Dārilaros-Jaos: принц Верный Пес

Кто предает себя же самого — Не любит в этом мире никого!

      Как всегда меланхолично-спокойная королева держалась с братом прохладно, и ни один мускул на ее лице не выдавал, что Хелейна рада «приглашению» или злится на него. Сестра пришла на его зов, хоть и оттягивала, видимо, этот момент до последнего: за окном комнат Эймонда уже смеркалось. Единственным замечанием Хелейны по поводу визита был смех над его нелепо отросшей неаккуратной щетиной цвета пыльного снега, раздавшийся вместо приветствия. Ей было все равно на него самого и его низменные человеческие проблемы, и Эймонд знал, что единственным желанием сестры является мечта, чтобы ее с детьми оставили в покое. Но сейчас она была нужна ему, как никогда, и он был безмерно благодарен просто присутствию Хелейны рядом. Рядом с ней становилось теплее.       Немногочисленный свет, что проникал сквозь тяжелые гобелены, казался Эймонду особенно тусклым. Пальцы принца скользили по обивке кресла, не находя места, чтобы обхватить что-то, что могло бы принести облегчение. Его сознание, отравленное страстью и разладом, продолжало плести странные и изощренные узоры, в центре которых всегда стояла Рейллис.       Его сердце сжималось от осознания, что Хелейна стала неприступной крепостью, а сам он — иссохшим источником, ищущим воды. Удобнее и проще жилось пару лет назад, когда для них все было ровно наоборот. Неприятно.       Ее мягкая, но чуждая манера говорить, манера смотреть… Она казалась Эймонду единственным человеком, который мог понять, но не осудить. И в то же время ее чистота угнетала его. Как мог он открыть перед нею ту часть себя, которая не видела ничего, кроме тени Рейллис? В бесконечной игре силы и власти, где мало кто мог позволить себе быть уязвимым, Хелейна оставалась непорочным идеалом. Бесспорной жертвой обстоятельств, как будто рожденная под несчастливой звездой, как некоторые говорили о молодой королеве. Но никто не знал ее так, как знал Эймонд, хоть и он изучил едва ли сотую часть ее личности.       — То, что ты называешь любовью, — спокойно бормотала под нос королева, — всего лишь затмение твоего дурного ума. Такие, как ты, Эймонд, возводят иллюзии, чтобы не смотреть правде в глаза. Нравится тебе быть ее пленником?       Эймонд неуклонно смотрел на сестру, пытаясь безуспешно, в который раз, прочесть ее мысли, но Хелейна оставалась все той же загадкой. Она не была королевой на троне, пока еще не стала. Лишь королевой, запертой в собственном мире, который тщательно охраняла от любого постороннего вмешательства. Лорды и простой люд любили Хелейну, жалели, сочувствовали, и сама она умела быть обаятельной в своей простоте и легкости — но только когда ей хватало на это сил. Когда ничего не тревожило израненную о частокол терзаний душу. Она могла быть задорной, смешливой, веселой и яркой, но больше любила быть в тени. В тишине.       По рукавам платья Хелейны были вышиты парчовые мотыльки, порхающие между длинными витиеватыми стебельками полевой осоки. Ее задумчивые печальные глаза, словно стеклянные отзвуки глади фиолетового пруда, все еще хранили в себе тайну, которая так и не стала и, вероятно, уже никогда не станет доступна Эймонду. Вряд ли вообще кто-то в целом свете сможет изучить и задокументировать скрытые истины, хранящиеся в одном только туманном взгляде королевы, что уж говорить о бескрайних просторах ее больного, не очеловеченного жестокостью слепого разума.       — …ты ни за что не сможешь полюбить. Ведь тогда тебе придется столкнуться с собой.       Она не поднимала глаз на брата, внимательно слушала, коротко и жестко отвечала, скрывая тяжесть слов за воздушностью интонаций, и очень старательно артистично кивала, разглядывая его кожаный наглазник, ремешок которого теребила в руках. Эта привычка сестры всегда напрягала Эймонда, но как можно было злиться на эту невинную душу… Хотя лучше бы эта душа перестала ему дерзить тогда, когда должна помогать, и когда в ее природном свете так нуждаются.       — Завистливая сука. Да ты просто ревнуешь! — он попытался перевести тему, вывести ее на чистую воду, но сестра слишком хорошо знала его примитивные приемы и на такие дешевые уловки не поддавалась.       — …не любишь меня, не любишь ни единую живую душу в целом свете. И точно не любишь ее, — Хелейна прямо-таки увещевала, гипнотизировала, но Эймонд отчего-то ей не верил. Распластав перед сестрой свою душу сердечными монологами, он ждал чего угодно, но не лекции о том, какой он монстр.       Раз королева Хелейна права, и он правда является таким морально искалеченным уродом, откуда в нем все эти чувства? Не от скуки же Эймонд все это придумал.       Любовь Эймонда была похожа на раскрывшийся по неосторожности капкан, который забросили в его сердце очень-очень давно. Может он всегда любил, оттого и чувство это кажется столь естественным и логичным? Или именно эта любовь разжигала другие чувства, как раз те, о которых говорит Хелейна: ненависть, обиду, боль… Стальные зубы капкана, который сотню лет назад Рейллис закинула в его душу, больно драли внутренности ледяного принца в клочья. Только сейчас, совсем недавно, он, наконец, смог немного разобраться в себе, открыв природу своей многолетней любви-ненависти к ней, а Хелейна своими наставлениями хочет вдруг взять все разрубить и разрушить?       Она всегда говорила, что любовь — нечто величественное, чистое. Говорила так о своих чувствах к детям, к отцу и матери, к самому Эймонду когда-то. И принц верил. Но теперь, когда он сам столкнулся с этим чувством, он недоумевал, как можно было причислить его к высокому. Любовь его была камнем на груди, из ее тьмы тянулись щупальца ненависти, болезненной и коварной.       Эта любовь была с ним так долго, что стала частью его самого. Казалось, что чувство к Рейллис родилось одновременно с ним, как близнец, только этот близнец рос не телом, а ядовитыми корнями, проникая все глубже в сознание, вытесняя любое подобие покоя. И в этом была ужасная ирония: он всегда любил Рейллис, и одновременно с этим ненавидел ее. Пожалуй, что и так?       Ненавидел за то, что она сделала его слабым. За то, что ее существование заставляло его чувствовать. Особенно сейчас, когда это так не к месту.       Он мог бы винить ее во всем: в своих провалах, в своем одиночестве, даже в тех чертах, что ненавидел в себе самом. Эймонд Таргариен почти убеждал себя, что ее образ — это ловушка, установленная сестрой с холодным расчетом, чтобы уничтожить его. Но тут же понимал, что это не так. Все это — дело его собственных рук и беспокойного мозга. Рейллис была виновата лишь в том, что существовала.       — Raqnon nākostōbāves issa, — классической цитатой, что любовь равна слабости, выразился Эймонд, все крепче сжимая пальцы в замок.       — Само твое существо соткано из слабости, дорогой брат, — королева отвечала ровным тоном, вот кто в их семье настоящий «вышколенный» дракон. Дождаться от Хелейны хоть капли сожаления для Эймонда в данный момент было почти невозможно. — А еще из недоверия, — спокойно продолжала она, — тревоги, жалости к себе и чувства неполноценности, так что же теперь, только опошлять древневалирийский, чтобы кое-как оправдаться?       Будь на месте Хелейны Таргариен кто угодно другой, он бы уже получил по зубам, или принц кинжалом пригвоздил бы плечо собеседника к спинке кресла, но на сестру ему было тяжело даже поднять голос.       «Святая она что ли?» — озлобился сам на себя Эймонд.       — Я не могу позволить, чтобы она ушла, Хелейна, — почти шепотом произнес он, но сила его голоса застряла в воздухе между ними.       Слова прозвучали отчаянно, как будто их клещами вытаскивали из самых глубоких недр его существа.       Ее холодная рассудительность действовала на него как соль на открытую рану. Хелейна умела проникать в самые скрытые уголки его души и аккуратно, но безжалостно вскрывать их.       Но ее слова, как ни странно, не приносили облегчения. Скорее, наоборот, усиливали его смятение, заставляя копаться в себе еще глубже.       — Только не нужно сейчас о войне, политике и предательствах, — замахала руками девушка. — Разберись с войной, которую ведешь сам с собой, для начала.       Хелейна была способна манипулировать им, как хотела: конечно, она могла без зазрения совести пользоваться сочувствием всей семьи, обитателей замка и челяди — все ведь знали, как их молодая королева настрадалась в браке с Эйгоном. А Эймонд ко всему прочему ощущал перед ней вину, долг, ответственность — в общем, все то, что сопутствует проваленным в прошлом отношениям брата с сестрой, несбывшихся любовников и жертв одного колеса большой игры королевства.       Говорить, словно он не находится на грани сумасшествия, было очень сложно.       — Ты видишь только часть картины, Хелейна, — буркнул Эймонд. Волосы падали на лицо, закрывая почти жалобно покрасневшие глаза. — Ты не можешь судить о том, что творится в моем сердце. Я знаю, как это звучит, — совсем отчаянно, но холодно внешне сказал он, — …но я пытался любить тебя.       Королева прикрыла глаза, захихикав. Смех у Хелейны был такой добрый и настоящий, что совершенно не вязался с причиной. Эймонд знал, что Хелейна не просто игнорирует его нужды или не хочет помочь из вредности — она, по мнению Эймонда, пыталась лишь защитить себя от того, что могло бы снова разбудить ее старые страхи. От его разрушительного внимания. Если он признался, что лишь пытался полюбить ее, пряча пустоту за исключительно родственной привязанностью, то Хелейна и правда любила и любит его, вот и хохочет, чтобы стыдно не стало. Дрянь. С Рейллис все не так.       «Я не могу позволить ей уйти».       Эта мысль вновь и вновь всплывала в его голове, становясь навязчивым заклятием. Эймонд даже не знал, что это значит — не позволить. Удержать? Заставить остаться? Сделать своей любой ценой? Но чем больше он думал об этом, тем сильнее приходил к выводу, что его проблема была глубже.       — …ты не знаешь, каково это, не умеешь, — тихо произнесла Хелейна, отсмеявшись. Она впервые за вечер глотнула белого вина из красивого медного кубка. — Я не собираюсь быть еще и твоим альтруистом, Эймонд. Не скидывай на меня вину за свое равнодушие. В этом твоя беда. Ты не понимаешь, что придуманной любви недостаточно, тебе лишь бы назвать свою ненависть красивым словом, — Хелейна так ни разу и не назвала имя Рейллис вслух, говоря о ней как о какой-то абстрактной материи. — Я и не ожидала от тебя другого.       Эймонд ощутил, как сердце его наполнилось горечью. Он, додумывая кучу лишнего, видел ее раны, словно на них была написана их старая совместная история — неумолимая, обжигающая, которая не оставила ни шанса на искупление. И все же, сестра была права. Его любовь была не про чистоту и величие, а про страх и жадность. Страх потерять то, что никогда не принадлежало ему, и жадность к этим редким, мучительным мгновениям, когда Рейллис была рядом.       Внезапно он, вырвавшись в «реальность» подумал, что ни о чем, кроме маленького Мейлора, они с Хелейной после их молчаливого «разрыва» не общались. Не стали даже пытаться рефлексировать на тему этой ошибки юности.       И сейчас тоже, пожалуй, не стоило вскрывать обоюдный нарыв. Королева и без того достаточно обижала его гордость.       — Я хочу только, чтобы ты дальше был моим братом на большом драконе, который будет защищать меня, моих детей и государство, о котором все вы так печетесь… Чего ради тебе отравлять свой грозный облик какими-то выдуманными мальчишескими чувствами? Все знают, что ты не такой.       Хелейна, не поднимая головы, снова провалилась в свои мысли. Видимо, подбирала еще более уничижительные эпитеты. В ее голосе не было места для сочувствия или понимания. Для нее его борьба была лишь глупым мальчишеским капризом, недостойным воина, сына короля. Вышивка платья помутненному сознанию принца казалась живой, и серебряные мотыльки выглядели так, будто собирались вот-вот взлететь. Его мутило. Эймонд стиснул зубы, пытаясь скрыть обиду, которая всколыхнулась в его груди. Слова Хелейны обжигали, но они были верны. Она всегда умела смотреть прямо в корень, распутывая хитросплетения его мыслей так, как он сам никогда не осмелился бы.       — Не путай недоразумение, произошедшее с нами, с тем, что тянет тебя к ней.       — Это ты путаешь! — взвился Эймонд. — Ты путаешь. До того идеализируешь свои «высокие» правильные чувства, что забыла, как это должно быть на самом деле.       — Эймонд, ты жестокий мстительный людоед и хочешь уничтожить бедную сестрицу своим пламенем, лишь бы доказать, что не слаб. У тебя глаз дергается, — констатировала Хелейна. Отметила вслух его нервы и напряжение, от чего принцу сделалось еще хуже.       Она продолжала говорить, и голос ее напоминал мелодию свирели, заливающую пространство вокруг них, но каждая нота выводила Эймонда из себя. Вот поэтому им никогда было не построить долгих отношений — разница темпераментов резала любую их коммуникацию без ножа. Он терял терпение.       — Ты связываешь свою боль с тем, чего никогда не знал. Выстроил себе высоченный замок из пепла, и играешь в нем, словно в песочнице. Связанный из разочарований и горечи, смешной глупый мальчик, придумавший прекрасный образ, чтобы отвлечься.       Дружелюбная маска понемногу стекала с лица, обнажая раздражение и усталость. Ну как же глупая женщина не поймет, что именно он имеет в виду?       Эймонд принялся раскачиваться на стуле взад-вперед, заламывая руки, как нервный ребенок в приступе накатывающей истерики.       — Что ты знаешь о моих чувствах? — вновь повторил он, повышая тон, задрав голову с вызовом. — Я живу с этим годы, жил всегда. Даже с тобой. Даже один. С вечным ощущением пустоты, тьмы, — оскалился принц, — всю жизнь, всю эту жизнь она отравляла меня… Все это время, а ты говоришь, что это ничего не значит?! — Эймонду очень хотелось упасть на колени и трясти сестру за подол платья, чтобы как-то растормошить ее и достучаться. — Она нужна мне. Только она одна, никто…       Принц резко выдохнул, понимая, что теряет последние капли сдержанности, не способный противостоять своей агрессивной натуре. Не накричать бы на Хелейну: он на дух не переносил ее тихих редких слез. Хотя в данном случае ближе к тому, чтобы расплакаться, находился он сам.       — Если ты считаешь, что можешь спасти себя, привязав к себе другого человека, ты ошибаешься. Даже если ты сожжешь все вокруг, брат. Даже если построишь новый трон на обломках ее жизни, — когда Хелейна превращалась в поучающий сборник афоризмов и становилась глашатаем ниспосланной ей богами и проблемами с головой неведомой мудрости, Эймонду хотелось взвыть.       Принц отвел взгляд, как будто слова сестры были плетью, хлестнувшей его по лицу.       Он ненавидел, что она говорила так спокойно, как будто это не его боль разрывала его изнутри, не его сердце горело в огне, не ярком и очищающем, а мучительном.       — Ты видишь все, кроме того, что действительно нужно, Хелейна, — прорычал он, стараясь удержать голос под контролем. — Ты не видела ее такой, как вижу я, не знаешь, как она…       — Как она заставляет тебя чувствовать себя живым? — перебила Хелейна, заканчивая за братом фразу. Уголки ее губ дернулись в слабой тени потусторонней, обыкновенной для нее усмешки. — Я знаю, что ты скажешь… Ты думаешь, что в этом есть что-то великое, что-то настоящее. Но на самом деле ты просто боишься остаться один.       Эймонд резко встал, гнев и отчаяние бурлили в нем, и он прошелся по комнате, как зверь в клетке. Загнанный правдой. Сшиб со стола наваленные стопки книг, подхватил клинок и пару раз подбросил в воздухе, сверяясь с координацией. Тяжело рухнул обратно.       — Я не боюсь одиночества, — сказал он с жаром. — Я жил с ним всю жизнь. Ты не знаешь, каково это.       — Не знаю, — кивнула Хелейна, вновь прикрывая глаза. — Я всего лишь женщина, которой пришлось пережить собственную тьму, собственное одиночество. Что мне, глупой и сумасшедшей, знать о твоих чувствах? — Она знала, что Эймонд сильнее, что всегда защитит ее от кого угодно вокруг, но знала и тот простой факт, что именно эта сила делала его уязвимым перед ней.       В ее голосе не было злобы, но сарказм обжег Эймонда сильнее любого огня. Он замолк, но сестра, кажется, вошла в азарт, унижая его чувства. Ставя точку в бессмысленной для нее беседе.       — Ты просто хочешь ее, вот и весь разговор, — бесстрастность Хелейны поражала.       — Да! — услышала наконец, надо же. — То есть…       А кто не хотел бы на его месте? Эймонд честен с собой в той толике многогранных эмоций, которые распознавал, и хотел быть честен и с Хелейной, но она услышала его совсем не так, опошлив всю идею его высоких смешанных чувств. Эймонд не хотел Рейллис. Он хотел Рейллис. Не просто завалить ее, как других девушек «до», на свою жесткую монашескую постель, и, вдавливая лицом в подушки, трахать до ее и его полного изнеможения, хотя такие мысли тоже входили в его планы. Он хотел обладать ей, он понял, что только сестра сможет заполнить дыру, которую многие видели на месте его сердца.       Понял простую вещь, что всю жизнь он чувствовал себя неполноценным, потому что ему не хватало ее одной. А Хелейна не понимала и понять, как Эймонд уже выяснил, не могла.       — Обратился бы к примеру своего короля и навестил один их тех борделей с женщинами из Лисса. У них такие же серебряные волосы и фиолетовые глаза, — почти грозно, с некоторым надрывом, но спокойным, как гладь воды, лицом, королева Хелейна заткнула его. — Все знают, что ты не умеешь любить, kesir gīmī, брат, — повторила она уже сотню раз за разговор. — Попросить Эйгона сходить с тобой?       Эймонду была охота завыть волком, но вместо этого он прикусил уже пережеванные за это время, кажется, до дыр щеки. Взгляд у принца был ледяной и дикий. Ох, зря он доверил все свои переживания сестре раньше, чем окончательно сформулировал свое мнение сам.       Зря вообще было ожидать от женщины, которая запросто, как он самонадеянно думал, могла быть до сих пор влюблена в него, хороших советов. Прошлые грехи цепляли его за собой, как лишний груз, который невозможно сбросить. Каждый миг до противного неловкой беседы, каждый взгляд становился причиной его внутренней боли, которая только усиливалась с каждым невыраженным чувством. Он вдруг почувствовал себя уязвимым, как никогда прежде. Все эти эмоции, которые он старательно прятал, теперь рвались на свободу, а Хелейна оставалась неподвижной, как статуя, что вызывало лишь желание оттаскать королеву Вестероса за волосы или повалить на пол и душить, пока она не извинится за свою холодность.       — Я могу попытаться понять, что ты чувствуешь, — опять заговорила она, будто смягчившись, отразив наконец вполне очевидные метания Эймонда. Впервые в ее голосе проскользнула тень обычного снисхождения и сочувствия. — Но не поддержать и не одобрить. Есть грань между желанием, семейной привязанностью и ненавистью. Ты слишком равнодушен и холоден, непристойно глух, чтобы осознать, как сам себя мучаешь, отказываясь в этом признаться. Даже мне, Эймонд! Как можно бояться сказать правду мне?       Каждое слово было каплей дождя, бессмысленно падающей на раскаленные камни внутри него — упрямо не желая впитываться, только размывая пыль до безобразия. Принц закашлялся, упираясь локтями в колени. Ему не хватало воздуха.       Единственное, что совпадало в ее железной логике с его жарким лихорадочным стремлением — это то, как сложно все это Эймонду давалось. Хоть что-то Хелейна и правда видела.       — Уходите, королева. Я вас понял, — уставившись в ворс ковра и согнувшись в три погибели, произнес Эймонд. Он будто совсем потух. Его тянуло спать.       — Уже ухожу, мой принц, — сказала Хелейна, сию же минуту подскочив с кресла, которое как-то слишком жизнерадостно скрипнуло.       У нее махом поднялось настроение, и из суровой отстраненной девушки, только что втаптывавшей его в грязь, Хелейна Таргариен вновь обратилась собою обычной: хрупкой, легкой и доброжелательной. Она даже как-то ободряюще потерла его плечо, осторожно сжимая торчащие кости через грубую ткань его серой рубашки. В свете их беседы тепло, которое обычно струилось от любого прикосновения сестры, казалось слишком наигранным и ложным, хоть Эймонд и знал, что Хелейна делала это искренне. Около нее магически становилось спокойнее, вот ради чего он и хотел ее совета… А получил то, что получил. Сестра сама нагнала туч, и сама же разогнала их.       — Ты никогда не сможешь контролировать все вокруг. Сбрось хоть немного той тяжести, что сам на себя взвалил и гордо тащишь на шее. Ты не настоящий герой и не настоящий дракон, как бы ни хотел так думать, — Эймонду уже даже не было обидно из-за ее слов.       Нужно как-то смириться, что диапазон восприятия Хелейны никогда не будет способен обхватить все масштабы его разломанной личности. Она чужая для этого мира.       — Если я отступлю, то этим лишь обострю боль, и она не исчезнет, — тихо сказал Эймонд, зажмуривая правый глаз до фантомных искр в давно утерянном левом.       — Тебе и так все время больно, так какая же разница?       В дыхании Хелейны ощущалась будто бы легкая печаль, хоть она значительно оживилась. Она, как всегда, улетела куда-то вдаль раньше, чем вышла из его горницы. Не дотянуться.       — Ты ненавидишь меня, сестра? — спросил он глухо, почти шепотом, как будто боялся услышать ответ.       Хелейна отвела взгляд. Покачала головой с милосердной и праведной улыбкой.       — Я ведь не умею ненавидеть, Эймонд, — сказала та после паузы, и в ее словах прозвучала искренность. — Но я устала от боли, что ты приносишь. Себе. Всем вокруг. И, ошибаясь, хочешь нанести самое ужасное увечье ей.       Имя его принцессы опять не было произнесено. Эймонд опустил голову, на мгновение ощутив себя мальчишкой, которому вынесли выговор.       — Рейллис… — пробормотал он, а затем добавил, словно признаваясь самому себе: — Она моя единственная слабость.       — Ты не слабости ищешь, младший брат. Ты ищешь оружие в этом, правда?       Они оба знали, что этот разговор ничего не изменит. Принц Эймонд не станет свободным от своих демонов, а королева Хелейна не перестанет быть его зеркалом. Девушка с присущей рассеянностью и непосредственностью, забыв о тяжести и болезненности для Эймонда сей сложной беседы, потрепала брата по голове, как собаку. Не скупясь на тактильность, запустила пальцы в свалявшиеся и потускневшие белые волосы.       — Боги, Эймонд, помойся наконец.       — Проваливай, — он не смог сдержать смеха, вырвавшегося за всей его напускной драматичностью, как снег посреди жаркого лета, и спрятал взор, уткнувшись в ладонь.       Слова Хелейны резанули по сердцу. Он знал, что она права. Знал, но не мог признать этого вслух. Королева Семи Королевств ушла, и звук ее нервных шагов сопровождал лязгающий шпорами топот сира Аррика. Эймонд остался один. Один с тишиной, с той самой тишиной, которая никогда не приносила ему покоя. Он взглянул на кубок с недопитым вином, который сестра оставила на столе, и на мгновение ощутил ту же горечь, что застыла в его собственном сердце.