Фикция.

      Тугой пучок, бесстрастное выражение лица, синий купальник, затертые пуанты — до боли знакомая картина. На переферии зрения даже мерещатся ещё с почти три десятка тонких силуэтов, выстроившихся в стройную шеренгу у станка, а нос улавливает слишком сильный для одного маленького кусочка запах канифоли.       Ему нельзя было разговаривать с девочками вне специального зала, но он видел их тренировки, все как одна похожие друг на друга.       Другой восхищался затаенной в хрупких стройных телах юных танцовщиц силой и стойкостью. Невероятная синхронность, точность — ни единой осечки. Даже страшное, жуткое безразличие на детских лицах казалось ему по-своему прекрасным, но больше всего его взгляд приковывал среди десятков одинаковых пучков самый светлый, почти кипенно-белый.       Джеймс же едва сдерживает тошноту. У Анны такое же безразличие на лице, такая же обречённая решимость во взгляде.       Она внезапно встала на носки, звонко стукнув твердым основанием туфель о пол, и ему вдруг вспомнилась фраза о зажатой монетке меж ногами балерины — настолько явно взбугрились ее мышцы, рисуя красивый рельеф длинных ног с изящной волной подъема стопы. Стройная рука взметнулась в воздух с невероятной лёгкостью.       Она тверда, как камень, но ее кожа шелковая наощупь — он знал это и ненавидел себя за это знание.       — Нас было двадцать восемь…       Белые ресницы затрепетали на плавном тягучем движении знакомой картины: когда-то, ещё до войны, Стив любил ходить на балет. Стройные, миниатюрные танцовщицы завораживали взгляд художника, манили воздушной, эфемерной красотой, гибкостью движений. Джеймс всегда увязывался за ним, хоть и был равнодушен к балету.       Анна не была похожа на балерину: высокий рост, широкие бедра при узких плечах, негармонично длинные ноги, слишком сильный рельеф тонкого стана. Паук как есть. Одновременно завораживала и отталкивала своим видом.       И тем не менее, двигалась она настолько изящно и легко, что на ее фоне все те балерины из его прошлого казались лишь тяжёлыми неумехами, едва отрывающими свое тело от земли.       Сколько же невероятного труда и затаенной силы…       Как же другому нравилось ее ломать.              — Двадцать восемь балерин Большого Театра…       Взгляд, и без того казавшийся ледяной коркой, стал совсем стеклянным, пустым, как у куклы, и Анна была словно не здесь. Потерявшее всякое выражение лицо казалось восковой маской. Как в Красной Комнате.       Как в руках другого.       Длинная стройная шея теперь всегда была скрыта высокими воротниками и шарфами. Будто под тканью ее всё ещё опоясывал ошейник синяков с четким узором.       — Наши тренировки были жёсткими, тяжёлыми. Я говорила маме: я слишком высокая, я никогда ничего не добьюсь. Разве найдется партнёр, который сможет легко меня поднять?.. Мои…       Бледная кожа казалась девственно чистой. Он помнил на ней чернушные синяки.       Он не помнил почти ничего. Имени собственной матери даже не помнил, а эти синяки помнил.       Если бы другие только знали, ему бы никто не помог. Даже Стив.       — Мои родители…       Ее тело дрогнуло, сбивая с движения.       «Знаешь, Стив, она ведь была совсем ребенком», — сказал он тогда, но не смог продолжить, проглатывая застрявший в горле крик и комок кислой едкой желчи.       Как же хотелось рассказать все, все без исключения, чтобы поймать на себе взгляд, полный отвращения и презрения, или кулак в лицо. Господи, лучше все вместе. Так, как надо, так, как правильно: он заслужил. Мучительной и нескончаемой боли.       Но она ненавидела жалость.       «Она сама это выбрала», — ответил Стив, так явно радуясь его пропавшей одержимости, и ему по сути нечего было возразить.       Да, выбрала.       Всегда выбирала.       — Нет.       Равновесие вдруг пропало, и она рухнула наземь на скрещенные ноги, как если бы у игрушки вдруг кончились заведенные обороты. Рельефные плечи, извитые знакомым до боли на ощупь бледным сплетением шрамированной татуировки понуро опустились. Их обхватили тонкие ладони.       Сейчас, спустя почти семьдесят лет, спустя целую вечность, войну, реки и моря крови, боли, отчаяния, сквозь ад, она вдруг показалась ему той маленькой девочкой, сгоревшей ярко и стремительно, чтобы стать чем-то другим.       От нее никогда не пахло страхом. Отчаянием — да, но не страхом.       Она сопротивлялась, она могла сопротивляться, но всегда сдавалась. Он научил ее быть слабой, а другой воспользовался этим.       Он научил ее выбирать.       — Это неправда.       «Снова! Ещё раз!» — звучало эхо из прошлого тем строгим, сухим, как наждачка, голосом пожилой Директрисы.       Анна вдруг одним лёгким слитным движение поднялась на носки снова, чисто механически, и ее голос обрёл знакомую силу, выкованную из нее через боль. Когда она развернулась к нему лицом, он едва не отшатнулся — настолько ее взгляд был страшен.              Клеймо Красной Комнаты горело в нем.       Больше в ней не осталось ничего, и улыбка — лишь пустая, выученная фикция.       — Я ведь даже не настоящая балерина.       Почти семьдесят лет она не давала разрушиться ему, отдавая себя по кускам взамен тому, что у него отнимали.       Джеймс расставил ноги на ширине плеч, завел металлическую руку назад, за спину, а живую протянул ей ладонью вверх, разрушаясь теперь — встречая взгляд затравленного зверька, потерявшего надежду сбежать.       — Я легко подниму тебя.       Долги пора отдавать.       Даже если хотелось привычно заломать доверчиво легшее ему в ладонь тонкое запястье и сжать холодным металлом длинную шею, вдыхая до последней ноты знакомое отчаяние.       Даже если её взгляд умолял об этом.