На двоих

Шура с Левой как-то одномоментно превратились в неразделимое «мы». — Мы считаем... — Мы думаем... — Мы хотим... — Мы не хотим... Мы. У Левы с Шурой все как-то одномоментно стало общим, стало на двоих. Одна на двоих пачка сигарет и одна на двоих зажигалка, одна олимпийка, одна джинсовка, одни на двоих наушники, одна на двоих припрятанная бутылка вина, деньги и те на двоих. Шура мог запросто, проходя мимо, зацепить из заднего кармана левиных джинсов сигареты, вернуться за зажигалкой, которую тот обычно хранил в переднем кармане. — Это мои что ли джинсы? — Шура мог влезть в Левин с кем-то разговор, Лева кивал: «Наверное, я нашел сегодня только эти». Шура уходил с сигаретами, а пока курил понимал, что левкины джинсы на нем. Пока курил, понимал, что, собственно, неважно, кто из них чьи вещи сегодня надел. Лева чертил, разложился на полу со своими ватманами, наточенными до ужаса карандашами (он однажды ткнул Шуру таким, Шура повторять не хотел). Лева чертил, а Шура смотрел на него с кровати. Лева твердой рукой чертил без линейки аккуратные прямые, Лева бубнил себе нос про эркеры и еще какую-то одному ему известную муть. Шура смотрел, и взгляд отвести не мог от ползающего по полу явно гениального архитектора. Архитектор Бортник этот с высоты своего третьего курса брал халтуры в какой-то фирме (как он выражался «разгружал» местных парней и «цеплялся» за возможность потом у них поработать), поэтому у них зачастую водились деньги. Архитектор Бортник с удовольствием отвлекался от своих чертежей и карандашей, чтобы послушать, как Шура матюгается на латыни и снова рассказывает, что одной из причин его поступления на лингвистику были исключительно матерные слова и выражения. — Ты не думай, что у англичан, американцев, австралийцев, ну, прочих моих, твоих, наших только fuck, у них там много всего. А сколько еще нам неизвестно, — бормотал Шура, поглаживая книгу, лежащую у него на груди. Он читал Айн Рэнд и пересказывал Леве перед сном, потому что у Левы совершенно не оставалось времени на чтение. Когда у Шуры его не останется, Лева возьмется читать «Источник» вслух или между парами, потому что, чем дело кончится интересно обоим. Шура приносит новый плеер и новые наушники однажды вечером, кидает на левину кровать и говорит: «Смотри, взамен нашему». — Откуда? — выдыхает Лева и крутит в руках новехонький серебристо- зеленый плеер для дисков. — Ну, не только ты «разгружаешь» и «цепляешься». В честь плеера они распивают бутылку вина, закусывая ванильными сухарями с паштетом. В честь плеера Лева целует Шуру, когда тот выключает в комнате свет, и тянет его на свою кровать: «Послушаем музыку, а потом вернешься к себе». Шура не возвращается, Шура просыпается примотанный проводами наушников к Леве. У Шуры с Левой все общее, у Шуры с Левой свои секреты и фишки, у Шуры с Левой своя система знаков и символов, слов и выражений, которые никто, кроме них понять не может. Лева откидывает челку, резко, нервно, на вечеринке, где дым и разговоры, где играют на гитаре и поют то, что ни одному из них не нравится, Шура тут как тут, спасает от какой-то прилипчивой девчонки из стайки социологов, которые, судя по длине юбок, собираются ставить социальные эксперименты, а на их основе потом снимать социальную рекламу, которую пустят прямо между рекламой Кока-колы с грузовиком под Новый год и роликом про тетю Асю, которая приехала и все отстирала. Шура плетет про пересдачу зачета, про то, что Леве было бы неплохо все повторить, и вообще, сначала учеба, а девушки потом. Сначала Шура, и пусть весь мир Леву подождет. Они сбегают, ныряют в мокрый снег с дождем, бегут до общаги под одним зонтом, который Лева стянул из прихожей, когда уходил. У Шуры отмерзает рука, держащая зонт, Лева накрывает его руку своей и говорит: «Уже поздно». — Поздно и холодно, — стучит зубами Шура. — И темно, — Шура кивает и смотрит на Леву сквозь разметавшие светлые волосы. Лева целует его в честь позднего часа, холода и темноты, перехватывает зонт и позволяет шуриным ледяным рукам забраться под свитер и погреться. Шура проводит раскрытыми ладонями по левкиной спине, тот даже не шелохнется, продолжает его целовать, Шура сжимает его бока, Шура устраивает свои руки замком у него на пояснице, Шура целует его, Шура от него греется (иногда даже перегревается, плавится), Шура от него подзаряжается. У Шуры с Левой все на двоих. Одна на двоих комната в общаге, которая свела их три года назад, один на двоих студенческий быт, одна на двоих жизнь, одна на двоих музыка и один на двоих огромный плакат битлов, который Лева выменял на анализ стихотворения Бродского для филологов. — Давай, — забегает он в их Шуриком комнату. — Ты проанализируешь стих, а у нас на стене будут висеть битлы. — Живые? — смеется Шура. — Нет, мертвые! Слушай, там такой раритет, кто-то разбирал вещи то ли у деда, то ли у бабки и нашел огромный плакат битлов, старый, с автографом Ринго Старра. — Ты же Леннона любишь, — хмурится Шура. — Да, за Леннона я сам распишусь, Шур! Проанализируй стих, мне этот плакат очень нужен. И Шура ворчит, ворчит и анализирует по всем правилам и канонам, под комментарии Левы о том, чтобы писал разборчивее и вообще... — И вообще, собиратель всякого старья, ты мне будешь должен, — Лева собирает листочки с анализом, целует Шуру в плечо, обтянутое собственной футболкой, которую вообще-то хотел сегодня сам надеть, но не сложилось, шепчет: «Я весь твой», и убегает за своим плакатом с битлами. Шура весь вечер крутит в голове это его «я весь твой», а потом одевается и уходит на свидание к Лизе, которая учится на первом курсе его кафедры и второй месяц за ним ходит. Лиза красивая и легкая, Лиза смеется очаровательно и подпевает дурацкой песне, которая играет по радио, пока они пьют кофе в кафе. Шура гоняет в голове одну и ту же мысль про «я весь твой» и думает только о том, насколько же ровно Лева может чертить прямые линии без линейки, насколько же тихо он спит, сопит бесшумно в шею, устроив руку, ту самую, которой чертит, у Шуры на груди, насколько же он хорош и безумен, когда ему что-нибудь надо, когда ему чего-то очень хочется. И Шура вдруг вспоминает про плакат битлов, понимает, что до одури хочет посмотреть на него прямо сейчас. На него — то ли на плакат, то ли на Леву. Он провожает Лизу до дома, она живет с родителями и младшей сестрой, а еще у них есть рыжий кот, которого зовут... — Лева? — предполагает Шура, Лиза смеется: «Нет, Персик». И Шура только пожимает плечами. Она говорит: «Пока, Саш», а Шура напоминает о том, что он — Шура, а не Саша, и вообще. И вообще ему очень пора, но она целует его в щеку, а потом и в губы, и Шура стоит в растерянности, потому что в его голове голосом Левы громом гремит: «Я весь твой». Лева курит в открытое окно, Шура видит его издалека — точеный силуэт на фоне мутно-оранжевого света настольной лампы. Лева курит, Шура проходит в комнату, скидывает куртку, кроссовки, которые Левка разнашивал специально для него две недели, щеголяя в них по комнате и по общей кухне. — Как сходил? — Лева прищуривается, к вечеру глаза в конец устают, и он почти ничего не видит без очков. Но ходит без них, крепится. Шура пожимает плечами, смотрит на плакат, висящий над своей кроватью, и присвистывает: «Ты расписался за Леннона?». — Да, распишешься за Маккартни? — Шура кивает, выуживает из левиных пальцев сигарету и затягивается под его пристальный взгляд. Шура смотрит в ответ, а потом переводит глаза на его губы и машинально сглатывает. — Целовались? — спрашивает Лева, забирая сигарету обратно. — С тобой? Бессчетное число раз, — смеется Шура. — С Лизой, — вздыхает Лева. — А ты ревнуешь? — Даже если и так. — Что будешь делать? — В зависимости от того, как именно вы целовались, понравилось тебе или нет, намерен ли ты продолжать все это дело, и вообще... — Шура смотрит на него пристально, Шура думает, что Лева — это до чрезвычайности странное явление, зачастую замкнутое в себе, зачастую каменным изваянием застывшее над очередным ватманом. Лева всегда кажется спокойным как пульс покойника. Лева говорит тихо, а смеется громко, особенно, если шутит Шура. Лева делает вид, что ему пофиг, но Шуре потом во всех красках и подробностях рассказывает и показывает, как ему не пофиг. Лева делает вид, что спокоен, а на деле нервно дергает ногой и теребит в руках карандаш. Шура вдыхает, выдыхает и улыбается, утыкаясь лбом в левино плечо. — Каюсь, целовался, точнее, она меня поцеловала, я не особенно сопротивлялся, — Лева где-то там сверху фыркает. — Мне не понравилось, — продолжает Шура. — Я вообще в этот момент о тебе подумал. — Неловко, — тянет Лева, Шура обнимает его руками за талию, носом трется о его плечо и думает: «Вот теперь Лева спокоен». Лева прикрывает глаза, зарывается пальцами в шуркины длинные волосы и перебирает спутанные ветром пряди. — Ты сам-то в апреле с этой ходил… Как ее… — вдруг возмущается Шура, поднимая голову, Лева реагирует быстро, прижимает широкой ладонью его голову снова к своему плечу и смеется. — Ну, попробовать стоило. — Стоило, — передразнивает Шура и вздыхает. Шура думает, что порознь у них все получается не очень хорошо. Откровенно хреново. Поцелуй с Лизой ему не понравился, левкины поцелуи с той апрельской девчушкой ему тоже не понравились, ходить куда-то без Левы — потратить время впустую и известись, потому что все бесят, тупят и вообще, кажется, нарываются. Порознь, решает про себя, Шура — это совершенно точно не про них, им бы на двоих делить сигареты, одежду, которую они даже не удосуживаются весить в шкаф, весят на дверцы шкафа, кривые и косые от тяжести очередных джинсов или свитеров, на двоих делить еду, пить кофе утром из одной чашки, а до кофе просыпаться в одной постели, узкой до ужаса, но, если закинуть ногу на Левку, то сойдет. — Не стоило, — вдруг шепчет Лева. — Не стоило, — повторяет Шура. Не стоило впадать в приступ (кризис) нормальности, не стоило выходить из комнаты (как учил Иосиф Александрович), не стоило гулять с Лизой, не стоило гулять с той, другой, целоваться с ними не стоило (а Шура все еще помнит, как целовал Леву после его свидания, его губы слегка поблескивали от чужой помады, его губы на вкус были непривычно сладкими, и Шура с садистским удовольствием слизывал помаду, кусал левины губы и упивался своим горем, которое за вечер ожидания возвращения Левчика превратилось в черное и жгучее), не стоило делать вид, что они просто друзья, не стоило сортировать вещи и разбираться что есть чье и кто есть кто. Шура не знает, кто они. Шура просто знает, что они вместе, что у них все на двоих — комната эта общажная, музыка в наушниках, жизнь и любовь, ну, и плакат битлов над кроватью. — Ты мне обещал, что за плакат ты весь мой, — Шура целует Леву в плечо и смотрит ему прямо в глаза, Лева тянется к настольной лампе, щелкает выключателем, а потом прижимает Шуру к себе в темноте и шипит: «Так я и твой, но ты же ушел на свидание». И Шура отдувается за это свидание всю ночь, обнимая Леву, который назло не дает себя целовать, ногами и руками, и Шура всю ночь стонет ему в искусанное плечо, и Шура всю ночь безуспешно ловит его губы своими и, когда, наконец, Лева сдается, и, когда, наконец, Лева поддается, Шура целует его, мокрый от пота и уставший, загнанный в угол. Целует его легко, целомудренно (насколько целомудренным он может быть в сложившейся ситуации), и Лева отвечает улыбкой. И Лева отвечает.