кайф ты поймала

— За что ты любишь его?       Когда тихим вечером пошел первый снег в Токио, температура резко опустилась до удивительно низкой отметки. Долговязый возле тебя поежился, растирая ладони друг о друга и причитая все себе под нос: «‎Тц, тц, холодно, холодно-то как...» Он расстегнул молнию на своей кожаной куртке и укутался внутрь ворота по нос, шипя от холода. Тебе хоть бы хны — стоишь, засунув руки в карман шубы, и смотришь на плавно падающий снег, который так напоминает о доме, о Родине. — Вечером снег и минусовую температуру обещают, — протягивала ты с утра по телефону своему ненаглядному, взглядом наблюдая за экраном телевизора с включенным новостным каналом — обещают резкие заморозки. — Надень шапку, а то твои большие ушки отвалятся, и ты не услышишь мой ангельский голосок больше никогда. — Малая, да какой снег?! У нас его никогда не бывает, — протягивает в ответ Шуджи наотмашь, а по хрипотце слышно, что он закурил. Если дальше анализировать — то вовсе проснулся пару минут назад и первым делом потянулся за пачкой сигарет. — Неужели у меня правда настолько уши большие, зай?.. — Как у Чебурашки, заюш. — Чебу-кто?       При личной встрече она показала ему картинку на ее раскладушке — Чебурашка с Крокодилом Геной. Ты тогда еще удивилась, что он, японец, не знает ни Чебурашку, ни «‎Ежика в тумане». — Малых, ну уж извини, мамка мне ни сказок не читала, ни мультиков не включала. На улицах вырос, видно ж.       Говорит всегда вальяжно, расслабленно, безразлично такие вещи, от которых сердце слегка сжимается в груди, а ты отводишь взгляд, потому что лицо искажается в гримасе жалости. Он не замечает — тянется за очередной сигаретой, закуривая розовой зажигалкой с наклейкой Синнаморолла, которую ты ему дала. Ты тогда сказала, протягивая огонек, который он отказался тебе возвращать, ведь она так напоминает ему о тебе и твоих сладких словечках: — Он на тебя похож. — Ах-х, это так мило, родная! — лыбится Ханма так, что аж мешочки под глазами появляются. — Я для тебя такой же милаха? — Нет. У него тоже уши огромные и торчат, как у тебя.       Он надул губки, как маленький ребенок, и в этот момент он действительно был похож на щеночка Синаморолла; рука твоя потянулась к его щеке, сжимая меж большим и указательным пальцами, и ты, привстав на цыпочках, потянулась к парню, чтобы сложить губы бантиком и чмокнуть его. А губы у него — обветренные, суховатые, что ты аж дернулась. — Фу, Ханма, — протягивая руку к кухонному стулу возле, где ты нащупала в маленькой сумочке свой бальзам для губ со сладким ароматом, выкручивая тюбик (нет, не Ханму) и нанося его на обветренную кожу твоего засранца.       В ответ этот дурак лыбится, подминая губы, пробуя на кончике языка твой бальзам. Он на вкус как твои губы, поэтому тут же он слизывает все подчистую, а ты ругаешься, сжимая его за щеки. — Поцелуешь нормально — не буду слизывать.       Тянешься снова, чтобы исполнить его детскую и избалованную прихоть. Целовать Ханму — все равно, что целовать пепельницу. Горчащий привкус сигарет — именно бренда, который курят только деды, — проходится по языку и вкусовым сосочкам, заставляя глубоко и тихо так непроизвольно рыкнуть, а он воспринимает это как зеленый свет, обнимая за талию и притягивая ближе, намереваясь всё свой длинный язык засунуть тебе чуть ли не дальше мягкого нёба. Протест в виде бубнежа исходит из твоих губ как довольный стон, и он в ответ тихо вздыхает с улыбкой на лице, принимаясь посасывать нижнюю губу, прикусывая ее. — Ты сладкая, сладкая. ♡       Он мурлычет своим низким бархатистым басом, и тебя это, к твоему несчастью, заводит. Наверное, твой мозг подсознательно умолял тебя об этом — чтобы он каким угодно образом усадил тебя на кухонную тумбу своей вечно бардачной квартиры, прижимаясь всем телом, удобно устраиваясь меж твоих бедер, сжимая их и поглаживая большими пальцами. Тебе стоит слегка оттолкнуть его от себя и напомнить, что вы вместе хотели лепить онигири с лососем и потом посмотреть новенькое ТВ-шоу «Сверхъестественное‎», где ты вечно вздыхаешь по Винчестерам, но, честно говоря, совсем уже не хотелось. Внутри горит тугим узлом ниже пупка, заставляя чуть ли не выть от того, как хочется, чтобы этот длинный со смешной прической тебя нагнул, вдалбливаясь от души и охая и ахая над твои ухом. Да и, в принципе, Джаред Падалеки уже кажется все менее симпатичным напротив твоего гопника на леопардовом мотоцикле. — Мы рис даже не поставили, — вдруг все же решаешь проявить легкой рассудительности, которой, ко всему прочему, ни тебе ни Ханме наотрез не хватало. Поэтому вам вдвоем категорически нельзя влезать в авантюры без Кисаки. — Похуй, — он выдыхает глубоко, почти из груди, тянется губами к твоей шее, оставля поцелуи за ухом, по линии подбородка опускаясь до впадины меж ключицами, слизывая с тебя мурашки. — Похуй.       На похуй и суда нет, поэтому ты тоже пробурчала в ответ «ай, в пизду‎», на что получила логичное «‎только в твою». Оползень приятных чувств и ощущений, как тебе казалось, доставляют его ехидные и почти что тупые замечания, но на самом это всего лишь его рука быстро потянулась к твоим трусам, отодвигая ткань в сторону и ловко припала к твоим губкам — уже другим, по которым его длинные тонкие пальцы скользят с таким грязным, мокрым звуком. — Я щас кончу, — бубнит он в ложбинку меж твоих грудей, утыкаясь носом глубже. — Как обычно, в одно и то же время, — язвишь ты (каждый раз поражаешься, как у тебя остроумия хватает в такие моменты). — А вот из-за тя ща упадет...       Твои руки елозят по его волосам, по аккуратно бритому затылку, и ты утыкаешься в его удивительно мягкие волосы, вдыхая его аромат, пока он своей рукой доводит тебя до состояния, что ноги потрясывает от вожделения. — Можно? Можно? — почти что скулит он, а ты думаешь, что он такой придурок, раз еще спрашивает. Но что-то в твоем «да, да, можно‎» пробуждает в нем глубинное наслаждение.       Он вынимает пальцы, чтобы обсосать их дочиста, раззадоривая аппетит к главному блюду, и сам уже тянется расстегивать ширинку, пока входная дверь громко не захлопнулась. Как ошпаренные, вы оба дернулись с места, поправляя одежду и вставая по стойке смирно. — Это кто к тебе приходит-то?! — возмущенно шепчишь ты ему, поправляя юбку. — Да я ебу?! — Шуджи, тебя дверь закрывать никто не научил?       Голос Кисаки из прихожей дает повода только для очередных вопросов, а Ханма с осознанием бурчит что-то себе под нос.       Как ты его называешь, г-н Очкарик — в жопе шарик, прошел к вам на кухню, причитая: — Я пять минут стучался, а вы все не слышите...       Оглядев своего «‎друга» и его пассию, он буркнул: — Вы омерзительные.       Не нужно быть гением, как Тетта, чтобы от одного взгляда на вас все вычислить, но все же вы почему-то стали протестовать, доказывая, что вы онигири лепите, а не до греха доходите. Однако каменный стояк твоего несносного видно даже сквозь грубую ткань джинс, а у тебя вся помада размазана почти до подбородка. Когда ты глянула на Шуджи, то увидела красную размазню и на нем. — Иди на хуй, не твое дело, очкарик, — заключила в конце ты Кисаки. — И вообще, че ты приперся? — Вообще-то, я позвал, — почесывает голову Ханма. — Прости, чет я забыл об этом.       Хотелось тебе так и вставить, что он думает не головой, а головкой, но ты сдержалась, ведь надо хоть иногда себя показывать доброй и вежливой. Только спустя несколько минут ты уже снова матом кроешь своего родненького за то, что он разбил стакан, да еще и с водой; это даже не твоя посуда и не твой дом. В голове иногда ощущается теплотой от одной только мысли, чтобы вставать и видеть это глупое лицо у себя на другой стороне кровати. — А кто сказал, что я его люблю, а? Просто гуляю с ним. Он дебил.       Одним утром ты просыпаешься ни свет ни заря, потягиваясь на чужой кровати в квартире Хайтани после бурной вечеринки, а спящая тяжелая туша твоего бойфренда почти наполовину наваливается на тебя, тихо сопя тебе в шею. Хочешь уже встать, чтобы пойти попить воду, а он через сон обхватывает тебя покрепче за талию, прилипая к твоей груди, как потерянный щенок, припавший к красивой незнакомке, которая погладила его за ушком. Ты так однажды и сделала, а этот кусок идиота с тех пор решил, что вот, вот оно — его мамуля, его самая лучшая девочка, которая его любит и в лобик поцелует, скажет, что все хорошо, что он умница, что его кто-то любит, а этот кто-то — ты. И от осознания еще теплее и радостнее на измученном одиночестве сердце. Ты хрипло рычишь в недовольстве, поворачивая голову и замечая на полу крепко спящего младшего Хайтани, который только покрыт одеялом. Ты побоялась посмотреть под кроватью — а вдруг там еще и старший завалялся? Одного вполне хватает. — Я тя люблю, малая... сильно... — бубнит Ханма через сон. — Сильно-сильно...       Ты понадеялась, что малой он называл только тебя, иначе совсем уж грустно. — Правда-правда? — Только тя...       Когда наконец смогла отлепить его от себя, то он резко проснулся, а по глазам видно, что перепил. Хватается за голову, стонет, чуть ли не скулит. — Бля, башка трещит... малая, спаси, помоги... — взмаливается он, а под «‎спасением» он имеет в виду литр минералки и шипучий аспирин.       Ворчишь, что пить надо уметь, а если не умеешь — не пить, но все равно встаешь, надеваешь сверху первую попавшуюся на полу футболку и идешь на кухню, где как раз-таки обнаруживаешь второго Хайтани, который, к твоему огромному удивлению, проснулся, каким-то образом помыл голову, и сидел, пил кофе. Он приветственно тебе кивнул с улыбочкой, ехидно спросив: — Ты с моим братом теперь трахаешься, что ли, куколка?       Он указывает на твою футболку, которая, как оказалось, принадлежала Риндо.       Ты, как обычно, недовольно бурчишь, находишь минералку и наливаешь для Ханмы воды с аспирином, чтобы принести ему, а на твое место на кровати уже занял младший, в одних спортивных штанах, что-то уже бурно обсуждая с Шуджи. Он сразу глянул на тебя, поправляя очки. — Чем тебе моя футболка приглянулась?       В гостиной позже тебе довелось застать Шиона, которого ты удачно смогла заставить пойти в магазин за опохмелом для твоего горе-бухарика. Он, впрочем, поклялся, что больше пить не будет. По крайней мере, так сильно пить.       Это был первый раз, когда ты услышала три заветных слова от того, кого ты считаешь полным неудачником.       А он рядом с тобой светится, поискривает счастьем, словно ты была не женщина, а утренняя сигарета с чашкой кофе, как доза адреналина, как ночная поездка на байке по набережной, как те классные песни, что играют в барах и клубах, но Ханма их потом никак не может вспомнить. Он был готов на тебя молиться, словно ты была святая.       Ты снова смотришь на его краснеющие от мороза щеки и нос, как он жмурится, как котенок, и ты хочешь снова быть злобной сукой и вставить свою язвительную ремарку — «‎Хватит на жалость давить, сам виноват, я же тебе говорила», но вместо этого твое лицо смягчается, и ты укутываешь его своей шубкой, притягивая поближе для объятия. Он довольно почти что мурлычет, зарываясь носом в твою шею, как обычно, и хихикает своим глубоким, прокуренным голосом. Тебе щекотно, поэтому ты слегка посмеиваешься. А сама понимаешь — смеешься, потому что ты самая по-настоящему классическая влюбленная дура. Ты как та самая славянская мать из девяностых, которая могла выбрать богатого иностранца с корпорацией под жопой, чтобы всю жизнь валяться на Мальдивах, но выбрала того самого бандита с судимостью из неблагополучной семьи, который будет вашего ребенка учить пиво открывать глазом (спасибо, что хоть за сигаретами не уйдет — он так просто не отвалит, поверь). Ко всему прочему, твои дети будут жаловаться, что вот, мол, мама, ты супермодель с обложки, прямо Клаудия Шиффер, а выбрала себе такого чушпана, из-за которого у нас теперь странный нос. И уши торчат.       Но ты же мудрая женщина, скажешь: — Вы, дети, совсем не знаете, что такое любовь... дебилы, блядь. Точно от отца это взяли.       Да и к тому же, он красавчик, а все остальные просто тебе завидуют! Завидуют, что тебя кто-то чужой, да еще и мужчина, искренне любит и у ног твоих валяется. — Родная, я тебя так люблю, ты ваще даже в душе не ебешь... — протягивает Ханма, обнимая тебя крепко, а сам трясется, тяжко выдыхая тебе в шею, терясь о тебя в попытках согреться и вобрать больше твоего тепла. Ведь ты как солнце, ты как жизнь и причина, по которой все эти планеты вращаются и живут. — Будь со мной всегда... — Ты дебил, — закатила глаза, да еще и щелбан дала. — Я же тебе говорила шапку надеть. Чтобы зимой ты в кожанке больше не щеголял. — Да, мамуля.       Ты все думаешь, как познакомить его с отцом, а он и не одобрит. Он скорее задушит собственноручно такого зятька. Мать скажет, что ты дура. Да и все родственники покрутят пальцем у виска. — А зачем ты тогда с ним гуляешь? — С ним весело. Он такой... ну, веселый.       Они просто завидуют твоему счастью и не понимают совсем ничего в любви.       Они не видят его печальные глазки и грустную моську, которая заметна даже за широкой лыбой. Они не слышат этот маленький звонок о помощи даже через его «гыгыгы‎», а его раздражающая привычка вечно курить — это просто компенсация. Они не понимают, что у тебя в руках ютится не почти что двухметровый хмырь, который только кулаками умеет размахивать, а совсем маленький, нежный, пушистый клубочек теплоты — ребенок в теле взрослого, которого никто, кроме тебя, не любит, и никому он, кроме тебя, не нужен. Ты наклоняешься, целуешь его в макушку, а он довольно и неиронично тебе мяукает, за что ты даешь ему еле весомый хлопок по плечу. И хочешь, чтобы это недоразумение осталось с тобой даже спустя пять, десять, пятьдесят лет. — Он, знаешь ли, на самом деле... очень хороший. Прям очень. Ты его просто плохо знаешь.