Феликс Фелицис

***       Психологи считают, что у процесса принятия пять стадий. Отрицание — своеобразный отказ от реальности, когда тебе кажется, что все происходящее — не больше, чем просто ошибка. Сбой системы. Устрани его, и все снова будет в порядке. Ты будешь в порядке. Гнев — злость от осознания неизбежного. Съедающая изнутри ненависть к самому себе за то, что позволил случится чему-то, что не поддается твоему контролю. В такие моменты ощущение, что что-то грызет тебя изнутри, впивается острыми клыками в твою нежную плоть, неотвратимо. Оно здесь, и тебя распирает от этого чувства, и ты калечишь себя, ментально и физически, случайно или осознанно, пытаясь справиться с пожаром агрессии. Торг — фантомная вера в то, что все еще можно исправить. Надежда вернуться на круги своя и до самой смерти вращаться в статичном положении, лишь бы не сталкиваться больше с гневом. Вторая стадия высасывает тебя до пустой оболочки, пережевывает и выплевывает, но с ней ты хотя бы знаешь, что все пропало. Тебе больно, но ты ощущаешь эту боль и понимаешь, откуда растут ее ноги. Из сердца, определенно точно. А с торгом у тебя есть иллюзия выбора. Остаться в страхе перед новой вспышкой гнева или вернуться назад. И ты думаешь, что второй вариант — определенно точно для тебя. И бьешься головой о дверь прошлого, ожидая благоговейно, что вот сейчас она распахнется, и все будет, как прежде. И твой лоб кровоточит от того, как часто он встречался с кирпичной кладкой глухой стены под личиной обычной двери, но ты не видишь раны. И от этого еще хуже. Депрессия — отчаяние, из которого выплыть на поверхность и вдохнуть — самый сложный челлендж. Потому что с каждым гребком вверх ты парадоксально опускаешься все ниже. Ты теряешь не только веру. Ты теряешь смысл. Ошибка — ты все еще зовешь то, что с тобой произошло, именно так — не дает тебе спокойно спать, есть, общаться с людьми. Жить. Ты винишь себя. Больше не злишься и не пытаешься все исправить. Просто беспросветно смотришь на мир пустыми глазами и больше не видишь цветов. Ты облажался. Ты споткнулся на пути к пьедесталу, и тебя затоптала вселенная, бегущая по тому же треку.       Принятие как таковое — последняя стадия, но мало кто до нее добирается. Этот процесс нелинеен, и каждый неверный шаг по пути смирения может откинуть тебя на одну, две, а то и три ступени назад. Лестница, по которой ты карабкаешься, больше напоминает лабиринт из перил и перекладин.       Но я его прошел. Насажал в пальцы заноз, а в сердце — игл. Заработал пару сотен микропереломов своих идеалов, пару тысяч новых комплексов. А потратил, кажется, бесконечное число колкостей и улыбок. И часов, в которые говорил сам с собой, пытаясь понять, почему я чувствую так много. Меня это не просто пугало. Вводило в панику и раздражало одновременно, заставляя кричать, как резанного, на собственное отражение, в котором я почему-то видел твои перекошенные черты. Заставляя срываться на окружающих. Заставляя…       Да что я пытаюсь объяснить это в теории? Проще показать на практике то, как я тебя принимал. Как сопротивлялся, боролся и все равно плыл к поверхности, миллиметр за миллиметром, запуская в нос и в рот толщу соленой воды, но продолжая дышать назло.       Давай я покажу, как я к тебе привыкал.

Стадия I: Отрицание.

      Умные дяди и тети утверждают, что этот этап обычно — самый длительный. Тяжело снять розовые очки и посмотреть на реальность с другой стороны. На новую, странную, непривычную и зачастую до паники неприятную реальность. Отрицание — лишь защитная реакция, попытка подготовить организм к предстоящей боли осознания. Или наоборот, облегчить эту боль, стереть ее до контуров, а потом, уже позже, и вовсе выкинуть за ненадобностью. Человек ищет доказательства того, что ничего не случилось, мечется внутри самого себя, желая рационализировать свое состояние, показать, что все идет своим чередом.       Не идет. Ничего никогда не идет так, как запланировано, поверь моему опыту.       Кажется, я отрицал тебя с самой первой нашей официальной встречи. Долго и кропотливо отрицал, вбивая себе в головушку, что ты — лишь назойливый сбой моего выверенного до мельчайших деталей алгоритма.       Это странно, что мы впервые пересеклись, когда нам было десять. Жить в паре домов друг от друга и никогда не видеться — дикость, сумасшествие. Но это было обоснованно. Мама не любила мной светить. Разрешала видеться разве что с Димой, когда дядя Темур приходил в гости к своей сестре и брал сына с собой. Она боялась, что кто-то узнает о том, что я у нее дефектный. Это же так важно — быть магически здоровым. Я и сам никогда не рвался на все эти общегородские мероприятия и банкеты. Предпочитал сидеть в своей комнате и изучать книжки по истории или зельеварению, ища что-нибудь о самом себе. Потом, когда пиршества подходили к концу, тихонечко спускался на первый этаж, чтобы утащить оставшийся кусочек торта с кремом, который очень любила маленькая Ира Кузнецова, или куриную ножку с тарелки дяди Саши Выграновского. Я спокойно существовал в своем мирке, одинокий и совсем чуть-чуть потерянный, но не сломленный жестокой реальностью за стенами дома.       А в тот день мама почему-то решила позвать на банкет и меня тоже. Я не обрадовался и не расстроился. Мне в принципе было все равно, на каком этаже своей больнично-белой, стерильно-чистой клетки мне предстоит провести очередной вечер. Меня нарядили в костюмчик, заказанный специально на мой совершенно дурацкий для десятилетнего ребенка рост, уложили волосы на одну сторону, как самым настоящим мафиози из маггловских фильмов, которые мне на кассетах в тайне от матери подарил отец. Незадолго до своей смерти. Я до сих пор храню их в отдельной коробочке под кроватью и пересматриваю лишь в порыве самого сентиментального настроения.       Тот банкет был особенно масштабным и шумным. Возможно, мне так казалось, потому что мне было не с чем сравнить. А может потому, что раньше я никогда не видел так много своих одногодок в одной комнате. Дети, с которыми мне никогда нельзя было общаться — Сережа Матвиенко, Дима Позов, Оксана Фролова, Ира Кузнецова и… ты… Как бы я не пытался, я не мог отвести от тебя взгляда с того самого момента, как только зацепился за красивый темно-вишневый цвет твоего приталенного пиджачка и твои экзотические, гипнотические, едва ли не бирюзовые глаза. Я все никак не мог понять, почему ты меня не отпускаешь — весь ты, от пяток до совершенно не уложенных волос, стоящих чуть ли не торчком. Почему я не могу перестать смотреть на тебя, такого абсолютно дурацкого.       Когда нас официально представили, мама сказала:       — Не знаю, Арсений, рассказывали ли тебе родители, но это мой сын — Антон. Тош, это Арсений, сын Сергея Александровича.       Ты кивнул на ее слова тогда как-то особенно свысока и пожал мою слишком широкую для десятилетки ладонь с видимой спесью. Меня это разозлило. Я привык быть центром своей вселенной, никого в нее не пуская, кроме, разве что, матери, да и то по принуждению. А тут кто-то настолько нагло врывается в нее и предпочитает пренебрегать. Тебя можно было бы просто описать одним словом — слишком. Слишком самоуверенный, слишком яркий, слишком… красивый. Я тогда так не подумал, потому что не умел пускать подобные мысли себе в голову. Но я несомненно обратил на тебя внимание.       Я знал, что я тебе не понравился. И был уверен, что это взаимно. После того, как я прочитал во всех твоих жестах и мимике тотальное безразличие к моей личности, я решил, что буду относиться к тебе также. Делать вид, что тебя нет.       Вот только судьба распорядилась иначе. Мы столкнулись плечами. Совершенно случайно. Я искал маму, чтобы передать ей, что приехал дядя Стас, быстро перемещался по залу и смотрел по сторонам вместо того, чтобы следить за дорогой. Ты нес тарелку только что приготовленного Добрачевыми борща. Я налетел на тебя с размаху, чуть не уронив на пол и твое худощавое тело, и суп. Ты в итоге устоял на ногах — я подхватил тебя под спину, спасая от коллапса с полом, — а вот блюду не повезло. Красные капли навечно застыли на красивом вечернем платье тёти Тани — твоей мамы.       Извиняясь перед миссис Поповой, ты прожигал меня злым взглядом. От холода твоих радужек проморозило внутренние органы, и по коже побежали фантомные мурашки. Я выпустил из рук твое дрожащее от недовольство тело и сделал малюсенький шаг назад. Увидев, что я отступаю, ты взорвался.       — А сыночку лидера города не учили замечать других людей на своем пути? — спросил ты писклявым голосом, почему-то способным превратить человека в камень. Мне показалось, что на меня вылили ушат помоев. Я начал закипать в ответ, в защитной реакции, в нервном возбуждении. Я сделал еще шаг назад, чтобы не дай бог не получить кулаком в лицо, и улыбнулся ядовито, впервые за десять лет своей короткой жизни не своему отражению, а кому-то другому. Я научился этому у отца, который всегда чересчур талантливо отыгрывал злой сарказм. Чаще всего в разговорах с матерью, произнося какие-то совершенно простые вещи с таким лицом, будто извергает из себя самые жуткие проклятия. Его улыбка всегда была по количеству токсина сродни тем жутким вонючим сигаретам, которые он любил курить и чей дым я вдыхал изо дня в день, приобщаясь к горечи и гари. Я восхищался этим его умением с самого раннего детства, после очередной словесной схватки родителей, случайно подслушанной и подсмотренной, стоял перед зеркалом и часами пытался изобразить на своем лице что-то похожее. Это было жуткое зрелище — шестилетний мальчик, искореженный ядовитой гримасой. Но это того стоило. Казалось, все эти годы, и при жизни отца, и после его смерти, я готовился именно к этому моменту — ко встрече с тобой.       — А сыночку Поповых не учили быть повежливее с тем, кто когда-нибудь будет им командовать? — я ненавидел апеллировать к своей родословной, как тогда, как и сейчас, но в тот момент не удержался. Это унижение собственного достоинства стоило твоего секундного замешательства и красных пятен ярости по всему лицу. Еще один шаг назад, на этот раз слишком широкий. Именно тогда я почувствовал чужие ноги под своими и услышал болезненное шипение. Я прошелся по новеньким блестящим туфлям Ляйсан Альбертовны, девушки Павла Алексеевича. Теперь она его жена, и каждый раз, встречая меня на официальных приемах, в шутку отходит подальше со словами: «Я купила эти босоножки только вчера, поэтому будь осторожен, Энтони». А я не могу смотреть ей в глаза, но не из-за стыда за себя маленького, а за себя взрослого. За измены ее мужа. Тогда тетя Ляся лишь посмеялась на мои извинения и позволила позорно сбежать. Я бы с удовольствием продолжил нашу с тобой перепалку, но мама заметила, что что-то не так, и направилась в нашу сторону. Я испугался. Но дух соперничества затаил.       Тогда за эту неловкую неосторожность мне прилетело знатно. Мама говорила о манерах, важности быть лидером даже в таком раннем возрасте, не позволять себе глупостей и «some clumsy behaviour, my dear, got it?» Она не сказала ничего про тебя, и я надеялся, что она не услышала того, что я сказал тебе в ответ на колкость. Тогда нотации затянулись бы до самого утра: никогда не кичись своим положением, не ставь себя выше других, не гордись и не смей нахальствовать с другими. И так далее, до бесконечности, пока у матери не закончатся синонимы и метафоры.       Меня ее слова практически не трогали — слишком привык. Все, о чем я мог думать, — это ты, такой весь напыщенный, уверенный в себе, неприятный до абсурда и странно притягивающий взгляд. Я еще не знал, что в тот день началась наша война, но напряжение, зародившееся в моем сердце, было очевидным. А еще, когда в тот день я засыпал, в носу стоял запах твоего парфюма, который я почувствовал, пытаясь предотвратить падение. Запах лаванды…       Я отрицал тебя на Церемонии распределения, когда почему-то в толпе первокурсников мог смотреть исключительно на тебя. Новенькая мантия без нашивки из какой-то дорогущей ткани, лакированные ботинки, волосы, на этот раз все-таки уложенные по всем канонам, взгляд, который я все также считал надменным. Ты воплощал собой маменькиного сынка. А я в тот день специально нарушил все правила в одежде, потому что наконец почувствовал свободу от гнета тяжелой родительской руки. Я поставил свою пшеничную шевелюру дыбом, расстегнул верхние пуговицы на рубашке до состояния, слишком близкого к грани, я смял полы мантии. Я превратил себя в себя. Я чувствовал себя лучше всех. Если бы не ты с этой давящей энергетикой, с этими глазами цвета льда, с раздражающей идеальностью. Ты во мне горел пожаром неприятия. Но не неприязни. Пока нет.       Тебя распределили на Когтевран. Конечно, ребенку Попова только туда. Сильная магия, прекрасное понимание того, как она работает, желание быть лучше, привитое отцом. Я ни капли не удивился, когда на твою идеальную мантию налепили синий значок с барсуком. Еще меньше я удивился, когда на моей собственной появился зеленый со змеей. Лидер, воспитанный так, чтобы всегда им оставаться. Мама постаралась сделать из меня идеального слизеринца. Правда, просчиталась где-то на миллиметр. Амбиции из меня вытащила ежедневной лоботомией. Я надеялся, что они никогда не вернутся.       Пока не оказался с тобой в одном кабинете. Пока не решил, что готов быть лучше других только в том случае, если это означает быть лучше тебя. Пока не захотел показать, что твой скептицизм меня не цепляет. Пока совсем случайно не прибавил к ядовитой улыбке еще и ядовитый сарказм. С того дня в кабинете зельеварения, когда я впервые позволил себе бросить колкость в твой адрес, я больше не мог остановиться. Это стало моим панцирем, моим щитом, моей самой крепкой защитой. В какой-то степени это стало всем мной, без остатка, вытеснив то детское и счастливое, что еще теплилось внутри. Я не просто пытался побольнее тебя задеть первые годы нашей негласной войны. Я хотел этого. Потому что если бы позволил себе дать слабину, столкнулся бы с чем-то, чему не имел названия. С тобой с глазу на глаз. С тем, какую бурю ты будил во мне каждый раз, отвечая на колкости той же монетой. Это распаляло еще сильнее. Это не позволяло забыть о том, что я тебя не переношу, а ты меня — и подавно.       Ты вызвал во мне желание бороться за свой разум. Я прочитал, кажется, каждый фолиант, том, учебник, талмуд, и даже самую задрипанную книжицу в библиотеке просто ради того, чтобы показать тебе — гляди, я сильнее, выше, талантливее, так что зря ты смотришь на меня с таким высокомерием. Спустись на землю и отдай мне этот пьедестал, ты же и сам видишь, что не дотягиваешь. Я прекрасно знал, как тебя бесит то, что я все время обхожу тебя по учебным дисциплинам. Я догадывался, что ты материшь собственное отражение, пытаясь понять, что же именно с тобой не так. По крайней мере я сам так делал. И не раз. Счет идет на сотни, поверь. Но если ты задавался этим вопросом исключительно из-за моей успеваемости, то я — из-за тебя…       Я отрицал тебя, когда впервые сварил амортенцию и почувствовал запах лаванды. Я отрицал, потому что мне всегда нравился этот аромат. Без привязки к личности, несомненно. Но я бы соврал, если бы сказал, что тогда на секунду не подумал о тебе. Эта мысль пересекла мой мозг снежком за шиворот. После этого я заставил себя проблеваться, а потом подбросил крыс в твое зелье. Чтобы отомстить за собственный разум. Ну и чтобы спасти от неминуемого пищевого отравления, потому что твоя амортенция была далека от правильной.       Отрицал на уроках полета, когда смотрел слишком долго на твои длинные ноги, забывая о своей первостепенной задаче и огребая от мадам Трюк. А потом часами внушал себе, что они несомненно очень кривые, уродливые, как и весь ты со своими этими прическами как из парикмахерской, синими-синими глазищами и кошачьей грацией. Ты не красивый, что бы там не говорили другие.       Отрицал, когда мы играли в «Сладость или гадость» на третьем курсе. Тогда я впервые захотел показать всем, что ничего не боюсь. Что я безбашенный, сумасшедший до степени невозврата. Я рвался продемонстрировать — я ничерта не лидер. Я бунтарь. Дурень. Хватит воспринимать меня, как избалованного мальчика из семьи важной тети. Я больше, чем это. Я — это я. Антон, со своими тараканами, расстегнутыми пуговицами, помешательством на зельях и неуемной тягой к риску.       В тот первый игровой Хэллоуин я вложил в победу все. Пожертвовал каждой нервной клеткой, пытаясь поспевать за всеобщим безумием. За твоим персональным сумасшествием. Я тогда доказал тебе, что ненормальный. Я прыгнул с крыши по мановению твоей руки. В других обстоятельствах это было бы романтично. Если бы не стена ненависти между нами, за три года превратившейся в привычку. Вот только ты, кажется, и впрямь ненавидел. А я… отрицал.       Я отрицал тебя, когда признался себе, что не люблю женщин. Это было после первого поцелуя с Ирой. Я и раньше догадывался, что я не просто магически дефектный. Я поломанный и как обычный человек. Возможно, догадывался с того дня, как впервые тебя встретил. Я подсознательно завидовал Егору и Эду, которые нашли в себе силы рассказать правду о том, что между ними происходит, и быть счастливыми друг с другом. Но тогда мне казалось, что я просто хочу быть свободным, как они. Я делал все механически, не желая выдать себя. Я не знаю, как пережил тот раз и все, последовавшие за ним, не только невинные касания губ к губам, но и что-то серьезнее. Возможно, представлял кого-то другого. Но не тебя. По крайней мере, не осознанно.       Потом вы с семьей вышли из Гёттерланда, и я пытался убедить себя, что мне плевать. Что это меня не касается также, как случайно подслушанный секрет. Но весь долгий август без громкого раскатистого крика твоего отца на весь город или без твоего острого взгляда, из раза в раз прожигающего меня на общих обедах и собраниях, а потом и начало сентября, проведенное в школе без твоих постоянных подколок, прошли как в тумане. Я засыпал и просыпался с мыслями о том, как ты там, в Лондоне, в новом мире без гнета правил и устоев. Все ощущалось каким-то особенно пустым. Дима неустанно спрашивал, почему я выгляжу таким смурным и усталым. И я врал себе, что это потому, что мне некуда деть копящееся раздражение. Ведь раньше всегда можно было вылить его на тебя. А тогда было слишком спокойно.       Я отрицал тебя, когда спал с Пашей. Каждый раз, ненавидя собственное тело в чужих руках, думал о том, что не имею альтернатив. Что придется терпеть сносность до поры до времени. Придется выносить близость, потому что заменить некем. Выбрать нет возможности, нет шанса. Я никогда не думал о том, что ты мог бы держать меня правильно, касаться правильно. Быть рядом так, как я хочу, а не картонно и раздражающе. Потому что в моей системе координат не было тебя. Ни в каком амплуа, кроме Врага с большой буквы. Я тебя отрицал…       Отрицал каждый час, день, месяц и год, смотря на тебя издали и вблизи, всегда пристально, потому что по-другому почему-то не мог. Я пытался придумать изощренные подколки и подлянки, шутки с привкусом унижений и унижения с привкусом сарказма. Я был твоим персональным адом и надеялся, что однажды ты станешь чем-то подобным для меня, чтобы я перестал отрицать и начал просто ненавидеть. Но с каждым разом я все глубже закапывался в собственную голову. И это было больнее всего…

Меня так сильно это бесит, я не могу Сопротивляться бесполезно Ну почему? Тянет и тянет к тебе, тянет и тянет к тебе Тянет и тянет к тебе Так тянет к тебе!

Стадия II: Гнев.

      Гнев пришел после разговора в Совиной башне. Это не было чем-то плавным, постепенным. Я просто загорелся в один миг, так ярко, что испугался — меня просто разорвет на куски паленой плоти.       Просто утром следующего дня я проснулся от сна. Сна, в котором вместо Иры на коленях передо мной тогда стоял ты. Ты, со своими блядушными синими глазами, своим блядушным языком, слишком длинным, чтобы не найти ему применение, и своей блядушной, особой улыбкой, злой и перекошенной, которую ты дарил только мне. Но в моем кошмаре — так я его окрестил — ты не дарил мне ничего кроме наслаждения, плавно скользя губами по моим бедрам и переходя черту по количеству поцелуев. Побивая рекорд Гиннесса. И, открывая глаза со стоном и со стояком, я понял, что пылаю. От внутреннего гнева.       Я мог бы продолжить тебя отрицать, легко мог бы рационализировать произошедшее. Списать все на то, что Ира, будучи девушкой, меня не удовлетворяет, а Паша… не знает, как. Мне нужна разрядка, мой мозг цепляется за любой образ, хоть сколько-нибудь красивый. Двусмысленная ситуация только поспособствовала этому. Вот видишь, все же правдоподобно и так просто.       Но эта стадия слишком затянулась. Я устал игнорировать. А может, уже просто не мог. Слишком много знаков было вокруг, чтобы не догадаться о том, что происходит внутри. Поэтому вместо того, чтобы объяснить себе сон, я на него разозлился. На тебя тоже, куда же без этого. Но особенно сильно — на себя. В ту ночь я разбил все стекла в комнате в неистовстве злобы, а когда попытался починить, понял, что магии в теле остались крупицы.       Поэтому я в тот злополучный день и варил так много стимуляторов. Я чувствовал, как теряю контроль. Над собственным волшебством, над телом, над разумом. Но в первую очередь — над эмоциями. Все нутро жгло, и мне хотелось куда-то от этого спрятаться, но от себя убежать не было возможности. Поэтому я не мог остановиться и механически вливал ингредиенты в котлы, а их содержимое — в самого себя. И так раз за разом. Пока перед глазами не плыло. Потом делал паузу. Отдыхал буквально секунду, а потом повторял процесс снова. До ватных конечностей накачивался химической магией, чтобы не чувствовать свою слабость. К миру и к тебе. Перед глазами стояла картина — моя спальня, усыпанная осколками стекол. Из-за тебя. Из-за того, что ты наконец проник в мою голову полностью, каждую клеточку втиснул, и места для чего-то еще просто не осталось. Только тупая боль от заполненности и агония от осознания, что я позволил себе поймать чувства к такому, как ты. К такому заносчивому, высокомерному, ненавидящему меня каждым миллиметром своего тела, и поэтому навечно безответным. Это все было без толку и страшно до чертиков. И тот факт, что я сходил с ума и топил самого себя в магии сродни наркотикам, не добавлял ситуации адекватности.       Поэтому, когда ты — причина всех моих метаний по клетке собственного тела — застал меня вот таким, разваливающимся, поломанным, нашпигованным энергией под завязку, как праздничный поросенок яблоками, бомба внутри рванула. Я не выдержал. Я поймал за хвост истерику, я упился ей до краев, не зная, что делать дальше. Я удивлен, что тогда не ударил тебя. Что согласился помочь. Прежний я, я отрицающий, вероятнее всего, придумал бы что-нибудь. Но я гневливый, я напуганный, я безответно вляпавшийся в тебя по самую макушку, не смог. У меня была одна дорога — сказать да. Я пошел по ней, трясясь и повторяя, как китайский болванчик, что ты ничерта меня не знаешь. И это было правдой.       Я хотел заставить тебя дать мне Непреложный обет, потому что в приступах гнева думал со внутренним содроганием — я смогу заставить тебя его нарушить, и тебя не станет. Тебя просто испепелит, и вместе с твоим прахом по ветру развеются мои проблемы. Спасибо Сереже, что уговорил меня оставаться в сознании. Возможно, он чувствовал мою внутреннюю бойню, возможно, даже видел ее в одном из своих снов, я никогда не спрашивал. Просто не хотел знать. Жаждал, чтобы кровавое месиво в моей груди было только моим. Чтобы ты, царапающий мой мозг, не выходил наружу. Я готовился пережить агонию в одиночестве. Я знал, что смогу.       Я гневился, когда позволял себе коснуться тебя слишком. Потому что это не отвращало, а лишь приближало меня к краю пропасти, в которую мое падение — лишь дело времени. И стоило бы остановиться немного, передохнуть, прийти в себя, но я снова и снова пытался создать контакт. Кожа к коже, чтобы твои теплые ладони согрели мои вечно ледяные. И когда я видел, что ты не отстраняешься, когда чувствовал, что тебе не противно, иррациональная часть меня начинала злиться. Какого черта? Почему ты не действуешь по собственной схеме, почему не следуешь алгоритму? Почему не шугаешься меня, как прокаженного? Будто бы со дня начала нашего сотрудничества, с того самого дня, когда ты перешел черту и решил меня шантажировать, что-то в нас обоих треснуло. Но если я точно знал, что именно разбилось во мне самом, твоя душа оставалась для меня потемками. Я не хотел лезть, чтобы не усугублять ситуацию, но ты почему-то сам делился со мной крупицами. И это тоже вызывало во мне ломку.       Потому что мы не были друзьями. Я так тебе и сказал. Когда ты, очевидно в шутку или ради очередного унижения, загадал мне тебя поцеловать. Тебе было смешно, я знал это. А мне было до треска в конечностях больно. Меня будто вывернули наизнанку, нашпиговали ножами и наскоро зашили так, чтобы лезвия пронзали внутренние органы. Все, на что я был способен, — крик. Это я и делал. Наедине с собой, в Выручай-комнате, пока другие танцевали, ели и веселились. Я снова поколотил стекла, стены и собственные кулаки растарабанил в кровь. Благо, комната восстанавливала себя сама, а я в любой момент мог по памяти приготовить заживляющую мазь. Но не стал. Физическая боль была спасением.       Я не думал, что ты придешь. Но ты меня удивил. Ты смог перешагнуть через свою легендарную гордость и извиниться за злую шутку. Мне на секунду показалось, что ты лишь играешь на публику. Но когда я увидел в синих глазах огонек искренности, я испугался. Мы менялись, в тот момент это было особенно очевидно. Тогда я и сказал тебе, что мы не друзья. Я был уверен в своих словах. Знал наверняка, что мне ты другом никогда не станешь. Потому что, чтобы достичь дружбы, мне нужно было бы спуститься на слишком много ступеней вниз по эмоциональной лестнице.       Второй раз я сказал тебе то же самое, когда ты попытался пролезть в мою душу через тоненькую щель моих глаз. Когда попытался вычленить из своего отражения в моих зрачках какую-то великую истину о моем «не в порядке». И дело не в том, что я не хотел делиться своими внутренностями, хотя это тоже имело смысл. Мне просто было до чертиков страшно. Поэтому, защищаясь от этой разрывающей в клочья паники, я вспылил. Накричал на тебя, как последняя мразь, за что потом сполна наказал себя разбитыми костяшками на кулаках. Я знаю, что перегнул палку, хотя извиниться почему-то снова решил ты. Мы оба. Просто тогда мне казалось совершенно логичным, что если я сделаю это, если вылью гнев на тебя, то процесс, запустившийся в тебе, пойдет вспять. Мы вернемся к тому, с чего начинали. К неприязни, пусть и не до конца взаимной.       Но это не сработало. Я оказался слишком слабым перед твоей тенью. Даже прячась от мира в своей комнате, изнывая от магической ломки и температуры кипения, я все равно не мог выкинуть из головы твои синие-синие глаза, такие грустные в тот момент, когда я снова вылил на тебя свою злобу. Я задыхался, потому что был одинок. А был одинок, и это невыносимо было признавать, потому что всегда, каждый гребаный день с десяти лет хотел быть только с тобой. Невербально, глубинно, болезненно, но стремился к этому каждой клеточкой, кроме мозга.       Поэтому я задушил змею гордости. Я захотел извиниться. И чуть не умер от удушья, когда понял — ты тоже. Мы стояли там, в лесной чаще, я старался на тебя не смотреть, потому что знал, что потеряю сознание от твоего божественного блеска, почему-то заметного только мне. А ты говорил что-то о том, что не должен был лезть в мою душу. И это было так. И мы оба это знали. Там жили демоны, внутри меня. Черные субстанции, обнявшие сердце и не готовые его выпускать. Я не умел и до сих пор не умею быть нормальным. Потому что вылепил себе много масок. Настолько много, что потерял свое настоящее лицо. Вот бы когда-нибудь его вернуть…       Мы разошлись мирно, но всю следующую ночь я пролежал без сна, пялясь в потолок мутным взглядом и думая. Голова гудела и едва ли не дымилась, но я снова и снова прокручивал мое нутро в мясорубке самоанализа, пытаясь вычленить что-то ключевое. Пытаясь объяснить себе, как я до этого докатился. Как произошло то, что ты мне до такой степени нужен, что я не справляюсь с собственными камуфляжными личинами, путаюсь и палюсь, как шпион-новичок?       Тогда мне подумалось, что я просто истосковался по любви. Ведь в моей жизни у меня никогда не было ее настоящей. Разве что отец мог бы занять эту нишу, но он ушел слишком рано, чтобы я впитал в себя его нежность. Мама растила свою замену, Ира боролась за власть, а Паша благоговел передо мной, как перед иконой. Все это было не тем. Я просто мечтал быть кому-то нужным. Кому-то красивому во всех плоскостях. Такому, как ты. И сам факт тебя здесь был не причем. Ты просто был рядом, попался на глаза и стал крючком к моему вызволению из-под толщи одиночества.       Эта мысль меня успокоила, и это было моей роковой ошибкой. Потому что гнев отступил. Плотина боли и самоуничижения, парадоксально спасительная в этой ситуации, взорвалась, и на ее место пришла река торга. Река, которой никогда не было…

Как же так, как же так Что же ты делаешь с нами Ты же не дурак Путать волны с цунами Не могу, не хочу Лучше давай мы врагами Будем, а не так Врать, что стали друзьями…

Стадия III: Торг.

      Говорят, что сладкая иллюзия часто опаснее и отвратительнее самой горькой реальности. Раньше мне казалось, что это глупость. Что не может быть все так парадоксально в нашем и так кривом мире, что хватает других зазубрин, неровностей, оксюморонов и глупостей, и никакой Создатель, если он где-то есть, не стал бы пихать столько багов в свою программу.       Но теперь я все понимаю. Могу себе представить в самых ярких красках, каково это — систематически обманывать себя, слепо веря в заведомо провальный бред. Я делал так, говоря себе, что мои чувства к тебе — попытка найти любовь и нежность. Что мне нужен лишь физический контакт, чтобы излечиться. Все можно исправить, коснувшись на пару раз больше нормы, зацепившись взглядами на несколько секунд дольше обычного, или просто побыв рядом и почувствовав тепло чужого присутствия.       И я делал это. Я оставался в миллиметрах от твоей кожи, я ловил каждый момент времени, проведенный наедине напополам. Я убеждал себя — этого однажды хватит. Когда я насытюсь фантомной нежностью, придуманной моим больным мозгом, все пройдет. Я стану человеком, а не бледным его подобием, истощенным постоянным испепеляющим гневом.       Я начал торговаться с собой открыто, когда мы впервые поцеловались в той раздевалке в разгар одного из самых важных матчей в нашей жизни. Я решил убить двух зайцев одновременно. Я подумал, что можно объединить приятное с полезным — доказать себе, что все это было лишь желанием быть по-настоящему близко хоть к кому-нибудь, и выиграть эту чертову игру. Я отлично справился со вторым, за что получил заслуженную похвалу от Эда и других ничего не значащих второстепенных персонажей моей жизни. Я вырвал эту победу когтями, выгрыз зубами, пусть и твоими, лисьими.       Но с самым важным пунктом я провалился с треском. Потому что как только мои губы коснулись твоих, как только я почувствовал, как неизменная фантомная лаванда твоих духов смешивается с корицей и цитрусом на языке, как только спроецировал яркий рыжий твоей магии на подкорке мозга и отразил в зрачках, понял — мне мало. Одного раза не достаточно, сказал я себе, чувствуя, как по сердцу ножевыми ранами проходит слово: «КОНЕЧНАЯ». Ты стал моим финалом, и я это понимал, но все так же отказывался верить, что это непоправимо. Я не мог придумать ни одной нормальной причины, почему ты согласился поцеловать меня в первый раз. Я пытался притянуть за уши тот факт, что от этого зависел исход матча, я успокаивал себя этим, но подсознание, не подверженное торгу, твердило — может быть так, что я взаимный. Я отказывался верить, я в этот момент бился за свой потерянный разум.       Я торговался с собой, когда выгонял из своей жизни Пашу. Я пытался увериться, что это лишь потому, что я ненавижу его, а не потому, что нашел себе альтернативу в твоем лице. Мои отключенные эмоции, недвижимое лицо — безотказный метод избавиться от кого-то. Он больше не появлялся на горизонте, не пытался завести беседу о наших отношениях. Разве что на парах прожигал меня неизменным благоговейным взглядом, смешанным с призрением, обращенным к тебе. Я уверен, он думал, что я променял его на тебя. В какой-то степени это было так, пусть я и мечтал убедить самого себя в обратном.       Я торговался, когда после нашего разрыва пришел на вечеринку к Сереже и напился в стельку. Когда снова целовал тебя, потому что так продиктовала «Правда или действие». Так приказала, счастливо улыбаясь, Оксана. Так хотел я сам, все еще чтобы проверить, понять, вылечиться окончательно. Когда ты отдавался мне с таким рвением, что я верил — между нами взаимное, перемешанное с нежностью непонимание себя. Что ты тоже борешься за что-то в душе, что еще не успело сломаться под гнетом неизвестности. Что ты тоже можешь любить. Я торговался на грани сознания, в пьяном угаре, когда не контролировал язык, и он выдавал ошибку вместе с «Замени мне Пашу». И делал вид, что торговался, когда ты согласился.       Когда наши тела переплетались в узел, на самом краю запретной близости. Когда я касался тебя слишком откровенно, и ты отвечал мне рваными стонами и очевидным желанием, таким греющим душу, что я, чересчур эмоциональный от алкоголя, мечтал открыто, чтобы так было каждый день моей оставшейся жизни. И по-настоящему жалел, что мы не зашли дальше. Я хотел тебя в тот момент так, как не хотел никого из своих прошлых партнеров, из всех людей на свете. И продолжал свято верить, что это-то, эта запредельная нежность, спасет меня от любви. Парадоксально, глупо, но мы ведь всегда преклоняемся перед идеей бреда, будто то Бог, государство, догма или вот такая вот святая наивность.       Мне казалось, что это последняя наша ночь, пусть и первая только. Мне думалось, что утром я проснусь новым. Что смогу наконец легально тебя ненавидеть, держать на расстоянии или снова невинно отрицать.       Вот только следующее утро я встретил в истеричных слезах. Потому что понял — ничего не изменилось. Я остался прежним, влюбленным в тебя до разрыва сердца, до такой неистовой боли, до желания закончить с собой прямо здесь и сейчас. Я ненавидел это чувство. Любовь, вопреки всем сопливым песням и историям со счастливым концом, — самая настоящая сука. Отвратительное явление с отвратительными последствиями. В ней у тебя нет ни головы, ни души, ни сердца. Только черные дыры, заполненные под завязку сомнениями, страхами и непринятием самого себя. Тебя всегда трясет, колотит и мутит. И иногда хочется просто не просыпаться, чтобы не чувствовать нужду в другом человеке такой силы.       Последнее я испытал в то утро. Я боялся посмотреть тебе в глаза, боялся снова тебя увидеть. Я был уверен, что ничего, кроме неприязни, в твоем взгляде я больше не встречу. И даже когда ты сказал, что не жалеешь о произошедшем, что готов продолжить делить со мной руки и губы, я не поверил.       Я начал стремительно и неотвратимо тонуть в своих новых, теперь уже очевидных чувствах. А еще в отчаянии, твердом, как застывающий цемент. Еще чуть-чуть, и я превращусь в гипсовую статую.

Запах в комнате твоего тела накажет ещё раз и выстрелит в голову Там внутри ничего больше нет, так что стены останутся точно нетронуты Никаких больше фильмов на вечер, да ни к чему, ляжем в разные комнаты Я надеюсь, что уже к утру моё сердце не выдержав сдохнет от голода

Стадия IV: Депрессия.

      Я тонул. На этом все. Каждый день, сидя с тобой в одном пространстве, разделяя воздух, которым ты дышишь, я тонул. Краски растворились. Не стало света. За исключением, разве что, твоих синих-синих глаз, блестящих в темноте лисьей рыжиной. Да и те не делали лучше. Скорее загоняли глубже в пучину духоты и мрака.       Я пытался смириться с тем, что влюбился. В тебя. В Арсения Попова. Того, с кем боролся, того, с кем не хотел иметь никаких дел. Я пытался смириться, но не мог. Оказался слишком слабым.       Именно поэтому в рот, в ноздри, в уши заливалась вода. Возможно, в какой-то момент мои легкие взорвались бы от переполнения. Как в тот самый день у миссис Норрис. Я смотрел на ее тело и размышлял о том, что по сути своей не так уж от нее далек. Тоже бы с радостью сейчас затерялся навсегда в Черном озере, лишь бы не чувствовать больше ничего. Лишь бы не стоять рядом с тобой, не ощущать фантомного запаха лаванды — ты не пользовался тем парфюмом уже несколько лет, но я все еще слышал в воздухе его призвук. Лишь бы не мечтать о взаимности, на которую тем утром ты дал мне слишком явную надежду.       Я все еще тебя не понимал. В какие-то моменты мне казалось, что ты все еще предельно холоден со мной, несмотря на теплые руки, лежащие на моих плечах, бедрах или где бы то ни было. Что ты отстранен и раздражен мной поблизости. А потом ты целовал меня по собственному желанию, и я опускался на уровень ниже на этой водной лестнице по направлению ко дну.       Я сдерживал слезы после каждого прикосновения, я рыдал ночами от той раздирающей душу неизвестности. Когда я закрывал глаза, мне снились твои. Когда мы проводили вместе ночи, те три несчастные, глупые, неловкие и горячие, я балансировал между разумом и желанием сократить расстояние до нуля, как умелый канатоходец. Меня тошнило от того, как сильно размазывало от влюбленности. Я никого никогда не хотел иметь рядом, как тебя. Но я молча сносил и жар, и слезы, и внутреннее удушение.       Я не хотел открывать тебе свою душу, пусть это и было бы лучшим выходом из затяжной депрессии. Я боялся пропасть окончательно, когда мои надежды разобьются. А они обязательно пройдут через это, я почему-то был уверен. Ты меня отвергнешь. Ты посмотришь на меня с отвращением. Ты закроешься и больше никогда не заговоришь со мной, посчитав противным, страшным. Извращенцем.       Я придумал себе монстров, рогатых, косматых теней с твоим лицом, и каждый поцелуй сопровождался тем, что они вставали перед моими глазами застывшими фигурами, пускали в сердце свои костлявые лапы и убеждали — это все иллюзия. Твое желание отвечать, твоя довольная улыбка. Я все выдумал. Возможно, и тебя тоже…       Миру не хватала цвета. Мне света. А твоим глазам — капельки доброты. Я не верил ничему и никому, часто плакал и хотел все закончить одним махом. И спасали меня только поцелуи украдкой, во время которых я поднимался на миллиметр вверх в толще воды, а когда все заканчивалось, цикл начинался сначала.       Мне казалось, что этому дню Сурка никогда не закончиться. Что я так и останусь в этом водовороте темноты и тяжести на худых плечах…

Не разбавляй мою печаль Я буду слушать, а ты молчать Буду слушать, а ты молчать Я буду, а ты… Пустота связала нас сильней любви Просто надо было нам поговорить

Стадия V: Принятие.

      Я начал принимать тебя сейчас, смотря тебе в глаза и рассказывая эту историю с замиранием больного сердца…