Trapeze Swingers

»… от настоящего горя невозможно исцелиться полностью. Шрам, затягивающий глубокую рану, остается шрамом. Со временем на место боли приходит онемение. Но здоровую кожу под шрамом уже никогда не восстановить.» Джеффри Дивер Холодная луна

      Сухие, обветренные губы приблизились к другим губам. Пальцы вцепились в плечи, глаза, наполненные слезами, которые никто и никогда не видел, всмотрелись в другие глаза. Умоляя, жаждая защиты, прося понимания. И дело здесь было не в случайном сексе из жалости, к которому все шло, когда Гермиона практически повисла на Малфое, и он сдался, сжимая ее в объятьях. Дело было в желании разделить свою безумную боль с тем, кому не все равно.       Она сдавленно всхлипывала, пытаясь сдержать поток скорби и ненависти к себе самой, что отчаянно рвался наружу, а Малфой лишь сильнее прижимал ее к себе, пряча лицо в ее волосах.        — Поговори со мной, девочка, пожалуйста.        — Больно, Малфой, мне так больно, знаешь? И дело здесь вовсе не в шрамах, которые ползут к сердцу, хотя и в них тоже, — пробормотала Грейнджер, уткнувшись мокрым носом ему в шею, и судорожно вздохнула, захлебываясь слезами. Малфой обнял ее лицо ладонями, убрал прядь волос за ухо.        — Расскажи. Если не мне, то кому? Если не сейчас, то когда? Уж точно, не на твоих группах поддержки.       Гермиона помотала головой, но объятий не разомкнула. — Самоуверенный, как и всегда.        — Грейнджер, — строго, насколько они оба были способны в этом подавленном состоянии, отчитал Малфой и принялся целовать ей лоб, волосы, мокрые от слез щеки, линию подбородка.        — Мне так больно. Больно быть сильной и непобедимой. Железной женщиной. Самой лучшей ведьмой, которая проиграла все свои битвы. Как там меня называют? Бешеная Фурия? А ими, знаешь, не рождаются, ими становятся, Малфой, когда проходят через огонь, смерть и страх.        — Почему ты молчала о шрамах?        — А что бы это изменило? Скажешь, мол, что ты страдаешь, у тебя есть Поттер, Уизли, родители, крестники… Да, другим хуже моего, у них родители сгнили в Азкабане, сами они стали париями, их презирают, но мы не сильно отличаемся. Родители… Знаешь, конечно, этот фокус с Obliviate, который я выкинула во время войны, чтобы спасти им жизнь? — сквозь стиснутые зубы выдавила Грейнджер. Малфой держал крепко, это давало силы рассказывать дальше. — Я вернула им память, чтобы, как там было, «самая умная ведьма поколения», да не справилась с каким-то заклинанием, но счастье мое длилось ровно два года. Они так и не простили моей ошибки, да и просто, стали бояться меня.        — Это совсем не просто, Грейнджер, — ответил Малфой, подводя ее к дивану. — Ты же их дочь, они знали, что ты ведьма с самого начала, знали, в каком мире ты теперь живешь, должны были понимать и риск, которого им удалось избежать. Так, почему же?       Гермиона посмотрела на него секунд тридцать, чуть склонив голову на бок, и безрадостно засмеялась. Так смеются на грани истерики, перед тем самым прыжком с моста. — Говоришь, как профессор Снейп. Во всем ищешь логику. Я с самого начала была результатом непомерных амбиций собственных родителей, «золотой девочкой» без права на ошибку. Конечно, докторская степень, частная практика, дом в два этажа, блестящее образование и статус и тут, вдруг, горячо любимая девочка — не такая. О, если бы ты знал, скольким мозгоправам меня показывали в детстве, когда начались первые спонтанные выбросы магии! Помнится, даже хотели привлечь священника, чтобы провел обряд экзорцизма! Смешно сейчас, а тогда мне было невесело. Меня травили абсолютно все и абсолютно везде. В школе, на занятиях балета, на курсах французского и латыни, дети, их родители, младшие братья, старшие сестры. Слишком… Я всегда была не такой для всех, включая собственных родителей. Потому, бежала в библиотеку и пряталась там. Книги, знаешь, они не осуждали…        — Сделать тебе чаю? — невпопад спросил Малфой. Грейнджер рассмеялась. Высоко запрокинув голову, она хохотала до тех пор, пока горло не сдавил новый спазм и смех не стал очередной истерикой. Но его распахнутые в разные стороны руки уже ждали, чтобы спрятать ее от всего. В том числе, от себя самой.        — Знаешь, почему я за восемь лет нашего бестолкового сотрудничества так ни разу и не попросила Муди перевести меня в другой отдел или дать мне нового напарника? Всё из-за твоего проклятого чая! Он ждал меня всегда, клянусь, Малфой. После вздрючки от начальства, после провальной операции, после выписки из больницы. После… помнишь, когда я со своей командой попала в плен к Яксли и Руквуд в Шотландии?       Малфой помнил. До белой пены у рта и красной пелены перед глазами. Грейнджер не было две недели. Вся ее команда была измучена бесконечными Круциатусами и доведена до безумия Темной магией. Что делали Пожиратели с Грейнджер, никто никогда не узнал. Но у нее были шрамы от кандалов на запястьях и щиколотках, и она могла заавадить, если к ней кто-то ненароком прикасался. И взгляд… У нее изменился взгляд, стал еще жестче и холоднее.        — Я сидела на снегу, прям, как была, в разодранной рубашке и без трусов, кто знает, где они подевались, курила одну за другой, а тут ты со своим термосом с чаем. И, знаешь, мне даже подыхать расхотелось. Потом, правда, я сто раз пожалела, что меня там не прикончили вместе со всеми, но ты, считай, спас меня.       Малфой вновь прижал ее к себе, принялся гладить по волосам, спине, плечам, рукам, ладоням. У нее были такие красивые ладони с длинными изящными пальцами. Руки аристократки, созданные творить, исцелять, утешать. Не созданные для убийства. Что с нею сотворили ее шрамы, с женщиной, что сейчас искала спасения в его объятьях?        — А что твои родители? Как они могли не помочь тебе в той страшной ситуации? — спросил Малфой, уткнувшись ей в макушку.        — Родители, Малфой… С моим родом деятельности проще было повесить себе на спину мишень и так ходить в надежде, что однажды чья-то Авада попадет в яблочко. На меня охотились в Британии, за мою голову была назначена награда в Багдаде, у меня были информаторы в Ираке и Иране, связи в Штатах и друзья во Франции. Такие же сумасшедшие, как и я, которые ввязывались в опасные операции и не строили планов на жизнь. Конечно же, моя семья была под ударом. Как только меня, все-таки, поймают, они станут следующими. Я поехала в Австралию… А там, знаешь, пастораль из моих детских книжек, из Американских фильмов, которые так любит Джинни: дом с белым заборчиком, яблоневый сад, клумбы с цветами, качели, и девочка лет, наверное, трех, с таким же гнездом на голове, как у меня. Сестра… — Грейнджер прохрипела свою исповедь в темноту и опустила голову.       Малфой целовал ее как утративший разум, как умирающий от жажды, как узник под Круциатусом. Утешал, ласкал, защищал, смотрел в глаза. Видел. Он видел ее страхи и чувствовал ее боль. Там, где не помогали слова, просыпалась Легиллименция. Он улавливал малейшие изменения, тончайшие колебания ее магии, такой красивой и такой израненной. И шел за ней.        — Ты стерла им память во второй раз. Им всем, чтобы никогда не знали тебя, следовательно, не стали бы жертвами террористических атак, — скорее констатировал, чем, действительно спросил Малфой.        — Да. Тебе хотя бы не надо объяснять подтекст, как это пришлось бы сделать с Роном и Гарри. Я спасла свою семью и фактически убила ее во второй раз.        — Но твои друзья…        — Друзья? — Грейнджер нервно хихикнула, — как там Рон на меня говорит? Отмороженная? Совсем ку-ку? А он был первым. Первым другом, первым парнем и первым мужчиной. Мне как-то раньше наивно казалось, что такие вещи имеют значение. Гарри, да, он понимает чуточку больше или был бы способен понять, но к чему это всё? У него семья, дети, мои и твои крестники, даже смешно, и он выполнил свой долг и перед Британией, и передо мной.        — Да где бы он был, если бы не ты?! — не выдержал, наконец, Малфой. — Даже самому тупому из Пожирателей известно, что только благодаря тебе «Герой Света» и выиграл ту проклятую битву!        — И благодаря тебе тоже, кто, как не ты, швырнул ему палочку?        — Тссс, Грейнджер, мы о таком не говорим.        — Вот и я о том же. Мы с тобой — разменные монеты, так или иначе…        — Иди сюда, невозможная ты ведьма. Тебя надо любить, беречь, защищать, дай, хотя бы, попытаться.       И были сорванным голосом произнесенные признания, шрамы, зацелованные горячими губами, раскаленные нервы, успокоенные прикосновением аристократических пальцев, и серые глаза, смотревшие в самую душу. Туда, куда она позволила, а о большем он не спрашивал. Ему хотелось, чтобы хоть ненадолго, но ей стало светлей.        — Ты — мой долбанный чай, Малфой, и на утро я об этом пожалею, — заявила Грейнджер, впуская его и выгибаясь навстречу.        — Но не сейчас, — в тон ответил Малфой и накрыл ее губы поцелуем.