Не спеши

      После концерта Миша казался самому себе марионеткой с подрезанными нитями, падающей замертво — отпущенной и тут же ставшей неодушевлённой. И казалось это совершенно естественным: закончилась песня — закончился и персонаж, прожив положенное ему время. Отдал душу до следующего раза.       Даже думал сделать такой номер: рухнуть, как от усталости и от бессилия, в конце песни — но так, чтобы в этом падении была окончательность. Чтобы момент, когда душа покидает тело, чувствовали так же, как костями чувствуют звуковую волну, идущую от сцены.       Когда в ответ увидел мелькнувшую в Олиных глазах настороженность — наверное, вспомнила, как он упал с велосипеда и ободрал ногу до самого бедра — зачастил, пытался объяснить, что актёры в кино, в театре, умеют же так упасть или ударить друг друга, чтобы никто не покалечился.       Насквозь мокрый, охрипший, весь выжатый и выпитый до дна, он полз за сцену, вытягивал ноги поперёк гримёрки — и так, с полотенцем, наброшенным на лицо, прячась от света, понемногу оживал.       Оживал так, как, помнил, оживал по-настоящему, когда способность видеть, слышать и понимать возвращалась понемногу, по капле, и из общего гула начинали вылепляться знакомые голоса, интонации и лица. А до того Миша или отмахивался, или ворчал, когда к нему обращались. Андрей, споткнувшись об него, однажды не выдержал и сказал:       — Мих, вот ты разлёгся в своем посткоитальном угаре, хоть бы ноги подобрал…       Оля чуть толкнула его коленом под столом, как бы проверяя, спит он или нет. Хотя знала, конечно, что не спит, а собирает себя обратно по кусочкам.       Захотелось кофе, и Миша поплёлся вниз, на первый этаж, к автомату, потянув Олю за собой.       Почему-то чем гаже был кофе, тем лучше он бодрил, но Оля этого не понимала и снова ворчала, глядя, как эта «несусветная дрянь» наполняет крохотный коричневый стаканчик:       — Как ты это пьёшь? Зашли бы лучше в кафе. А дома б я тебе в турке сварила…       — Да не берёт меня из турки, понимаешь? Я в себе что-то поломал, по ходу: я от нормального кофе, что ты мне варишь, ещё сильнее спать хочу.       С улицы от плохо прикрытой двери потянуло гниловатой осенней сыростью, и Оля вся съёжилась в своём пальто, смешно нахохлившись, как птица. И, пытаясь согреться, нырнула руками ему под куртку, чтобы обнять его за талию и спрятать пальцы под пояс джинсов. Миша приобнял её в ответ и с улыбкой ткнулся носом ей в макушку:       — А я, между прочим, хорошо себя вёл, правильно? Ты мне что-то обещала…       В собираемый понемногу мир, вдобавок к мёрзнущим Олиным рукам, вплелась жжёная горечь кофейной бурды, и Миша от всей души поморщился. Оля чуть ткнула его в бок, пряча от него улыбку:       — Ты тоже сначала наобещаешь, а потом сидишь со своим компьютером.       — А вот и нет! Я вообще его не взял в этот раз.       Оля метнула взгляд на дверь, потом на лестницу — наверх, где осталась гримёрка — и её рука, уже согревшаяся, тёплая, нырнула ему на внутреннюю сторону бедра. А потом выше, выше — и огладила его мягким и лёгким движением. Пока ещё не ласка, а обещание, но Миша ощутил её со всей остротой и шумно вздохнул. Хотелось податься вперёд, навстречу её ладони, но он сумел себя одёрнуть — ещё не время.       В минуту исчезло желание проделать часть пути до гостиницы пешком, и Миша, прикончив до конца свой стаканчик с кофе, что-то суетливо забормотал про машину, про такси и про то, что уже поздно.       В машине он нервно и беспокойно задёргал коленом — сам он проснулся, а весь остальной мир, подползая к полуночи, наоборот, замер и уснул. И собирались как-то мучительно долго, и машина — это в пустом-то городе, в дождь — ползла еле-еле. Оля грелась, прильнув к его боку. Он чувствовал тепло её руки на своём бедре, и ждал, что, когда машина нырнёт в очередную тень, она снова его коснётся — пусть быстро, как бы невзначай, но коснётся. А она как будто задремала, чуть задевая его шею ресницами на поворотах.       — Ты не спишь, — Миша боднул её, — я же вижу.       Она улыбнулась, наморщив нос и еле сдерживая смех, но глаз не открыла.       Лифт в гостинице — вроде и новый, но медленный, скрипящий и бестолковый — ехал долго и невыносимо долго открывал свои двери. Коридор, приглушённый от расстеленных ковров, пахнущий пылью и какой-то смутно тревожный со своими негаснущими лампами, был длиннее обычного — Мише показалось, что они шли от лифта добрые пять минут. Карточка на двери — вот чего тут медлить, секундное же дело! — сработала, но будто задержавшись на лишнюю долю секунды.       Он сгрёб Олю руками, чуть только дверь закрылась, и притянул к себе. Коснулся её лба своим, обхватил её лицо ладонями и нетерпеливо поцеловал, толкнувшись языком ей в рот, чтобы впитать её за каждую зря потраченную, нестерпимо долгую минуту. Прижал её бёдра к своим, чтобы дать почувствовать, как он её ждал.       — Не спеши, — она шепнула ему в губы, и он едва услышал её за своим шумным, сбивчивым дыханием, — не спеши…       Миша согласно закивал и глубоко вдохнул, уткнувшись в ложбинку у неё на груди, чтобы унять сердцебиение.       Он послушно опёрся на маленький столик у зеркала, весь заваленный туристическими брошюрами и чайными пакетиками. Оля задрала его футболку, медленно и даже осторожно, и прильнула к его груди с поцелуем, оставляя влажный след. Звякнула его ремнём, и снова, снова не коснулась его сразу, а только нырнула рукой под резинку белья, запустила пальцы в волосы на его лобке, примеряясь, дразнясь — и отстранилась. Невыносимо хотелось двинуться ей навстречу в немой просьбе, но Миша упёрся ладонями в хлипкую столешницу и остался на месте, в задранной футболке и с приспущенными штанами, пока Оля растирала и разогревала в руках смазку.       Только когда она, наконец-то, обхватила его рукой, Миша прерывисто выдохнул, прикрыв глаза, и всё собранное, ожившее жадно потянулось к ней. Она стояла, прижавшись щекой к его груди, заглядывая ему в лицо, и Мише очень хотелось удержать этот взгляд — ласковый, внимательный к его каждому отрывистому вздоху. Комната поплыла в тёплом и томительном полумраке, и он тихо стонал, прикрыв глаза и приоткрыв рот, чуть вздрагивая в такт неспешному движению её руки.       По её отяжелевшему дыханию, по морщинке между бровей, Миша понял, что и ей сдержаться нелегко, и он весь дёрнулся — так, что звякнула и задребезжала оставленная на столике чашка — когда она сжала его сильнее, огладив большим пальцем, и прихватила губами его сосок. Тёплая дрожь прокатились от коленей к животу. Миша резко вдохнул, будто захлёбываясь, и сбивчиво зашептал:       — Сейчас, сейчас… подожди…       Она поняла его и вовремя замедлилась, пока не остановилась совсем. Всё оборвалось, всё в нём мучительно забилось и запротестовало. Миша тяжело выдохнул и встретился с её выжидающим, пристальным взглядом.       Рано, ещё рано.       — Ну-ка, садись, — Миша с улыбкой поцеловал её в нос и чуть подтолкнул к кровати.       Он помог ей расстегнуть платье на спине, стащил с себя футболку и джинсы и опустился перед ней на колени, чтобы снять с неё чулки. Прижался губами к её бедру и так замер на секунду, вбирая её тепло. Знакомое, родное, и всё равно — хотелось потратить эту секунду на то, чтобы оно посильнее отпечаталось у него в памяти и он знал, что в любой момент он сможет его вспомнить.       — Давай руки, — Оля хитро улыбнулась и крепко сплела его пальцы со своими в замок, — А то я тебя знаю.       Миша сдавленно засмеялся — знает, знает, чего уж там — и наклонился к ней.       Услышал, как она вздохнула — расслабленно и радостно. Почти так же она вздохнула как-то раз, с порога забежав под ледяной душ в каком-то из южных городов, и это на годы засело у него в голове.       Он ласкал её губами и языком, и всё в нём невыносимо тянуло и пульсировало, ничуть не ослабевая в отсутствие ласки. На долю секунды он пожалел, что стоит на коленях — если бы лёг, то смог бы, по крайней мере, потереться о матрас.       А потом Оля вздохнула громче, качнулась ему навстречу и сильнее, крепче и отчаяннее сдавила его руки своими. Он глухо застонал. Подумал — пусть. Он бы, наверное, целый час мог так стоять перед ней на коленях, чтобы подольше чувствовать, как она сжимает его пальцы и как, наверное, хочет вместо этого ухватить его за волосы, прижимая к себе и направляя, но терпит, сдерживается — как сдерживался он.       Дважды Миша почувствовал, как дрогнули её колени, как в её голос забрались требовательные нотки, и оба раза отстранялся, с мокрыми губами и подбородком, чтобы переждать эти секунды, а затем снова прильнуть к ней. К третьему разу он уже с досадой ощутил, как у него ломит шею, и, расцепив одну из рук, помог Оле пальцами, пока она не всхлипнула с радостным облегчением и не откинулась на спину. Он залез к ней на кровать и положил голову ей на живот, ощущая, как нежная, мелкая дрожь всё ещё прокатывается у неё под кожей.       Ему было почти больно, но сейчас стоило подождать. Стоило подождать ради тех минут, когда она, взмокшая, уставшая и счастливая, рассеянно перебирает волосы у него на виске.       — Ну как, устала?       Она покачала головой и, отдышавшись, жестом позвала его к себе.       Миша лёг рядом с ней, и она положила руки ему на плечи, чтобы он перевернулся и лёг на спину. Оля склонилась над ним и вдавила его в кровать с такой настойчивостью, что сердце тяжело стукнуло в радостном предвкушении.       А она, нестерпимо горячая, нестерпимо изнывающая, только потёрлась об него, прижимая его член к животу.       Миша уже не сдержался и жалобно застонал. Он пульсировал и вздрагивал с уже болезненной остротой от того, как близко она была, когда тёрлась о него, уперевшись ему в грудь руками, и в то же время — слишком далеко. Сладкая судорога, сводящая колени, подбиралась и снова ускользала от него в последний момент. Он почти что всхлипнул от отчаяния.       Оля убрала мокрые пряди у него со лба, и Миша понял, что весь вспотел и взмок, как в лихорадке. В груди приятно заныло от того, как ласково она погладила его по щеке.       — Ты такой красивый, — она провела большим пальцем по его приоткрытым, пересохшим губам, — такой красивый, когда тебе хорошо…       Миша потянулся к ней, чтобы обхватить её разгорячённое лицо ладонями в ответ.       — Не могу, не могу уже, — голос у него дрогнул, — правда, не могу…       Оля наклонилась к нему, поцеловала. Медленно и осторожно, как бы утешая. Аккуратно перекатилась на бок, и без неё тело обдало тоскливой прохладой.       — У меня руки устали, — голос у неё был запыхавшийся и чуть даже виноватый, — давай ты.       Миша поцеловал её — но уже совсем по-другому. Впился в неё мучительно, как после долгой разлуки. Когда она так же впилась в него в ответ, жадно хватаясь за его волосы, за плечи, за поясницу, он не выдержал и шумно застонал ей в губы. Он качнул бёдрами, потёрся о её живот. После томительного затишья мир навалился на него звенящей, тяжёлой и горячей волной, и Мише казалось, что он сейчас захлебнётся. От того, что он здесь, раскрытый, как свежая рана, оголённый, и от того, что она рядом с ним.       Оля перевернулась на живот, и Миша толкнулся в неё, нетерпеливо, жадно, вдавливая её в кровать и лихорадочно целуя ей затылок, шею и плечо. Пот лился по нему ручьями и заливал ему глаза, волосы липли ко лбу. Оля захлёбывалась стонами, вцепившись в измятую, взмокшую от пота простыню, и подгоняла его, подгоняла…       Он почувствовал, как радостная дрожь прокатилась волной по её телу, и выплеснулся в неё последним стоном — мучительно долгим, тянущим из него последние силы, до истомы и дрожи в коленях.       И рухнул, обессиленный, прижавшись губами к её плечу. Было влажно и жарко, но Мише ужасно не хотелось отодвигаться. Он впитывал её тепло и её тихие, счастливые стоны, вырывавшиеся на каждом вздохе, пока она пыталась отдышаться. Впитывал, чтобы покрепче отпечаталась в памяти, её усталую улыбку.       Впитывал и понемногу оживал.