тепло, смешанное с тихой, едва уловимой болью. Она не могла больше лгать себе, прятаться за оправданиями и полунамеками. Страх перед неизвестностью, перед тем, что ждет ее, когда она вернется, переплетался с другим, более глубоким страхом — что она не сможет больше услышать его голос. Голос Малфоя.       Они оба расплачивались за собственное упрямство и высокомерие, как те воздушные гимнасты, которые то встречались, то вновь отдалялись друг от друга, когда один неловкий жест мог закончиться падением в бездну. Грейнджер очень хотела справиться с собственной жизнью сама, упорно не замечая, что магия и судьба давным-давно связали ее с Малфоем. Он надел ей на палец родовой перстень, она это знала и чувствовала. Его голос, низкий, уставший, но неизменно уверенный, был тем единственным, что связывало ее с реальностью. Он рассказывал о Рори — как она скучает по матери, как с каждым днем становится все более похожей на нее. Его голос был мягким, когда он вспоминал, как Рори упрямо пытается выучить буквы и нарисовать фантастических животных, как они вместе выбирали елку, и как ждут ее домой.       Но был еще один тон, скрытый, почти неуловимый, который звучал в его словах. Это был тон человека, который, несмотря на все, что произошло, не собирался отпускать ее. Он обещал бороться за нее до конца. Слова, которые могли бы прозвучать банально, но в его устах были полны силы и уверенности: "Ты моя женщина, Грейнджер. И я не отступлюсь."       Это признание — тайное, обжигающее, как пламя, знакомое только им двоим — разливалось по ее сознанию, наполняя его смешанными чувствами. Они не говорили об этом раньше. Любовь, которая разгорелась между ними в годы разлуки, боли и обоюдной глупости, была тихой, ненавязчивой, но неизбежной. Она окутала их незаметно, словно тонкая паутина, которую нельзя разрушить ни временем, ни расстоянием.       Ночь за окном была удивительно ясной. Темное небо, глубокое и бесконечное, словно старая бархатная мантия, было усыпано яркими звездами, которые мерцали с такой силой, что казалось, вот-вот протянут свои светящиеся лучи в комнату. Луна висела высоко, освещая землю холодным, серебристым светом, а в палате, где лежала Гермиона, царила тишина, нарушаемая лишь еле слышным дыханием.       Драко Малфой сидел рядом с ее кроватью, его пальцы нежно обвивали ее запястье. Он пришел, как всегда, за полночь, когда больница погружалась в тишину и покой. В этот раз его голос звучал иначе — насмешливо доверительный, как будто он делился с ней секретом, известным только им двоим.       "Ты бы одобрила, Грейнджер," — начал он, усмехаясь, будто она могла сейчас же встать и поспорить с ним. — "Сегодня мы с командой накрыли целую сеть торговцев птенцами феникса. Представляешь, эти идиоты думали, что смогут обойти нас. Очевидно, не учли, что я слишком много времени провел с тобой и твоим неуемным желанием помогать сирым и убогим. У нас теперь настоящий инкубатор в Аврорате, мы кормим птенцов светлячками и греем под лампой. Подумать только, старший аврор Департамента! Рори будет в восторге, когда я ей покажу свой зверинец, в который превратился мой кабинет."       Он наклонился ближе, его лицо озарял слабый свет от ночника, и в этот момент в его взгляде смешались сарказм и нежность. "Должен признаться, мне даже понравилось вот так заботиться о ком-то. И знаешь... Пора возрождаться, Грейнджер. Как феникс."       Его голос смягчился, когда он наклонился и поцеловал ее запястье, его губы задержались чуть дольше, чем требовалось, словно передавая ей свою силу, свое терпение, свою веру в то, что она вернется.       И в этот момент, как ответ на его вызов, на его просьбу, ее веки слегка дрогнули. Сначала едва заметно, а затем медленно, с усилием, распахнулись. Ее взгляд, еще не совсем ясный, блуждал по комнате, пока не остановился на нем. Малфой застыл, его дыхание прервалось, когда он встретился с ее взглядом, в котором вспыхнула искра узнавания.       "Малфой..." — ее голос был слабым, но он был там, пробиваясь сквозь туман и невесомость, возвращаясь к жизни.       Малфой судорожно выдохнул, его пальцы крепче обвились вокруг ее руки, будто боясь, что это лишь призрак, иллюзия, которая рассеется в следующее мгновение. Его глаза блестели, отражая свет звезд, которые мерцали за окном. Луна освещала его лицо, и на нем была такая мягкая улыбка, что казалось, будто мир вновь обрел равновесие.       Но за этой улыбкой скрывалась буря эмоций. Драко чувствовал, как внутри него рвется что-то хрупкое и уязвимое. Радость и облегчение смешались с беспокойством и страхом, что все это может исчезнуть так же внезапно, как и появилось. Он закрыл глаза на миг, пытаясь удержать слезы, которые жгли его изнутри.       Сдерживая дрожь, он медленно опустил голову и, переплетя ее пальцы со своими, прижался лбом к ее животу. Ее дыхание, такое слабое, но ощутимое, казалось, давало ему силы.       Гермиона с трудом подняла другую руку и едва коснулась его волос. Ее пальцы дрожали, но она смогла провести по ним легким касанием. Теплота его присутствия, знакомая и родная, заставила ее сердце сжаться от переполняющих чувств. Она хотела сказать больше, но слова застряли в горле, подавленные тем же трепетным страхом — что этот миг может быть мимолетным.       "Рори?" — прошептала она, с трудом преодолевая слабость. Ей казалось, что с каждым вдохом она возрождается из пепла.       Малфой поднял голову, его лицо было суровым и одновременно нежным. Он посмотрел ей в глаза, и в его взгляде было столько несказанного, столько боли и любви. Он едва сдерживался, чтобы не разрыдаться, но его голос прозвучал ровно, хотя и с хрипотцой: "С нашей дочкой всё хорошо. Ты вернулась."       В этом простом утверждении было всё — страх потери, надежда на будущее и неистовое желание удержать то, что, казалось, было на грани исчезновения.