Метод

Даже когда перебьётся хрусталь

Когда догорят все краски заката

Пожалуйста, перестань

Ведь я буду рядом

      В стенах квартиры Томы, кажется, возник новый мирок — маленький, изолированный от тысяч серых суетных бетонных коробок, исходящихся в неладной какофонии. Здесь всегда было в меру ярко, переменно тихо — из маленькой станции с голосовой помощницей в обыкновенное время на малой громкости раздавались разножанровые хиты всех времён и народов. Это место олицетворяло собой то, чего жаждут многие, и что обретают единицы — уют.       Вот только сейчас, в глубокой ночи, мирок словно бы утратил свои главные отличительные свойства. Будто вместе со своими гематомами и ссадинами две женских фигуры, едва держащиеся на ногах после сегодняшнего злоключения, пронесли все болячки мерзкого внешнего мира в этот укромный уголок, заразив его бьющей током тишиной и мрачностью. Единственным относительным островком безопасности здесь теперь является освещённый торшером край дивана, на котором развернулся импровизированный пункт первой помощи. Обе девушки латают свои тела, как могут, не желая попусту беспокоить друг друга — им есть над чем подумать в тихом потрескивании бинтов и в аромате лечащих ушибы мазей. Казалось, что стены, прежде бывшие на их стороне, теперь смотрят с немым укором, напоминая обо всех слабостях и ошибках, всплывших сегодняшним вечером. И лишь безмолвие выказывает хоть какую-то защиту, укрывает собой уязвлённые души, наспех затягивая их раны.       — Хорошо дёрнул. — Лера первая выныривает из-под его протекции, констатируя ситуацию непривычно громко. Она закрепляет на эластичном бинте на своём колене уже третий металлический фиксатор. Тот кусает кожу откуда-то со дна, но эта боль глухая, чуть скрипучая — как лезвием конька по льду.       — Этого не отнять — рука у Рагнара тяжёлая. — Тома впервые за последние полчаса кивает к месту и отвечает внятно — какой-никакой прогресс. Тело её, правда, слушается всё ещё через раз-другой, отчего открывать все коробки, тюбики и пачки воровка просит подругу, чьи руки если и трясутся, то не до потери возможности выполнять простые действия.       Лера сжимает зубами кончик и без того искусанного языка, чтобы не сморозить чуть едкое «Я заметила». Не до язвы сейчас. Тошно и без лишних бесчеловечных комментариев.       С полученными Рагнаром ударами не выживают. Василий знал, куда бить: не первый ведь день держал в руках смертоносное оружие, равно как и знал самые слабые точки человеческого тела, и тела Рагнара, по старой-то дружбе, — в частности.       Лера это прекрасно понимает. Тома — не хуже неё. Но напоминать об этом лишний раз друг другу они не собираются. Есть раны, которые не обработать перекисью и не зашить вручную, не замазать кремом и не перекрыть повязкой — таковым поможет только нещадное время, в лучшие моменты бегущее непростительно быстро, а в худшие — текущее неумолимо медленно. Принятие в той или иной форме придёт — остаётся лишь дожидаться его.       — Меня больше твоя рука беспокоит, — делится мыслью Лера, закидывая в маленький целлофановый зип-пакет неиспользованный зажим. От неё, при всём рассеянном от измотанности внимании, не ускользает, как воровка всячески старается меньше беспокоить правую руку, о проблемах с которой Тома панически заявила ещё во время бойни. — Как она?       — Ну... — девушка плавно поднимает явно нездоровую конечность, для меньшего напряжения делая движение от плеча, и останавливает на уровне груди в чуть согнутом положении. Намёк, полный смущения и неуверенности, Макарова понимает едва ли не моментально — во всяком случае, достаточно быстро, чтобы Тома не успела передумать.       Лера придвигается так близко, как только может — на былом расстоянии, созданном исключительно из-за внезапно всплывших, ими давно не используемых между собой норм приличия, от неё толку будет мало. Да и контакт кожа к коже в их случае лишь придаст моральных, а то и физических сил — уже не впервой испытываемая между собой практика.       — Я аккуратно, — обещает Макарова, медленно приближая пальцы к явно опухшей части оголённого плеча. Тома кивает, прикрывая глаза, — Лере, не просто имеющей достойные познания в этой теме, но ещё и такой обходительной, такой учтивой, доверять своё тело, в каком бы уязвимом состоянии оно ни находилось, не страшно.       Та, в свою очередь, пытается сделать всё, лишь бы её касания оставались как можно более незаметными. Получается, увы, с переменным успехом: причина тому не непрофессионализм, а повышенная чувствительность руки воровки, с которой пока что сделать ничего нельзя.       — Прости, — шепчет Лера, слыша очередной втянутый сквозь прикушенную разбитую губу вздох. — Прости, просто нам нужно точно понять, что с этим делать.       — Всё нормально, — пытается заверить Тома. Её лекарка не шибко ей верит, но этого не высказывает. Бросает остатки сил не на бесполезные убеждения в обратном, а на ускорение осмотра.       Отёчность, что не удивительно, ощущается очень явно. Более того, очень явственно под её прохладной ладонью контрастирует температура — кожа горячеватая, воспалённая.       — Разогнуть сможешь? — уточняет Лера, невесомым касанием соскальзывая к запястью в маленьких синяках, будто бы желая сразу же проверить грядущий ответ опытным путём.       Воровка молча, не разрывая зрительного контакта с подругой, пытается выпрямить руку. Пара миллиметров, и движение прерывается под сиплое «ой», сопровождаемое частым морганием.       — Так, всё-всё, не нужно, — спохватывается Лера, придя к очевидному выводу. Она хватает с другого края дивана декоративную узорчатую подушку и кладёт Томе под руку — пока что придётся держать так. — Судя по всему, приличное растяжение. Сейчас разберёмся.       И они и впрямь разбираются. Роль холодного компресса прекрасно отыгрывает обмотанная в тонкое полотенце бутылка воды, лежавшая в морозильной камере, по словам Томы, как раз для таких ситуаций. Спустя двадцать минут поверх немного спавшего отёка накладывается эластичный бинт. Руки Леры, обыкновенно способные заставить противника сделать пару травмоопасных кульбитов, при Томе ведут себя совершенно иначе: они неизведанно ласковые и мягкие. Пахнет остатками мази, слышно похрустывание разматываемого стерильного бинта, и боль, прежде стискивавшая все органы чувств, проигрывает в схватке с молчаливой, сдержанной, но от того не менее обходительной девушке. Даже внешний мир, доведший их до такого состояния, кажется чуть менее жестоким, пока в нём существует Лера. Она орудует медицинскими принадлежностями без тени сомнения, но с явной осторожностью — делает всё, чтобы не доставить лишнего дискомфорта девушке напротив, истерзанной сегодняшним днём и без потенциальных ошибок юного врача. Однако та совсем молчит, не издаёт практически ни звука, сидя с отсутствующим выражением лица. Лера не винит. Ни капли. В голове в таких ситуациях остаётся бестолковый белый шум, разрываемый неутешительными воспоминаниями о светлом прошлом и кошмарном настоящем.       — Я сейчас, — наспех обещает Макарова, неспешно отодвигаясь от тёплого, безвольно расслабленного тела. Она прикладывает особое усилие, чтобы убрать ладонь со здорового плеча Томы, и встаёт с дивана, в несколько шагов оказываясь на кухне. Лера берёт первый стакан, до которого на ощупь дотягивается в едва долетающем сюда свете торшера, и ставит поближе к баклаге с водой. Высокая фигурная стекляшка в виде розового кота оказывается заполнена где-то на половину — больше, наверное, не стоит.       — Держи, — мягко произносит Лера, ставя на кофейный столик воду и вытягивая раскрытую ладонь с обезболивающим.       Тома без задней мысли наклоняется к ней и хватает голубую таблетку губами прямо с её руки. В детстве так с рук Макаровой поклёвывали зёрнышки разных круп воробьи и молодые голуби. Девушка, теперь подтягивающая ноги к груди, сама всё больше похожа на маленькую птичку — юного воробушка с подбитым крылом, молчаливо требующего много внимания со стороны того, кому он доверился больше всего.       — А ты? — тихо спрашивает воровка, покручивая опустевший стакан в руках.       — Я уже выпила, — отмахивается её лекарка. Как же. Тома, понятное дело, знает, что это попытка обмана во благо: маленькая таблетка, от которой вот-вот потянет в сон, была последней в блистере, — однако делает вид, что удовлетворена ответом. Лера присаживается рядом, попутно оценивая состояние собственного тела. То, хоть и оставляет желать лучшего, не заставляет жалеть о том, кому достался анальгетик. И славно.       — Хорошо, — принимает неправдоподобную уловку воровка и, стараясь делать как можно меньше резких движений, укладывается на левый бок, спиной плотно прижимаясь к дивану.       — А... входную открытой оставить? — неловко уточняет Лера, не решаясь ни встать, ни уж тем более прилечь рядом. Не прогнанная, но и не приглашённая.       — Мы же закрывали, когда заходи... а. Тебе же ехать нужно.       Голос Томы из хоть сколько-то удивлённого, эмоционально окрашенного, вновь возвращается к слабому и удручающе апатичному. Она ёжится под тонким пледом и едва слышно рвано вздыхает.       Нет, так не пойдёт.       — Не нужно. Я могу и остаться, если ты хочешь. — Ладонь Леры в очередной раз за вечер касается тела Томы — в этот раз усыпанной синяками и ссадинами лодыжки, выглядывающей из-под ткани. Нога воровки напрягается — от неожиданности, а не от неприязни к тактильному контакту. Она молчит с десяток секунд, будто не зная, чьей компании желает больше: одиночества или своей лекарки.       — А ты хочешь? — наконец уточняет она, осторожно поднимая взгляд на Макарову. Голос её звучит едва слышно, почти утопая в тишине на половине последнего слова.       — Конечно, — не громче неё, но куда решительнее отвечает собеседница.       Грань между бесцеремонным вторжением в личное пространство и беспрецедентной поддержкой становится чётче, толще и понятнее.       Понятнее становится и то, что Лера явно не переступает черту дозволенного. Тома медленно кивает, словно соглашаясь не только на предложение остаться, но и на что-то большее, не выраженное словами. Она вжимается в спинку дивана ещё крепче, словно места без этого мало, и чуть громче говорит:       — В шкафу на второй полке сверху лежит всё, в чём не жалко спать. Бери, что захочешь.       Привередничать в одежде Макарова, очевидно, не собирается: она хватает лежащую на виду лиловую безразмерную футболку и, стянув грязную одежду, ныряет в неё. Оптимальный вариант. Прежде чем вернуться к Томе, бросает в нужный чат короткое: «Костюм завтра утром-днём. Нет сил».       Ответ практически моментальный — на другом конце ждали, видимо, что всё-таки приедет. На зазрения совести Макарова не распыляется.       «С подружкой осталась, да? Молодец».       Чёрт его знает, плюётся ли горе-работодатель сейчас пассивно-агрессивным ядом или действительно хвалит её за человечность. Лера старается не зацикливаться — благо, с недавних пор у неё это выходит с большей лёгкостью, чем в начале пути, — и, предусмотрительно включив режим «Не беспокоить», оставляет телефон на полке у дивана.       Сумасшедший день подходит к своему логическому завершению вместе со щелчком выключателя напольной лампы. К Томе Лера укладывается пусть и со всей аккуратностью, но без приглашения и разрешения — что-то изнутри подсказывает ей, настаивает, что они подразумевались изначально, когда в голосе подруги на долю секунды пробились чувства и надежда.       — Руку на меня закинь, — мягким шёпотом предлагает Макарова, накидывая на себя небольшой кусочек пледа. — Я ночью не ёрзаю — будет тебе фиксированное положение.       Лера чуть-чуть, вот прямо самую малость, лукавит. Умалчивает, что в своей постели от кошмаров мечется с края на край, сворачивается во все возможные позы и просыпается с небольшими синяками на руках и ногах, явно оставленными самой себе на память о прожитом во сне.       Но, пожалуй, ради Томы постараться пролежать неподвижно пять-шесть часов вполне можно.       Пожалуй, ради Томы вообще можно что угодно сделать.       Воровка реагирует всего через пару секунд — она своеобразно приобнимает девушку своей нездоровой рукой и придвигается чуть ближе, касаясь носом шеи Леры. Некрепко, несмело, словно думая, что на решение Макаровой не уезжать можно повлиять одним неправильным касанием. Лера же невольно доказывает, что ночь твёрдо решила провести здесь — она мягко укладывает подбородок Томе на макушку и кладёт ладонь на её талию, глубоко выдыхая. Весь их контакт невесомый, опасливо нежный — совсем не похожий на те крепкие и тесные объятия, обычно рисующиеся в голове при слове «поддержка», но идеально передающий всё невысказанное.       — Болит ужасно.       Нет нужды уточнять, что именно. Дело не только в теле. Должно быть, по большей части — не в нём.       — Я понимаю, — шепчет Лера на придыхании, второй рукой поглаживая чуть влажные тёмные волосы девушки. — Болит. И будет болеть ещё какое-то время.       Успокаивающие касания вкупе с сильным обезболивающим притупляют физическую боль: ноги уже не в тонусе, а больше похожи на вату, голова не гудит, рука же теперь немного ноет и тянет. Только вот гнетущее изнутри чувство ничто уничтожить или хотя бы облегчить не в силах. Оно растёт оттуда же, откуда растут самые светлые воспоминания о детстве, о первых приобретённых навыках и о людях, казавшихся всю сознательную жизнь неуязвимыми и непоколебимыми. Неотъемлемое стало осквернённым.       — Это невыносимо. — Тома говорит едва-едва, и Лера слова не столько слышит, сколько чувствует кожей. — Я понимаю, что не должна скорбеть по тому, кто принёс столько мучений другим важным мне людям, но...       Она замолкает, то ли не в состоянии совладать с подступающей истерикой, ползущей по телу липкими касаниями, то ли не находя достойных причин оправдать свою тоску.       Но за такое не нужно оправдываться.       — Каким бы Рагнар ни был человеком, он был тебе близким, — Лера чуть приподнимает голову, чтобы не гудеть девушке прямо в макушку. — Я не знала его, но лишь то, как вы разговаривали друг с другом, дало многое понять о ваших взаимоотношениях. Хотя бы поэтому ты имеешь полное право на скорбь. Рагнар — важная часть твоей жизни, и ты не обязана отрекаться от своих воспоминаний. Ты можешь прожить это так, как хочешь: со злобой, со слезами, с молчанием, со спокойствием, где-то здесь или запредельно далеко — выбор за тобой. А я буду настолько рядом, насколько смогу и насколько позволишь сама. Захочешь — буду каждую минуту на созвоне; захочешь — оставлю наедине с твоими мыслями. Ты только знай, что любой твой метод я приму, Том.       Девушка слушает, вникает и, что самое главное, верит. Верит Лере, выросшей в среднестатистической полной семье, до недавнего времени далёкой от сумасшедшего темпа жизни, не видавшей доселе ни сумасшествия, ни крови, ни мести близким за не менее близких людей, — верит той, кто, по сути, в её жизнь вклиниться не имел ни малейшего шанса. Верит в её понимание, в то, что она искренне прониклась этой мучительной тоской. Верит ей, несмотря на то, что она сегодня не раз и не два пыталась «обезвредить» Рагнара; несмотря на то, что сейчас она не брезгует использовать прошедшее время.       Есть нечто необъяснимо интимное в том, как ощущаются влажные трепещущие ресницы где-то у Леры на ключице, в том, как жмётся к ней разгорячённое всеми видами боли тело. Кажется, что каждая шальная мысль, каждая вспышка дрожи, каждая слеза теперь у них на двоих. И Макарова ловит себя на том, что готова к таким условиям на все сто.       — Поедем в отпуск?       Тишина рвётся этим относительно громким вопросом — таким коротким, лёгким, а потому и особенно сложным для ответа. Лера вздыхает. Радикальный удар в лоб сразу же после красивых слов. Тома ведь знает, что Макарова такой роскоши себе пока что позволить не сможет. Знает о практике, о кейсах, о семейных подозрениях по поводу работы, закрадывающихся уже в каждого её ближайшего родственника — знает и помнит обо всём, что Лера методично вывалила ей в первую же личную встречу.       Макарова чуть запинается в своём ласковом поглаживании по полному колтунов тёмному затылку. Выдыхает в макушку и чувствует, как холодеют конечности от неизбежного разочарования.       — Том, ты же знаешь, ближайший месяц у меня самый настоящий аврал, — говорит без укора — наоборот, будто бы извиняется. Чувствует, как тело, прижатое к ней, дёргается в явно сдавляемом полувсхлипе-полувздохе. Через трещину в сердце лезет мороз страха разочаровать, выбить только-только подаренную почву для восстановления.       — Я не обещаю тебе полноценный отпуск, но мы можем выбраться за город. На дня три-четыре, на ближайшие праздничные. Как тебе?       Кивок — спасение. Поверх трещины наклеивается плотный слой изоленты и холод сдаётся. Небольшое, но значимое чувство облегчения накрывает их обеих.       — Вот и замечательно, — Лера чувствует случайную улыбку, трогающую её лицо, и касается губами горячеватого после всех эмоций лба. — Отдыхай. С тебя хватит на сегодня.       — Так вот как учат лечить в вашем меде? — посмеивается. Боже, впервые за весь вечер посмеивается — семимильный шаг навстречу хоть сколько-нибудь нормальному состоянию.       — Нет, этот метод я разработала специально для тебя, — заверяет Макарова, нисколько не лукавя.       Тома этим ответом своей лекарки остаётся предельно довольна.