Феликс Фелицис

***

Памятка для фамильяра: как провести ритуал связи в домашних условиях, обращаться с фидельяром, передавать энергию без боли и жить в кайф (Вольный перевод найденного в Шотландии средневекового манускрипта конца XV века)

      Фамильяр — существо, наделенное магией, служащее волшебнику в качестве живого энергетического стимулятора, компаньона и нередко — постоянного сексуального партнера. Обычно фамильяры обладают в той или иной степени анималистической формой. Так, чаще всего ритуал связи проводится с анимагами (ориг. зверолюдами), оборотнями или духами, частично или полностью способными обращаться в животных. Реже это могут быть маги, обладающие достаточным запасом силы и готовые безвозмездно передавать его другому человеку. Ко второй опции прибегают преимущественно пары в браке, желающие делить не только свою жизнь, но и свое волшебство.       Основные обязанности фамильяра:       — передача энергии через физический контакт любого рода, в зависимости от потребностей получающего;       — хранение избытка силы до востребования;       — помощь в чарах, требующих слишком больших затрат внутреннего ресурса;       — другие частные запросы второй стороны.       Фидельяр — принимающая сторона, «хозяин» фамильяра. Может заключить договор о ритуале связи на равных правах или совершить это насильно в случаях крайней необходимости.       Обязанности фидельяра:       — забота о фамильяре и его защита от внешних факторов;       — ответственность за поведение подопечного (ориг. питомца);       — контроль перевоплощений.       Ритуал связи предполагает интимную близость и обязательное устное (но не обязательно искреннее) согласие обеих сторон. Перед обрядом необходимо либо произнести одно из специализированных заклинаний, либо выпить зелье, называемое Конгригацием. Подробнее об этом можно узнать в трактате «Зверолюдство как болезнь или практическое применение магических девиаций» (* входит в список запрещенных). В процессе обряда происходит смешение магий отдающей и принимающей стороны, в результате которого между фидельяром и фамильяром образуются плотные волшебные нити.       Опасности ритуала: смерть хозяина может повлечь за собой смерть подопечного (ориг. питомца)… ***       — Анимаги, значит, — повторил Арсений уже, кажется, в сотый раз, снова и снова проводя рукой по волосам в попытке превратить их во взрыв на макаронной фабрике.       — Анимаги, — эхом отозвался Антон, пытающийся зашнуровать левый кроссовок, который все норовил от него улететь.       Они сидели в пустой темной раздевалке, видя друг друга лишь благодаря лежащим на лавках горящим палочкам. Свет включать не хотелось. Казалось, что если в глаза сейчас попадет что-то ярче этого мягкого сияния Люмуса, голова буквально расколется на две части и больше никогда не срастется.       Игра закончилась около часа назад. Со счетом 100:90 в пользу сборной Хогвартса. После возвращения на поле Антону понадобилось чуть меньше двадцати минут на то, чтобы поймать злополучный снитч. Все это время Арсений, из последних сил держащий оборону на достойном уровне, наблюдал исподтишка за тем, как слизеринец сосредоточенно выписывал круги в опасной близости от трибун, как-то и дело нырял то вниз, то вверх, пытаясь запутать летевшую за ним попятам девушку-ловца противников, да и остальных членов французской команды в придачу. Напряженно глядел, как Шастун, то и дело слизывая с губ проступающие рыжие искры, наконец увидел заветный мяч, как рванул к нему, разгоняя метлу до скорости света. Задавался вопросом, как прутья на ее конце не начали пылать от насилия. И конечно видел свою магию в чужих болотных глазах, когда парень зажимал в длинных пальцах золотого крылатого крошку, принесшего им победу.       Потом были крики радости, двухметровая каланча, подкидываемая в воздух в приступе всеобщего ликования, тяжелая рука Эда на плече — своеобразный знак одобрения и похвалы, напоминание о том, что полуфинал поставили на январь и времени не так уж и много. Ледяной душ. Потом горячий, для контраста и чтобы осознать — они победили. И ни слова друг другу. Только долгий красноречивый взгляд. Все было понятно без дополнительных уточнений. Именно поэтому сейчас они сидели тут только вдвоем, отвязавшись от остальной команды под какими-то абсолютно дурацкими предлогами.       Арсению хотелось так много спросить, но он не мог выдавить из себя ничего кроме этого зловеще-раздражающего:       — Анимаги.       На сто втором, кажется, а на деле всего одиннадцатом разе Антона наконец прорвало, и он зашелся каким-то неконтролируемым, истерическим, булькающим смехом, захлебываясь в собственных слюнях. И когтевранец бы посчитал это отвратительным, если бы, удивляясь самому себе, не подхватил этот безудержный хохот. Они исходились до слез, утирая их рукавами спортивных мантий, и из их тел постепенно уходила усталость последних дней и месяцев, давившая так долго на плечи бетонным блоком.       Когда последний смешок затих в пустой раздевалке, они бросили друг на друга странные взгляды в тусклом свете палочек.       — Это пиздец, — резюмировал произошедшую только что сцену Антон, и голос его прозвучал сперто. Если бы звук способен был задыхаться, он бы определенно был таким.       — Он самый, — отозвался Арсений, отмечая, что и его слова звучат так же — будто лишены последнего воздуха.       — Так что там с твоими анимагами? — спросил Шастун, снова нервно усмехаясь на этом слове и поднимаясь на ноги, наконец совладав со злополучным летающим кроссовком. Он размял шею и отправился наворачивать круги по раздевалке, громко дыша, пытаясь, видимо, привести голову в относительный порядок.       — Их убивают, — произнеся это, Попов сморщился, как от зубной боли.       — Ты уверен, что это именно анимаги? — Антон, кажется, только в этот момент окончательно пришел в себя после приступа истерики, потому что когда он снова сел и вернул зрительный контакт, лицо его выглядело расслабленным и серьезным. Как было всегда, когда он включался в работу.       — На девяносто девять целых и девять десятых процента, — Арсений кивнул. — Помнишь, Сережа передал, что видел, как убийца сказал Грю, что тот — необычный маг. И волчий взгляд, и клок шерсти, и царапины на двери, и… — парень сглотнул ком в горле и закончил с едва подавляемым отвращением, — маленькая дыра в груди у Хопстера. Мне кажется, что наш убийца что-то распылял, заставляя их насильно перевоплощаться в свои звериные формы. Поэтому…       — Поэтому Грю пытался не дышать, — Антон кивнул. — Да, я понял. Но почему именно анимаги? Не оборотни например? Они же больше нечисть, а в списке запрещенных есть куча ритуальных зелий с органами нечисти в ингредиентах. Уверен, и что-то с сердцами оборотней найдется.       Он говорил это с такой интонацией, будто пытался найти лазейку. Упростить им задачу. В этом тоне смешалось безразличие ученого-рационалиста и трепет напуганного подростка. Арсений его прекрасно понимал, сам бы, не зная истины, попытался приплести ликантропию. Антон был прав, страдавшие ей законодательно подходили под категорию нечисти, хоть и имели почти те же права, что и обычные волшебники. Но они людьми в полном смысле не были. В отличие от анимагов.       И Попов был осведомлен о предмете обсуждения слишком глубоко, поэтому только покачал головой.       — Оборотни умирают в животном теле, — произнес он. — Всегда. Даже если смерть настигла их не в лунный цикл, они все равно обратятся в процессе. А анимаги, — когтевранец неопределенно махнул рукой в воздухе. Говорить об этом было неприятно. — Они обязательно примут человеческую форму либо на смертном одре, либо уже после.       Он вспомнил, как читал в какой-то книге о таких историях. Когда анимаги наравне с оборотнями не имели никаких прав, им приходилось прятаться. Дикие животные часто скрывались в лесах, подолгу оставаясь в своем зверином теле, а нередко застревали в нем навсегда. Но даже так, когда какой-нибудь охотник случайно подстреливал их, они теряли шкуру. Писалось, что такое вынужденное превращение было сродни пытке, и часто смерть наступала даже не от самой раны, а от невыносимой боли. В такие моменты кости могли просто треснуть, куски кожи — слинять, а внутренние органы — сплющиться или, наоборот, разорваться.       Арсений на секунду представил себе последние минуты жизни Милли и Грю. Как неизвестный накачал их каким-то ядовитым газом, заставляя сбросить человеческие тела и принять свою первобытную форму. Как убил их — равнодушную ко всему волчицу и маленького испуганного зайца. А может и наживую вырезал их сердца, а они даже не могли заорать по-людски, лишь выли или пищали. А потом их в шаге от смерти раздирала собственная древняя магия. Может поэтому в приступе агонии Грю исцарапал дверь и свои запястья впридачу. Может, ноги и руки Милли сломались еще до того, как ее скинули с башни…       Арсению не нужно было говорить все эти ужасы вслух, чтобы Антон понял. Он не скривился, даже в лице не поменялся. Только придвинулся ближе к парню и положил руку ему на плечо. И в глазах его отразилось обещание, которое он поспешил озвучить:       — Мы отомстим за них.       — Но что, если он заберет меня раньше? — этот вопрос вился на языке с самого похода в склеп.       Хватка на его плече стала еще крепче, и Арсений почувствовал, как по телу теплой волной разливается его собственная магия. Антон будто пытался вместе с рыжими всполохами передать парню простую истину — он теперь не один. Если что, его спину обязательно прикроют. Не важно, в каких они отношениях, слова оставьте филологам и летописцам. Они когда-нибудь придумают, как назвать то, что сейчас искрило между ними магией когтевранца. Пока имело значение лишь то, что они друг другу были нужны, как никогда до этого.       — Никто посторонний не знает, что ты лис, Арс, — прошептал Антон, и его голос разлетелся фейерверком в разреженном воздухе раздевалки. — Только я, твои родители, моя мать и директриса.       — Но откуда я могу знать, что всем им можно доверять? — это вышло почти истерично. Арсений не давал этим мыслям вырваться наружу все время, пока готовился к матчу, но сейчас, когда голова не была занята построением тактик и аффирмациями на победу, плотину прорвало. Он, как наяву, увидел свое мертвое тело, бессердечное, распятое, увешанное иконами. Он фантомно почувствовал боль в конечностях и сладковатый запах чего-то, что несомненно должно было заставить его покрыться шерстью. Парень ощутил, что начинает задыхаться. Страх за собственную жизнь заполнил его до краев, и тусклый свет поплыл перед глазами, собираясь болезненным воображением в причудливые тени. Они пришли за ним. Они выпотрошат его тушку и повесят голову трофеем над дверью. А из сердца сварят что-то страшное, способное несомненно искалечить весь волшебный мир. Не просто же так магия в Хогвартсе начала сбоить вместе с первым убийством. Выдох-вдох. Удержать побольше воздуха в легких. Не вдыхать больше, чтобы ничего не случилось. Не случится же? Нужно просто не позволять этим теням себя изменить. Один раз уже попробовали, хватит. Он больше не разрешит им влезть в его жизнь и уничтожить ее, как это было когда-то в прошлом. Они ее не растопчут. Не…       Увидев, что на Попова надвигается паника, слизеринец взял чужую влажную от пота ладонь в свою привычно ледяную. Арсений не сразу почувствовал эти прикосновения. Он в эту минуту боролся с демонами. Антон сжал пальцы крепче и прошептал громко:       — Тихо. Спокойно. Сейчас ты в безопасности, — он провел большим пальцем по побледневшей коже. — Макгонагалл — анимаг, ей бы и самой беспокоиться о своей шкуре. Твои родители сейчас в Лондоне, тем более, учитывая, как серьезно они хранили эту тайну, они не причинят тебе вреда. За свою мать я могу ручаться головой. А кому-то постороннему они сказать не могли, на них лежит Обет.       — А ты? — Арсений еще не до конца пришел в себя, прерывисто дыша и пытаясь собрать мир вокруг в единое полотно. Чужие холодные пальцы на дрожащих запястьях успокаивали и приводили в чувства, но этого не хватало, чтобы так просто отпустить иллюзию, которую он сам воздвиг перед глазами.       — А я никому не позволю тебя и пальцем тронуть, — Антон произнес это на выдохе, на грани слышимости, но так четко, что окружающая действительность перед Арсением резко встала на свои места. Увидев прояснение в чужих глазах, сейчас по цвету приближенных к королевскому синему, парень осторожно отпустил ладони когтевранца и зарылся пальцами в свои кудряшки. Когда он продолжил говорить, голос его звучал надрывно: — Я просто… мне кажется, что все это связано. Моя ситуация и то, что сейчас происходит. Помнишь, я сказал, что когда был дома, магии почти не было? Потом я уехал, и она начала постепенно возвращаться. И теперь снова… я с каждым днем все слабее, и я буквально чувствую, как силы из меня что-то вытягивает. Будто клешнями. Я не должен был этим делиться, не должен был вообще тебе ничего говорить. Но когда я даже в воздухе держаться не могу, это просто невыносимо, — еще одно рваное движение — рука в волосах. — Мне кажется, тот человек, который лишил меня волшебства, ответственен и за это все. С самого начала казалось, но я сомневался. Возможно, он пытается повторить то, что сотворил со мной. Возможно, это какой-то его последователь, а возможно я и вовсе все надумал, но если есть хоть какой-то шанс поймать этого пидораса, я не могу его упустить. И мне… я не справлюсь в одиночку, Арс. Я пытался. Как только мне исполнилось одиннадцать и я получил возможность колдовать хоть как-то, в стенах школы, я пробовал все возможное, чтобы понять, что со мной. Я не справился. Но теперь, когда кому-то еще не плевать на происходящее, пусть и по личным причинам…       Антона тряхнуло, и он закрыл глаза, разрывая зрительный контакт.       — Я не хочу, чтобы кто-то еще пострадал. Ни физически, ни морально, — закончил он на придыхание. — И что бы не было между нами раньше, ты мне нужен. Так что еще раз повторю. Я никому не позволю тебя и пальцем тронуть. Я готов в этом поклясться.       И это все было настолько искренним, Антон был сейчас таким уязвимым, что Арсению неожиданно захотелось просто его обнять. Без слов и объяснений после прижать к себе и показать, что и он обещает — они разберутся. Если и есть в мире всего один способ вернуть парню его силы, сделать его наконец полностью собой спустя долгие семнадцать лет, они его найдут. Перевернут мир, только бы справиться. Но Арсений так и не прикоснулся к сидящему в паре миллиметров от него слизеринцу, так и не поддался своим желаниям. Они не друзья… не друзья, пусть и целовались всего пару часов назад в этой же раздевалке. Они никто, пусть только что и обещали друг другу защиту. Они… просто они, все-таки к черту ярлыки.       Так они и сидели в абсолютной тишине, больше не проронив ни слова. Каждый думал о своем. Арсений, уже окончательно отошедший от панической атаки, размышлял о том, что будет дальше. Что делать со всем этим клубком информации: анимаги, предположительные попытки лишить магии видных фигур волшебного мира. Человек из Гёттерланда. За всем этим мог стоять кто-то из тех, кто всю жизнь был к нему так близко, что только протяну руку, и коснешься. Кто-то настолько жестокий мог быть его дальним родственником, его земляком, его… другом. И от этого мурашки бегали по телу маленькими паучьими ножками и паника снова стучалась в горло. Привет, открой, я выбью из тебя воздух.       А Антон, быть может, думал о том, каково это — быть способным творить чудеса без посторонней помощи. Он всегда так горел магией, и этот детский восторг от достижений, своих собственных, а не чьих-то еще, пробивался даже через холодную ядовитость его придуманной личности. И Арсений не мог не думать о том, как так получилось, что он не замечал этого раньше. Этих пылающих гордостью за каждую удачу глаз, этой интонации в чужом голосе, когда он говорил о зельях. Антон в своей попытке быть, как другие, может быть, и зашел слишком далеко, превратил самого себя в робота с замашками нарцисса. Но когда он не притворялся, Попов с ужасом осознал, он был не просто интересным. К нему тянуло веревкой, магнитом, какой-то неведомой силой, и хотелось узнать, что же там еще, за этой стеной из токсичности и сарказма. А там были клады, горы черт, недоступных для окружающих. А Арсению выпало счастье их увидеть. И теперь, лишь заглянув на обратную сторону Антона Шастуна, он хотел всегда общаться лишь с ней.       И эта абсолютная тишина, царящая между ними в этот момент не давила. В ней кричали мысли, и это был первый раз за семь лет, когда они сидели друг к другу так близко и не готовы были разойтись поскорее по краям шахматной доски, продумывать очередной ход, чтобы подорвать защиту противника. Сейчас они оба решили для себя, что сторона в итоге у них одна. И они обязательно победят. Чего бы это не стоило. ***       Дни сменяли друг друга в танце, чем-то напоминающем квикстеп. Быстро, хаотично, неряшливо. Арсений не успевал моргнуть, как выпал первый снег, перемешанный традиционно для Британии с неприятным дождем. В тот день вся малышня Хогвартса высыпала на улицу половить языком тающие уже на подлете к земле снежинки и потренировать замораживающую магию на капельках, и старостам, срочно сорванным с уроков, пришлось сопровождать их, потому что профессор Флитвик, организовавший эту вылазку, в одиночку не справлялся. Увидев, как Антон пытается сотворить для своих первокурсников снеговика, но что-то идет не так, Арсений умилился и, пока остальные не видели, украдкой передал парню через касание совсем немного своей магии. Тот как всегда насупился и бросил на Попова свой «мы не друзья"-взгляд, но помощь принял, и скоро в центре двора возвышалась традиционная русская снежная баба, разве что без носа-морковки и высотой метра под три, и даже сам создатель смотрел на нее, запрокинув голову.       — Я переборщил? — шепотом спросил тогда Шастун у стоящего в каких-то десяти сантиметрах от него Арсения.       — Только если чуть-чуть, — усмехаясь, отозвался когтевранец и, легким движением палочки превратил лежащий рядом крупный булыжник в красивую ровную морковку и запульнул ее направленным левитационным заклинанием прямо в лицо снежной красавице.       После разговора в раздевалке Арсению и Антону, кажется, стало еще проще рядом друг с другом. Теперь они не расходились по разным комнатам сразу, как представлялась возможность, и не боялись оставаться наедине. Попов часто засиживался у слизеринца допоздна, на удивление Сережи и назло Ире, которая каждый раз шипела, когда Шастун выставлял ее за порог со словами: «Прости, у меня сегодня планы». Арсений в такие моменты внутренне торжествовал. С каждым днем Кузнецова нравилась ему все меньше.       Они просто делали домашку в комфортной, почти уютной тишине, или обсуждали зелья. Антон в такие моменты скидывал все свои маски и просто рассказывал интересные факты о жидкой магии, воодушевленно сверкая глазами. И когтевранец не боялся задавать вопросы, потому что знал, что такому Шастуну, настоящему, они будут только в радость.       — Помнишь, когда мы ходили в запретный лес, ты стальник собирал? Добровольский тогда еще разозлился на то, что ты какую-то эссенцию варить собрался. Что за эссенция? — спросил как-то Арсений, сидя на привычно заваленной конспектами кровати и уминая рисовый пудинг. Антон в этот день пропустил обед, потому что помогал преподавателю Зельеварения закончить какие-то заготовки на зиму, и Попов, памятуя о том, что на официальных приемах в Гёттерланде парень питался исключительно борщом, притащил ему из Большого Зала целый термос.       — А, это он про эссенцию связи, Конгригаций, — Шастун на секунду отвлекся от чтения своего излюбленного сборника ядов. — Меня тогда настолько ослабило, что в какой-то момент заикнулся ему про то, что скоро от отчаяния найду себе фамильяра. Паша дико перепугался.       Последний факт, видимо, очень веселил Антона, потому что, говоря это, он ухмыльнулся одними уголками губ.       — С чего бы? — не понял Арсений. — Фамильярство же не запрещено законодательно. Разве только нормами этики и морали.       — Так-то это так, — Шаст кивнул, что-то размашистым почерком записывая на полях своей книги. Арсений однажды видел, как выглядят изнутри все учебники, которые попадают в руки парню. Он под завязку набивал их своими комментариями, прикрываясь тем, что это для будущих поколений. — Но видишь ли, у нас с Пашей… своеобразные отношения, — на этих словах по лицу Антона снова прошла та странная эмоция, которую когтевранец видел уже не раз — отвращение, смешанное с нежностью.       В целом Арсений уже давно догадался, что слухи про интимную связь слизеринца с преподавателем отчасти правдивы. На это указывало и то, как много незаконных вещей сходило парню с рук, и то, что он буквально ночевал в кабинете Добровольского, и эта постоянная фамильярность, и странные переглядки, которые Попов с недавних пор начал особенно четко подмечать, и тот факт, что слизеринец знал цвет чужой магии. И конечно намеки самого Антона на то, что у него был постоянный источник энергии, довершали картину. Но такая открытость, почти откровенность когтевранца смутила. Шастун бы никогда не поделился своей личной жизнью просто так. Похоже, он хотел, чтобы Арсений узнал.       — Звучит так, будто ты этим не слишком доволен, — парень решил подхватить эту странную игру, правил которой пока не понял.       — Я об этом не думаю, — Антон пожал плечами, не смотря собеседнику в глаза. Его взгляд бегал по предметам в комнате, но ни разу не задержался на Арсении дольше секунды. — Здесь речь не о чем-то возвышенном, а скорее о необходимости.       — Но если бы была альтернатива, ты бы прекратил эти отношения? — уточнил Арсений, желая разузнать чуть больше, заглянуть чуть глубже в чужую развороченную душу.       — Зачем рассуждать на этот счет, когда замены в любом случае нет? — отозвался вопросом на вопрос Антон, и на секунду в его зеленых глазах мелькнула просьба. И Арсению показалось, что он считал ее. Вот только абсурдность, невозможность такого исхода подтолкнула его спросить:       — А как же Ира? — пока на языке вилось странно-горькое «А как же я?» Это было глупостью и ненормальностью. Это не должно было обращаться в звук.       — Кузя? — Антон засмеялся истерически, услышав это имя. — Арс, ты же был в Совятне и сам все прекрасно видел.       Попову не нужно было объяснять дважды. Конкретика была излишней. Он понял все сам. Антон Иру не только не любил. Он никогда ее не хотел. И не боялся ему в этом признаться.       — И зачем тогда ты держишь ее поблизости? — в который раз уже он задал этот мучающий его вопрос.       — Воля матушки, — лицо Антона скривилось. — Как и тот факт, что мракоборцем мне не стать. Вот за эту чертовщину я и ненавижу Гёттерланд. Бездумное наследование места, иерархия, которая встала поперек горла и не дает свободно вздохнуть.       Скорчив гримасу раздражения, Антон закрыл глаза и выпустил воздух сквозь сжатые зубы.              — Я если честно иногда тебе завидую, — сказал он, обуздав свою агрессию. — Да, с вашим выходом из коммуны связана какая-то мутная история и все такое, но ты хотя бы свободен от этих догматов. «Будь лучшим, ты же будущий лидер». «Магия — это твоя главная сила, без нее ты никто». «Ты чистокровный, неси это гордо, ты стоишь на ступень выше других». Заебало!       Длинные пальцы нащупали в бездонном кармане пачку сигарет, и Антон затянулся табачным дымом. К этому Арсений тоже за последнюю неделю привык, уже не морщась от едкого запаха, не закатывая глаза и не читая лекции про вред для здоровья.       Сейчас Попов смотрел, как его партнер курит, втягивая щеки при каждой особенно глубокой затяжке, и думал о том, что в сущности тот чертовски прав. Гёттерланду пора было меняться, следуя в ногу с быстро бегущим временем. Окси, уставшая от бессмысленной, агрессивной борьбы своей матери, говорила, что нельзя терять традиции династии, но стоит заняться внутренним устройством. Антон, замученный правилами и бесчисленными «нельзя» и «надо», намекал на то же самое. Но все прекрасно знали, что пока старая гвардия не ослабит контроль, сделать это будет слишком сложно. Поэтому ждали своего часа. А пока он не наступил, тихо страдали, лишний раз не раскрывая рта.       — Ты и впрямь собираешься на ней жениться? — спросил Арсений, пытаясь перевести тему.       — На Ире? — Антон дождался кивка и пожал плечами, приподнимая голову и выдыхая дым в потолок. — Только если для прикрытия. Потом скажу ей, что дорожки у нас разные, и будем в открытых отношениях.       — Звучит удручающе, — Попов снова поймал себя на мысли, что ему слизеринца жалко.       — Я привык, — даже не понижая голоса, открыто, не пытаясь уйти от темы. — Вся моя жизнь состоит из иллюзий, так что одной больше, одной меньше, какая разница?       И на этом они замолчали, вновь уткнувшись каждый в свое занятие, забыв уже даже, что начинали разговор с обряда связи.       Так бывало каждый раз — диалог, начинавшийся с чего-то простого и незамысловатого, перерастал в откровения и медленно затухал, едва подойдя к краю опасных тем. Арсений видел, как иногда Антону отчаянно хочется выговорится, но тот продолжает держать дистанцию. Да и сам замечал за собой эту тягу поделиться с собеседником осколками своего тоже далеко не радужного прошлого, но понимал — это станет точкой невозврата. Поэтому останавливался, когда чувствовал, что обрыв слишком близко.       За эти дни они значительно продвинулись в приготовлении сыворотки временной жизни. Антон все так же лишь смотрел со стороны за тем, как Арсений из раза в раз заряжал зелье своей энергией, а когтевранцу теперь все время иррационально хотелось, чтобы холодные руки Шастуна снова легли на его и показали, что он все делает правильно. Он гнал от себя эти мысли, пытался отвлечься, выгнать из головы ненужные образы, навеянные неожиданной духовной близостью. Но когда он всего лишь на секунду начинал думать, что странные желания отступили, перед глазами представал поцелуй. И губы жгло собственной магией и чужим эфемерным вкусом. Это был не первый поцелуй. Даже не первый поцелуй с парнем. Но почему-то он все никак не хотел свалить из его головы. Выкупил в ней место, поставил стульчик и сел на него, закинув ногу на ногу. И это было невыносимо. Арсений не понимал. Себя, своих эмоций, своего отношения ко всему происходящему. Он хотел, чтобы Антон был его другом… Другом? Несомненно. Исключительно. Так…       После второго убийства Арсений отправил Оливеру Каннингу небольшое письмо с доводами для адвокатов. Он не мог рассказать все, потому что боялся, что серийник, явно прямо или косвенно связанный с Министерством, поймет, что кто-то у него на хвосте, но некоторыми деталями все же решил поделиться. В ответ мужчина послал в Хогвартс свою сову. На этот раз старый филин прислал короткую записку, состоявшую всего из трех предложений: «Пока держимся, мистер Попов, защита справляется. Обвинение пытается сфабриковать улики, но дело Грю Хопстера дало новые данные для моих адвокатов. Спасибо за то, что небезразличны».       Антон, прочитав это, лишь покачал головой, и выдал такую длинную матерную тираду касательно магического правосудия, что у Арсения, не привыкшего к подобным выражениям, чуть уши в трубочку не скатались.       А еще они наконец сочинили письмо Шеминову. Станислав Владимирович еще в Хогвартсе заинтересовался культурой ритуалов и сект в волшебном сообществе. Продолжив изучать этот вопрос и после выпуска из школы, мужчина получил особую визу, долго споря по этому поводу с Майей Шастун и Министром Магии, и объездил разные страны и континенты, встречаясь с представителями магических культов, перенимая их знания. Арсений помнил, как из каждой своей командировки дядя Стас, который был старше парня на одиннадцать лет, привозил для него какой-нибудь сувенирчик. Каждый такой подарок бережно хранился у когтевранца на полке, и он с легкостью мог сказать, что ожерелье из клыков тигра приехало к нему из далекой пряной Индии, а серебряная пиалка для кровавых обрядов — дар знойного Египта.       Позже Шеминова начали уважать в волшебных кругах как компетентного эксперта в области ритуализма и сектоведения. Приглашали на специальные задания в Отдел Тайн и подключали к помощи магической полиции во время особенно запутанных расследований. Он несколько раз приезжал в Хогвартс, чтобы читать лекции на тему своих исследований, и Арсений не пропускал ни одну. Стас был ему старшим братом до того, как его семье пришлось выйти из Гёттерланда, и даже после этого не раз посещал Поповых в новой квартире в Лондоне.       Несмотря на свои частые поездки, Шеминов делал для коммуны очень многое. Его родители передали ему свои обязанности хранителей традиций, как только он закончил школу, и теперь Стас заведовал большой библиотекой Гёттерланда, в которой хранились все знания, накопленные за прошедшие поколения как еще во времена пребывания в России, так и после эмиграции. Именно поэтому Антон, повернутый на совершенствовании своих зельеварских способностей, тоже был в неплохих отношениях с мужчиной.       В письме, которое в итоге писал Арсений, а Шастун ему диктовал, они, как и в случае с мистером Каннингом, не стали вдаваться в подробности. Слизеринец вполне резонно заметил, что если их убийца и вправду из Гёттерланда, то никому нельзя доверять. И даже если сам Стас не имеет к этому всему никакого отношения, он может случайно проболтаться тому, кто во всем этом замешан напрямую, и тогда им определенно точно несдобровать.       В итоге они спросили, сталкивался ли мужчина когда-либо с религиозными обрядами или ритуалами, в которых задействованы какие-либо части тела анимагов. Антон посчитал такую формулировку достаточно уклончивой, и Арсения, ставя под небольшим текстом письма свою аккуратную роспись, не мог с ним не согласиться. Давая наставления сове, они поняли, что Стас в это время года может быть где угодно, и решили, что лучшим вариантом будет заставить бедную фамильную птицу Поповых таскаться по миру в поисках Шеминова. Оба прекрасно понимали, что ответ может занять не несколько дней и даже не неделю, но более быстрого способа связаться с колдуном не нашли. Выпуская свою почтальонку из Совиной башни, они с замиранием сердца ждали, куда та направится, и к их облегчению птица сначала растерянно покрутила головой, опасно размахивая зажатым в клюве конвертом, а потом обогнула западную стену замка и направилась на север, в сторону Лондона. Оставалось надеяться, что ее путь лежал не куда-нибудь в Арктику, в закрытое поселение чукчей, а в Гёттерланд.       Но помимо этих незначительных достижений, они как будто застопорились. Да и сам Хогвартс будто затих, замер в едином состоянии и перестал меняться. Его охватила какая-то гнетущая атмосфера замедления времени перед надвигающейся катастрофой. Магия сбоила все сильнее, и уже даже преподаватели стали замечать за собой невозможность выполнить то или иное заклинание. Тут и там велись разговоры о том, что что-то постороннее вмешивается в привычный порядок школы. И лишь Арсений не ощущал за собой никакой слабости. На частые комментарии Шастуна о том, что в какой-то момент он вообще потеряет способность колдовать, когтевранец обращался к своей внутренней силе и отмечал, что она все такая же податливая и под час хаотичная, как и раньше.              Единственное, что он ощущал каждой клеточкой кожи, — что-то грядет. Не сейчас, не завтра и может быть даже не через неделю. Но пройдет какое-то время, и появится следующий. И он был уверен, что и в этот раз им с Антоном не удастся это предотвратить. От этого хотелось кричать, но внутренний голос без конца твердил — на этот раз это снова не ваша война. Вы пока бессильны. Но лишь пока… ***       Арсений, кажется, впервые не вникал в то, что рассказывал Добровольский. Его гораздо больше интересовали медленно кружащиеся в вальсе снежинки, едва видимые сквозь тоненькую полоску окна у самого потолка. На заднем фоне преподаватель вещал что-то про Серпентум — сильнодействующий яд на основе толченых зубов королевской кобры, а он мысленно танцевал вместе с этими белоснежными балеринами, надеясь скрыться в их обществе от мыслей. Кружиться в воздухе казалось чем-то легким, не требующим борьбы с самим собой. От этого спирало дыхание, но скорее в счастливой безмятежности, чем в непонимании и страхе продолжать думать.       Арсений знал, что если оторвет взгляд от окна, если перестанет наблюдать за снежным балом, его погребет под лавиной образов и иллюзий. И в реальности этого темного кабинета он сам был себе не рад. Ему хотелось отсюда убежать и помыться, простоять под обжигающим душем час, несколько долгих часов, целый день, натирая лицо и руки до покраснения. А еще хотелось наглотаться этого самого Серпентума, о котором с таким воодушевлением рассказывал Павел Алексеевич. Чтобы не думать, не думать, не думать. Не представлять, не видеть. Не дышать.              А причиной всему были взгляды. Их было много, самых разных.       Первый — тот, которым смотрела на него Ира. Когтевранец знал наверняка, что они с Антоном не общались уже больше недели, и каждый раз, когда девушка пыталась поговорить, парень отсылал ее куда подальше. Не отклоняясь от своей привычной холодной вежливости, но отчетливо давая понять, что он не хочет видеть ее рядом. И Арсений прекрасно знал, кого Кузнецова винила во всем происходящем. Его. Это читалось в том самом взгляде, который она бросала на него, даже не пытаясь скрыть своей горячечной ненависти. «Ты украл моего парня», — вот о чем кричали ее глаза цвета крепкого американо. И ей было плевать с высокой колокольни, что этому самому «парню» она совсем не сдалась. Арсению не было стыдно, но колючий пронзительный взгляд в спину его бесил. И он хотел от него откреститься. Если бы девушек можно было бить, он бы давно лишил Иру зрения. Хаос внутри него требовал чего-то такого почти невыносимо, но когтевранец держался. Он все-таки еще не совсем сошел с ума.       Второй — тот, которым на него смотрел Добровольский. Арсений готов был дать руку на отсечение, что в нем читалась плохо скрываемая ревность. Мужчина пытался не встречаться с учеником глазами, но каждый раз, когда голубые цеплялись за карие, Попов отчетливо видел, — к нему питают иррациональное презрение.       Но болезненнее и одновременно страшнее всего были взгляды, которыми перебрасывались украдкой Павел Алексеевич и Антон. Арсений и под угрозой Круциатуса не смог бы сказать, почему его бедное сердце так отчаянно колотилось о клетку ребер, когда преподаватель зельеварения глядел на Шастуна пронзительно долго и с таким явным благоговением, что хотелось отвернуться, испариться, перестать мешать моменту. Здесь молились на икону. Здесь готовы были упасть на колени перед святыней. Арсению было физически больно смотреть на это, ему казалось, что все это время он был в коме, а теперь его обесточили, отключили от аппарата жизнеобеспечения, и он медленно падал в объятья смерти. Потому что почему-то он не мог вынести, когда на Антона кто-то смотрел так. Что-то внутри него протестовало, что-то говорило: «Остановите!» Они не были друзьями. Коллегами, партнерами по расследованию, экс-врагами, но в этот момент Арсений хотел быть на месте Павла Алексеевича. Он хотел благоговеть перед Антоном и получать взаимность.       Это пришло не спонтанно. Он начал подозревать это в себе уже давно, в тот самый момент, когда увидел парня в Совиной башне. На следующую ночь Арсений проснулся от, как ему казалось, кошмара. В котором заменил Иру в немой сцене, и слизеринец так же бесстрастно стоял, охваченный уже его губами. В ту же ночь Сережа рассказал Попову о видении с его участием. Парень колотил стену в своей комнате целый час, пока не превратил кисти в кровавое месиво, в попытке доказать себе, что все это — абсолютный бред, что они с Шастуном друг друга на дух не переносят. Потом был шантаж и холодные ладони на его наспех залатанных руках, дарящие самый настоящий оксюморон — живое тепло. Тактильные галлюцинации, от которых не было спасения. Настоящий Антон, такой травмировано яркий, что Попову постоянно приходилось бороться со своим внутренним желанием его обнять. Эти истеричные «Мы не друзья!», которые били все внутри покруче любого дуэльного заклинания. И поцелуй, охарактеризованный всего одним словом — необходимость. Вот только для Арсения этот момент стал конечной. Он не признавался себе, не в состоянии сформулировать четкую мысль, но думать не переставал. Закрывал глаза и чувствовал вкус чужих губ, коричную магию — свою собственную, и смешение сил, такое единящее, близкое, интимное.       Он не мог поверить, что Антон может ему нравиться, но сейчас, сидя в этом до внутреннего пожара душном, темном кабинете и замечая эти взгляды, он понимал — это все перестало подчиняться его контролю. Это перелилось за грань. И единственное, что успокаивало его трепещущее пьяным голубем сердце, — тот факт, что Антон на обожающий взгляд преподавателя отвечал холодным равнодушием. Он пытался улыбаться, пытался даже сделать вид, что ему тоже это нравится, но Арсений отчетливо видел, как в болотных радужках плещется такое греющее душу ничего.       Раньше там жила нежность, пусть и перемешанная со странным отвращением, Попов это помнил. Помнил, как с каждым таким наблюдением его душу все сильнее перекашивало, но сегодня ничего этого не осталось. Во взгляде слизеринца, обращенном на Добровольского, царила зима.       Прозвенел звонок, и Арсений с титаническим трудом отлип от созерцания кружащихся снежинок. Ему не хотелось возвращаться в реальность, но сегодня был не просто день.       — Ну что, сегодня тусим до потери сознания? — на плечо легла тяжелая рука, и воздух за спиной задал этот вопрос голосом Сережи.       — Ты как сюда вообще так быстро спустился? — спросил Арсений, оборачиваясь к другу и заключая его в объятьях.       — Меня Лазарев в честь праздника отпустил пораньше, — Матвиенко усмехнулся.       — И ты конечно же не сказал ему, что на самом деле твой день рождения был пять дней назад? — когтевранец отзеркалил улыбку друга.       — Зачем? Так же гораздо удобнее, — Сережа пожал плечами. — Давай, поднимай уже свою задницу, и пошли в гостиную, там скоро Егор должен материализоваться с алкашкой и едой.       — Ты серьезно ради этого Булаткина гонял? — глаза парня непроизвольно округлились в насмешливом удивлении. — Нет бы взять и наколдовать.       — Да так же проще, — Матвиенко не выдержал выражения лица Арсения и захохотал в голос. — Тем более это же такая халява. Егор там все равно в Гёттерланде нифига не делает, только с Эдом ебется и по всяким поручениям мотается. А так хоть мне подарок сделает.       Арсений подхватил заразительный смех друга, представляя в деталях Булаткина, стоящего посреди гостиной старост, увешанного пакетами с огневиски и всяким магическим и маггловским фаст-фудом. Егор был, так сказать, самым младшим из старших. Он окончил Хогвартс пару лет назад, и когда ему представился выбор карьеры, отказался от огромного количества предложений от модельных агентств и принял свои обязанности в коммуне. Поговаривали, впрочем небезосновательно, что парень сделал это исключительно из-за своего молодого человека. Майя Шастун была в культурном шоке, когда Выграновский с Егором официально объявили о своих отношениях, но быстро отошла, посчитав, что их работе такое «ребячество» никак не помешает.       Семья Булаткиных занимала довольно низкое положение в иерархии династии и тем не менее была незаменима. Дело в том, что представители этого рода досконально освоили межпространственную телепортацию и в какой-то момент преодолели ограничения трансгрессии, приобретя способность перемещаться откуда угодно и куда угодно без порталов и летучего пороха. Эта методика передавалась из поколения в поколение, и поэтому Булаткины стали почтальонами коммуны, исполняя все важные дипломатические, экономические и другие поручения. Именно поэтому младшие члены династии часто использовали Егора в своих целях еще во время обучения последнего в Хогвартсе, а Сережа даже после его выпуска умудрялся выдергивать бедного парня из дома. В целом, тот явно был не против, лишь бы перепало что-нибудь вкусненькое и рюмка хорошего огневиски.       Когда Сережа снова потянул Арсения к выходу, тот украдкой оглянулся на Антона. Слизеринец стоял слишком близко к Павлу Алексеевичу, что-то быстро шепча ему на ухо, и преподаватель улыбался как-то потерянно и влюбленно, и от этой картины сердце Попова предательски сжалось в узел. А потом он увидел то, что отдалось в голове всполохом боли, — короткий поцелуй, смазанный, рваный, но все-таки реальный. Возможно, Добровольский посчитал, что никто не смотрит. Возможно, специально решил показать Арсению: «Смотри, этот парень мой». Вот только от увиденного когтевранцу захотелось промыть себе память жидким мылом. Даже простые касания украдкой, за которыми он ловил слизеринца и учителя, едва умещались в его голове, а такая близость вынуждала орать в себя. Ему Антон был не нужен, абсолютно точно. Вот только какой-то первобытный голос твердил — этот лопоухий придурок достоин чего-то большего, чем дрыщавый препод по зельям. Он достоин тебя. И Арсений боролся, бился. И проигрывал.       И сейчас проиграл. Закрыл глаза, досчитал до десяти, чтобы не заорать что-нибудь глупое, не намекнуть на то, что он все видел. Это не его дело. Не его. Блядское. Дело.       — Антон приглашен? — спросил Арсений, поворачиваясь к Сереже, едва придя в себя.       — Ой, посмотрите на него, уже никуда без своего partner in crime, — Матвиенко усмехнулся, но под тяжелым осуждающим взглядом друга лишь передернул плечами и кивнул: — Да пригласил я его, пригласил, куда я денусь. Парень он хороший, тем более ты знаешь Майю Шастун. За сыночку голову оторвет.       — Он не ябеда! — перебил Попов, сморщившись.       — Да я же прикалываюсь, остынь. Еще месяц назад ты бы оценил эту шутку, — Сережа покивал головой из стороны в сторону, будто соглашаясь с какими-то своими внутренними мыслями. — В любом случае он обещал попозже подчалить. Ему, видите ли, что-то еще с Алексеичем перетереть надо.       Как бы Арсений не старался сдержать себя, он не смог не закатить глаз. Конечно, кто бы сомневался. Антон со вчерашнего дня выглядел, как вареный картофель, очевидно, ему нужна была подпитка. Быстрый секс или что бы там ни было. И Попова это бесило. И злило до чертиков. Потому что сегодня они праздновали день рождения Сережи, и это было важнее, чем перепихон в лаборантской. Да, именно так. Именно поэтому…       — Арс, ну пойдем уже, а то Егор сейчас припрется, увидит, что никто его не встречает, и сожрет все, что принес, — Матвиенко в последний раз потянул друга за рукав, и на этот раз тот поддался, уже у выхода из кабинета снова невольно бросив взгляд на Антона. Тот продолжал что-то говорить Добровольскому, и преподаватель не стирал с неожиданно начавшего раздражать лица благоговейной улыбки.       Арсений сжал кулаки и попытался отключить мысли. Сейчас важнее было спасти их праздничный фуршет от голодного Булаткина… ***       — Не трогай меня! — это выходит криком, и он прикрывает ладонью рот в немом шоке. Не сдержался. Впервые не смог собрать себя в кучу и сделать то, что требуется.       — Что-то не так? — этот тихий голос проникает под кожу ядом кобры, и хочется расцарапать ее до крови, но вытащить слова, отравляющие весь организм. Что не сделаешь, чтобы излечиться. Он — яркое тому доказательство.       — Ты — не так. И вся эта ситуация — не так, — он не может поверить в то, что впервые говорит это. Не может поверить, что внутри ломается, трескается неровно вся его холодная вежливость — очередная маска, созданная, чтобы манипулировать другими, и из-под нее пробивается настоящее, живое «Я тебя ненавижу». Он не скажет это именно так, воспитание не позволит, но подумает. И покажет — интонацией, подбором фраз и, конечно же, взглядом.       Его собеседник, кажется, улавливает все сигналы. Потому что отстраняется. Смотрит в зеркала души с привычной благоговейной снисходительностью, которой он никогда не мог подобрать должного определения, и поджимает губы. Будто сейчас расплачется. Это несомненно ответная манипуляция, но такая дешевая, будто ее прописал плохой сценарист для низкорейтингового кино. Он не покупается, кивает головой, ставя точку после своих слов и смотрит долго-долго, пытаясь передать все не буквами — глазами. В зелени впервые не плещется синевы. Обычно, когда они вместе, другого эффекта не бывает. Но сейчас все иначе. Все как будто бы зазеркальное, перевернутое, искривленное причудливым образом. Ему больше не все равно. А его собеседнику страшно до чертиков. Все становится очевидным, если проникнуть за эту жуткую коленопреклоненность.       — Что ты хочешь этим сказать? — собеседник пытается разыгрывать дурачка. Хотя все и так понял, это ясно, как белый день. По слегка дрожащим векам, по опускающимся ресницам, на которых застыли слезинки, готовые сорваться вниз и затеряться в складках ночной рубашки.       — Перестань делать вид, что все к этому не шло уже давно, — он не хочет смотреть в кофейную гущу чужих противных глаз. На чужое неприятное лицо. На чужие отвратительные губы. Поэтому смотрит себе на руки. Холодные, вечно потеющие руки, которые никогда не умели касаться даже сносно, но знали толк в касаниях других. — Как будто бы тебе все это так уж нужно.       — Да что ты несешь? — чужой мерзкий голос повышается, и хочется сжаться в комочек и спрятаться в шкафу. Так иногда кричала мама, пытаясь убедить его в том, чего он не делал. — Это тебе надо. Нам обоим это надо. Ты же…       — Что я? Что? — он не орет. Не уподобляется. Он уже один раз треснул, больше себе не позволит. В этой сцене он сохранит достоинство. — Твоя послушная кукла, на которой можно ставить эксперименты? Твоя икона? Мальчик, который отлично заменяет жену, оставшуюся за три пизды отсюда?       — Следи за языком! — летит в ответ погано громкое.       — Тебе похуй на меня, — он даже не останавливается, не обращает внимания. — Я с тобой говорю, ты только открещиваешься. Я тебя предупреждаю, ты делаешь вид, что все это — мое больное воображение.       — Но это так и есть! — снова перебивами, потому что спокойно давно не умеет.       — Заткнись, — не шипит, не кричит. Говорит ровно, лишь запинаясь посреди слова, и то больше от скопившейся во рту слюны, чем от нервов. — Я тебя не люблю, окей? И ты меня тоже. Вот только я тебя уважаю, а ты меня нет. И это противно, знаешь?       — Ты же еще ребенок… — уже тише, осознавая, к чему все это идет. Так-то. Теперь скрыться за враньем и убеждением не получится. Теперь он догадался, что сносность окончательно уступила свои права отвращению.       — Вот видишь, опять, — не меняя даже выражения лица. Это талант, несомненно нужно идти в актеры. Но он и здесь прекрасно отыгрывает роль, зачем ему подмостки театров? — Все одно и то же по кругу. Я устал. Я вынужден уйти.       — Надолго? — совсем тихо. Будто бы не знает ответ.       — Навсегда, — а вот и он.       Он поднимается с тошнотворных простыней и направляется к выходу. Знает, что сейчас рванет вторая фаза. Но больше не позволит себе задержаться. В спину летит негодующее: «Да ты еще ко мне на коленях приползешь. Ты сам себе не позволишь без магии остаться, быстрее сдохнешь». И совсем уже ядовитое: «И поделом тебе будет, если кони отбросишь». И он пытается сдержать лавину демонов, стучащихся в лопатки. И бежит по коридорам школы, смахивая бегущие по лицу градом слезы, ледяные, как его собственные руки. И знает, что это было правильно. И прекрасно осознает, что как бы не было тяжело, никогда больше не вернется к тому, что только что оставил позади. Альтернативы все еще нет, но он справится. Потому что всегда можно ее отыскать…       Или уже получилось? ***       — Правда или действие! Правда или действие! — возгласы отдавались в ушах неприятным эхом, но Арсений лишь морщился, и ничего не говорил. Если людям весело, зачем ломать им кайф? Он же не какой-то killjoy, как бы сказали его англоязычные однокашники.       Все, что изначально затевалось как свинячья попойка в честь восемнадцатилетия Сережи, в нее и превратилось. Матвиенко заказал Егору алкогольной продукции на славу, и из того количества литражек огневиски, смородинового рома, хереса и даже веселящей воды, доставленной прямиком из какого-то задрипанного американского паба, можно было наполнить ванну королевских размеров. В принципе кто-то из приглашенных порывался сделать что-то подобное, но был вовремя остановлен вечно бдящими за порядком девчонками.              Сережа не стал приглашать много людей, опровергая стереотипы о типичном русском гостеприимстве. Когда Арсений подколол друга по поводу того, что на вечеринке ожидалось всего одиннадцать человек, а не каждый первый ученик, парень сказал, что члены династии слишком долго живут в туманном альбионе, чтобы не перенять у местных холодность и нежелание контактировать с рандомными людьми лишний раз.       Поэтому сейчас в гостинной собрались только семь старост, исключая Антона, оставшегося в кабинете Зельеварения, Окси, задержавшегося на попойку Булаткина и Джули, шестикурсницы-когтевранки, которая нравилась Сереже уже несколько лет к ряду, и вот он наконец решил перестать назло ей подбивать клинья ко всем встречным-поперечным и пригласить в свою компанию. Арсений, методично настраивавший друга на такой поступок, очень им гордился.       И теперь вся эта честная компашка, больше похожая своим видом на организованную преступную группировку Южного Чертаново (об этом районе Москвы Арсений наслушался от посетившей не так давно русскую столицу Окси), упивалась в хламину, не забывая при этом чествовать именинника, первым из всех присутствующих достигшего своего совершеннолетия. В какой-то момент они ужрались до такого состояния, что Сережа, наряженный, как самый элитный сутенер, в подаренную кем-то из девчонок-старост леопардовую шубу и бумажную корону, которую Егор захватил из Бургер-Кинга, восседал в центре комнаты в окружении пустых бутылок и гадал каждому желающему на таро, а потом и по линиям на ладони. Кате Добрачевой и едва стоящему на ногах Позу, которые последние два года ходили вокруг да около друг друга, пытаясь найти момент признаться в своих чувствах, парень напророчил свадьбу лет через шесть, когда Дима закончит дополнительные медицинские курсы. Оксане пообещал переезд в Петербург сразу после выпуска, а глянув на руку Булаткина, усмехнулся и выдал глубокомысленно: «А тебя, белобрысик мой, ожидает завтра утром хороший такой отсос». Егор залился краской, а окружающие разразились таким громким пьяным смехом, что с нижних этажей прилетел недовольный Почти-Безголовый Ник и попросил сходить с ума потише.       Кто-то предложил поиграть в бутылочку, и Арсений, сославшийся на недавно вскочивший на губе герпес, естественно выдуманный, смотрел за тем, как Сережа с довольной миной целует Джули, Катя и Дима, постеснявшиеся чужих взглядов, поворачиваются спиной, но их все равно выдают громкие чмокающие звуки, а Аника, нисколько не смущаясь, кусает за губу Марту.              В разгаре всей этой вакханалии из мыслей Попова не выходил Антон. Алкоголь расслабил мозг, превратил разум в переваренный кисель, заставил отпустить контроль, и в голову лезли навязчивые образы. Тонкие ледяные пальцы на чужой коже, двоившиеся перед затуманенным взглядом, стоны, заглушаемые подушкой и ватой в ушах когтевранца, плавные движения худого тела. Подобно змее. Он не знал, как давно пытался сдерживать эти картинки, но сейчас, под действием конской дозы спирта внутри, они одолевали его, не давая ни влиться в царившее вокруг веселье, ни вдохнуть без труда. Что-то мешало. И этим чем-то была собственная голова, неисправная до такой степени, что стало просто невыносимо.       Именно поэтому он готовился отказаться от игры в правду или действие, сослаться на поганое самочувствие и уйти в свою комнату, подальше от шумной веселой толпы, в свой маленький мирок, где никто не помешал бы ему побиться башкой о стену, изгоняя каждую неправильную мысль, или выплакаться от бессилия. Арсений уже собирался открыть рот, чтобы едва работающим языком объявить все, что отчаливает восвояси, когда снаружи послышался скрип отодвигающегося портрета, и в комнату буквально ввалился виновник поганого настроения когтевранца. Антон выглядел неважно — растрепанный, с покрасневшим лицом, будто на пути сюда успел знатно прореветься, какой-то помятый и недовольный. Но, едва переступив порог гостиной, он нацепил на свое лицо маску саркастичной веселости, к которой привыкли все присутствующие, кроме Арсения, и спросил, перекрикивая гомон голосов:       — Сорян, задержался. Где тут ваш этот именинник?       Толпа вытолкнула Сережу прямо к ногам Шастуна, буквально свалив его на пол, и Антон, засмеявшись, кинул ему под нос небольшой тканевый мешочек цвета переспевшей сливы со странного вида пузырьком внутри.       — Бля, Шаст, скажи, что это то, о чем я думаю? — спросил Матвиенко, выпивший меньше всех и поэтому единственный, помимо только что пришедшего слизеринца, способный пока еще говорить четко и ясно.       — А то, — Антон самодовольно ухмыльнулся. — Специально для тебя варил! Только не забывай про дозы, я тебя слезно прошу. Мне не в кайф будет, если внутренности моего друга раскидает по всему замку мощным таким внутрижелудочным взрывом.       Сережа поморщился и кивнул, пряча очевидно какую-то высокотоксичную, но очень полезную для прорицателя бадягу в карман шубы.       — Проходи, гостем будешь, — проговорил он бодро, вставая наконец на ноги и комичным жестом приглашая слизеринца вглубь гостиной. — Егор, налей Антохе чего-нибудь, от чего он быстро догонит вон например Арсения по состоянию.       — Ээээ, — возмутился Попов, услышав свое имя. Остальные слова доходили до него с задержкой, частично теряясь где-то в пространстве, а частично не проходя обработку ослабленным алкоголем мозгом. Он давно так не напивался и сейчас жалел, что прервал этот прекрасный трезвый стрик.       Попов на периферии сознания слышал, как Антон болтал с Егором о прошедшем матче, обсуждал последние новости дома, просил передать привет маме. Все это слилось в мешанину звуков, но Арсений не пытался выключить свой лисий слух. Ему просто нравился голос Шастуна, идущий непрерывной волной мурашек. Кукуха начала свое медленное смещение с верной траектории, но парня перестало это смущать.       Поэтому когда кто-то снова предложил правду или действие, он не смог не согласиться.       Перед глазами расходились бензиновые круги, и все, что попадало в их радиус, искажалось причудливым образом. Казалось, еще чуть-чуть, и Арсений начнет видеть монстров прошлого. Вокруг происходила суета, люди собирались в кружок вокруг последних двух оставшихся коробок пиццы. Одна из них, Попов был уверен, была кем-то размножена в пьяном угаре и поэтому не пригодна для еды.       — Итак, с кого начнем? — спросил Сережа, пододвигая ближе пустую стеклянную бутылку, превращая подушки с ближайшего дивана в горящие свечи и выключая лампочки. Комната покрылась полумраком, и это создало задушевную, почти интимную атмосферу. Вместе с недостатком света у Арсения в глазах потемнело, и он завалился на плечо севшего рядом Антона. И так и не смог встать, едва держа глаза открытыми. Парень под ним лишь тихо и тоже до ужаса пьяно захихикал, видимо и правда благодаря Егору быстро нагнав градус общего делирия.       — Ну давайте с меня, — Катя, сидящая по правую руку от Арсения, потянулась вперед, чтобы крутануть бутылку, и едва не потеряла равновесие, удержавшись только благодаря схватившему ее за локоть Диме. Когда футболка на девушке встопорщилась, слегка открыв горло, мутный взгляд когтевранца зацепился за серебряный блеск крошечного распятия. И ему всего на мгновение показалось, что оно было абсолютно идентичным тому, которое он нашел у тела Милли. И он бы обязательно спросил Катю, где она взяла этот крестик. Но пьяный мозг унес его дальше по волнам коллективного безумия.       Потом был смех и крики, слившиеся в ком, который было невозможно проглотить. Он Арсения душил, но эта асфиксия ощущалась приятной негой. Было в этом что-то родное, мягкое, успокаивающее, пусть голова и трещала, как масло на сковородке. Когтевранец смотрел, как другие выполняют желания, слушал чужие исповеди, и ему казалось, что он снова в ночи Хэллоуина, когда жизнь казалась проще, когда мир еще светился, когда Антон, сидящий сейчас в каких-то жалких миллиметрах, еще не грел своим теплом. И от последнего обстоятельства почему-то захотелось плакать. Глаза защипало, и Арсений смахнул проступившие слезы кулаком, едва не промахнувшись мимо лица.       — Эй, ты в порядке? — горячее дыхание опалило ухо. И сердце пропустило удар. Антон заметил его состояние. Антон постоянно был к нему чертовски внимательным…       — Все нормально, я просто адски устал, — Арсений прокатил свою голову по чужому плечу, зацепившись за выступающие кости. Он хотел еще что-то добавить, но тут бутылка, раскрученная Окси, указала горлышком на Шастуна. Девушка улыбнулась как-то загадочно, и в ее потемневших от эйфории глазах мелькнуло что-то дьявольское, ей совсем не свойственное.       — Антош, — обратилась когтевранка к однокурснику. — Правда или действие?       — Окси, — отозвался парень, скопировав ее интонацию и тихо икнув. Арсений почувствовал, как Шастун распрямил плечи, сбрасывая его голову. Видимо, тоже ощутил исходящую от Фроловой угрозу. Но внутренние убеждения и неиссякающая паранойя не дали ему выбрать простой вариант. — Действие.       — Я тут подумала, — улыбка девушки стала еще шире, — что нам всем стоит восполнить упущенную возможность и лицезреть некое событие которое должно было, но так и не произошло в Хэллоуин, — от этих слов в ватной голове Попова замигала красная лампочка, а по спине прошли табуном мурашки страха и пугающего предвкушения.       — О боже, — Антон шумно выдохнул и повернулся к Арсению корпусом, глазами все еще буравя Оксану. Они оба, даже пьяные в щи, понимали, что сейчас должно было произойти. И когтевранец был определенно точно не против… А слизеринцу это было как минимум на руку, правда ведь? — Ну давай, озвучь это, чтобы мы все громко посмеялись.       — Поцелуй Арса, — Окси выполнила просьбу без колебаний, хихикая себе в ладонь, и окружающие снова подняли гомон, от которого закладывало уши, и содержимое желудка норовило вырваться наружу. Но Арсений сдерживал себя, пытаясь отгородиться от внешнего шума и сосредоточиться на чужих искусанных до крови губах, которые снова были к нему так близко. Улюлюканье превратилось в сплошную непробиваемую стену, когда Антон вытащил откуда-то непочатую бутылку хереса, сделал огромный глоток, поморщился, словно недовольный кот, а потом наклонился еще сильнее, замерев вплотную к чужому уху, и опалил его горячим шепотом: «Я знаю, что ты вусмерть, но контроль свою магию по-братски, нам не нужны свидетели». И через мгновение, показавшееся Попову целой сотней вечностей, накрыл губы напротив своими, делясь привкусом спирта от языка к языку. И Арсения занесло лишь от одного этого прикосновения кожи к коже, интимного, развратно-ядовитого, как весь выпитый ими на двоих алкоголь, показного, на публику. Будто бы всем давно было известно, что они блядская пара, хотя о таком и речи не могло быть. Ненависть ослабла совсем недавно, уступив место хаосу, бесструктурному страху перед новым и неизвестным. Но целовать Антона сейчас и здесь, в полумраке комнаты, в окружении таких же обессиленно-пьяных туш, было до обморока приятно. И Арсений может и потерял бы сознание, если бы что-то неудовлетворенное, потаенное в нем не кричало, что он все пропустит. Что этот миг — нечто, что обязательно нужно собрать в коробочку счастливых воспоминаний. Эти контрастно горячие губы, шедшие вразрез со льдом пальцев в волосах, этот привкус черники, хереса, огневиски и мятной жвачки, образующий какую-то ядреную смесь, давившую на голову мощным гипнозом. Этот язык, прыткий, быстрый, несмотря на торможение мозга, хозяйничающий в его рту на правах владельца, обводящий с легкой грацией ряды ровных зубов, проникающий глубже, будто желающий добраться до самой сути бытия через это исследование чужого тела.       И Арсений бы сказал, что он не в порядке от Антона, пусть и знал, что виной всему треклятый спирт. Он бы сейчас быть может даже сознался, что Шастун ему чуть-чуть слишком небезразличен. Стал таковым как-то почти внезапно, когда открылся больше, чем на толику. И быть может сдуру растрепал бы об этом виновнику своего шаткого состояния. Но Попов не мог, потому что его рот был занят кое-чем другим. Поэтому лишь мычал тихонько в долгий, размеренный поцелуй, чувствуя от этого вибрацию по всей гортани, и боялся открыть глаза, которые уже и не помнил, когда успел захлопнуть. У этого момента обязательно появится своя золотая клетка в голове, которую парень будет открывать с завидной регулярностью. Потому что сейчас Антон своими губами окончательно лишал его последних крупиц рассудка.       А потом все кончилось. Тепло чужого тела пропало, секунды растворились в небытии, Антон отодвинулся на добрых полшага. И лишь его ладонь, ледяная слегка влажная от нервов ладонь, осталась лежать в каких-то жалких миллиметрах от пальцев Арсения, которыми тот отчаянно пытался ухватиться за ворс ковра. Окружающие продолжали дурацки улюлюкать, кто-то даже начал хлопать, а когтевранец лишь незаметно повернул голову к Шастуну и заметил, как тот украдкой стирает со своих губ ярко-рыжие разводы. Узкие полосы близости, оттененные вишневой кожей.       — Я же просил контролить, — послышалось колыханием ветра, но Арсений, не способный удерживать лисий слух в узде, уловил. И улыбнулся тепло. Антон не злился.       Окружающие звуки снова приобрели контуры, парень услышал истерический смех друзей, громкое щебетание, развязные шутки. И окунулся в это с головой, втянулся наконец в атмосферу конца света. Хохотал до красных пятен, подражая всем и теряя самого себя. И единственное, что продолжало удерживать его в реальности, — сидевший рядом Антон, потупившийся в пол и каждую секунду прилипавший губами к бутылке хереса. Теми самыми губами, которыми целовал Арсения. Парень все еще не мог до конца поверить в то, что это снова произошло. Он продолжал украдкой поглядывать на Шастуна, когда Кате стало особенно плохо, и ее все-таки вырвало на ковер. Когда Дима сказал, что пора бы закругляться, и увел любимую девушку в свою комнату, пообещав вылечить ее пищевое отравление. Когда Окси свернулась калачиком прямо на диване, и Егор, вспомнив о своих обязанностях дома, ушел сам и перенес Фролову в гостиную Когтеврана. Когда Сережа и Джули уединились у него в спальне, то ли чтобы перепихнуться, то ли просто пролежать в обнимку до утра. Когда Марта и Аника, хихикая, ушли в ванную вдвоем. Все это время Арсений не выпускал Антона из виду, а тот не переставал прикладываться к алкоголю, как к лучшему другу. Пока их не осталось только двое. Души, искалеченные собственной магией и друг другом, разделившие напополам странную близость.       — Не думал, что ты сегодня вернешься, — Арсению бы молчать, чтобы не рушить магии момента, но ему не хочется. Язык требует разговора, и он его начинает.       — С чего бы? — Антон повернулся к нему телом, но в глаза так и не заглянул. Лишь продолжал топить взгляд в стекле бутылки. — У моего близкого знакомца празднование совершеннолетия, я не мог такое пропустить.       — Но у тебя же были планы с Павлом Алексеевичем, и… — Попов подавился своими словами, когда Антон резко поднял на него свои болотные радужки, от спирта и тусклого освещения особенно яркие и произнес почти трезво:       — Мы расстались.       И в этой короткой фразе не было ни разочарования, ни боли утраты, ни злости. Абсолютная пустота, из которой даже нежность пропала, будто и не жила там никогда. Но Арсений все равно посчитал своим долгом прошептать на грани слышимости:       — Мне очень жаль.       — Похуй, не стоит, — отозвался Антон, все-таки отставляя от себя херес и опираясь спиной о ножки дивана. — Это я его бросил. К этому все давно шло. Я конечно не далеко не идеал, но это все было каким-то, — он сделал рукой нечитаемый жест и закончил, -… вымученным.       — Расскажешь? — Арсений все же решил сократить расстояние в полшага и снова водрузить свою голову на чужое плечо. В трезвом уме он бы никогда не позволил себе такую вольность, но сейчас это казалось правильным. Антон даже не дернулся, продолжив сидеть расслабленно и устало.       — Да тут и говорить не о чем, — для пьянющего в щи парень изъяснялся почти внятно. А Арсений прикладывал все усилия, чтобы информация доходила до его ватной головы. — Это все и началось-то, как безумие. Паша случайно узнал о моем дефекте. Воодушевился. Вдохновился, можно даже сказать. Сначала пробовал вместе со мной разные сильнодействующие настойки. А потом вычитал где-то про передачу магии через физический контакт. Предложил. Я сдуру согласился, — Антон общался рублено, видимо, чтобы проще было формулироваться. Арсений был ему благодарен, потому что так лучше его понимал. — Часто потом спрашивал, что там с Лясей. Он говорил, что она никогда об этом не узнает. Мне было стыдно, но я видел в этом выход. Мы начинали с касаний. Потом поцелуи. Потом что-то большее, с каждым разом наращивая потенциал. Мне не было противно, по крайней мере по началу. Лишь недавно меня стало буквально воротить от его присутствия рядом.       — Ты когда-нибудь его любил? — спросил когтевранец, поворачивая голову так, чтобы посмотреть Антону в глаза, и случайно коснулся губами оголенной кожи его ключиц. По ней сразу поплыли оранжевые разводы.       — Не думаю, — парень отозвался с какой-то грустной улыбкой. — Первое время мне казалось, что я что-то к нему ощущаю, но потом это превратилось скорее в благодарность за помощь.       — А он?       — Любил ли он меня? — Арсений не заметил, как чужая рука запуталась в его волосах, как длинные пальцы осторожно перебирали темные слегка вьющиеся волосы. — Возможно. Но скорее возносил до небес. Я был его экспериментом. Он хотел узнать, до каких высот в его предмете у меня получится добраться, если позволить мне все. Потом жаждал понять, как работает раздел энергетического потока у двух магов. Потом, может, и добрался до чувства привязанности… — парень вздохнул так тяжело, что закашлялся и закрыл лицо свободной рукой. — В любом случае, это не важно. Это не изменит того, что в последние дни я начал его ненавидеть…       Это финальное слово Антон сказал так, будто пытался лишь с помощью него выразить весь спектр своего внутреннего отвращения к одному единственному человеку. И Арсений с затаенной ревностью подумал о том, что ненависть к Добровольскому превышала сейчас в Шастуне ненависть к нему. И от этого почему-то стало до слез обидно. Но он сдержался и лишь тихо уточнил:       — Почему? — продолжая плавиться под прикосновениями чужих ледяных пальцев к своей голове.       — Он относится ко мне, как к маленькому ребенку, — эти слова слизеринец прошипел с нескрываемой злобой. — Когда я пытаюсь поговорить с ним по-человечески, он становится моей матерью. А это худшее, что можно придумать…       Они замолчали. Арсений и хотел бы обдумать то, что услышал от Антона, но мысли путались, царапались друг о друга и рассеивались, и от попытки склеить их начинало нещадно тошнить. К тому же руки, все никак не хотевшие его отпускать, заставляли его поплыть и растечься бесформенной лужей по ковру.       — А что ты будешь делать со своей магией? — спросил Попов, уже инстинктивно подставляясь под каждое прикосновение, пьяно ластясь к чужой широкой ладони. — Ты же говоришь, что сейчас тебе даже Добровольский едва помогал.       Если бы Арсений снова повернул голову, случайно пройдясь сухими губами по бледным ключицам, выступающим из-под футболки, он бы увидел, как Антон зарделся, как зажмурился, как беззвучно вдохнул полной грудью, открывая и закрывая рот в немой речи. Но Попов этого не сделал, поэтому лишь услышал рваное:       — Если я скажу, ты меня ударишь.       Перед глазами когтевранца пронеслась сцена в раздевалке перед матчем по квиддичу, чужие слова, так сильно похожие на эту сдавленную фразу. И снова поцелуи, поцелуи, поцелуи, снова, и снова, и снова.       — Говори, — он начал чувствовать, как мозг размякает еще сильнее, превращаясь в сплошную манную кашу.       — Если я попрошу тебя заменить Пашу, какова вероятность, что ты убьешь меня Авада Кедавра прямо здесь и сейчас? — по тону голоса казалось, что слизеринец был при смерти, так бледно звучал его вопрос. От абсурдности ситуации Арсений захохотал сдавленно, и парень, посчитавший, что Попова накрыла истерика, попытался оправдаться. — Никакой романтики, все исключительно по делу. И никакого секса, если ты будешь против. Ты же и сам видел, мне одних поцелуев с лихвой хватает.       И от этой попытки объясниться Арсению стало только смешнее, и он начал хохотать в голос, рискуя перебудить всех в Башне Старост и прихрюкивая на пике звука.       — Эй, я серьезно, — Антон толкнул его плечом, но парень, сколько не пытался, не мог остановиться.       Он бы сейчас, расслабленный конской дозой алкоголя, мог сказать, что не против романтики. Мог бы сказать, что внутренне надеялся на это предложение с того самого момента, как Шастун впервые решил приблизиться к нему на недозволенный уровень. Мог бы, вот только у него получалось лишь смеяться пьяно и некрасиво, вовлекая в это безумное действо и слизеринца.       Но тот оказался сдержаннее, поэтому кое-как, трясущимися руками, достал непонятно откуда свою палочку и невнятно пробубнил успокаивающее заклинание, одной не самой прицельной искрой приводя когтевранца в сознание. И тот, даже не восстановив до конца сбившееся вдрызг дыхание, выпалил:       — Я не против, — и не понятно было, виной тому мозги, дошедшие до состояния кипящей воды, или искреннее желание просто отпустить себя, но добавил с, как ему казалось, достаточно пошлой ухмылкой, — и секса тоже.       Антон, уже успевший вытащить откуда-то сигареты и закурить, поперхнулся дымом и едва не организовал еще одну лужу рядом с той, что не так давно оставила Катя.       — Ты шутишь? — спросил он осторожно, снова не желая смотреть Арсению в глаза.       — Ничуть, — слишком много бравады, но он не врет. — Хоть сейчас.       — Да ты издеваешься, я же по глазам вижу, — это прозвучало грустно, раздосадованно даже. По Антону было видно — он чертовски устал от того, что никто не воспринимал его всерьез. И Арсений от потухающего пламени в этих болотных глазах окончательно сошел с ума — наклонился вперед всем корпусом, чуть не потеряв равновесие, и, не давая Шастуну больше ни слова вымолвить, впечатался в его губы своими, перехватывая и впуская в собственные легкие готовый вырваться наружу дым от затяжки. Было непонятно, курили ли они по-цыгански или целовались, но Арсений не собирался останавливаться. Сейчас действия целиком и полностью перехватила сумасшедшинка, выходившая в люди исключительно под алкоголем. Он уже согласился на предложение Антона, пусть тот ему и не верил, тогда чего медлить. Жалеть он будет утром. Или когда тиски на висках ослабят хватку. Тогда он проплачется, краснея от стыда, побьется головой о стену и уверит себя, что беспросветный дурак.       А пока, задыхаясь от дыма в горле, Арсений терзал чужие губы, не обращая внимания на слабые попытки Шастуна вырваться из его хватки, и позволял своим рукам трогать. Плечи, слегка задевая ворот футболки, ледяные ключицы, шею, слегка сдавливая, совсем неосознанно. И если Антон и пытался по первости сопротивляться, в какой-то момент он не выдержал и выдохнул полустоном в чужие губы вопрос:       — Да что ж ты делаешь, блять? — и вобрал в свой рот язык Арсения, присваивая его себе. Корица, цитрусы, рыжие всполохи, которые с каждым касанием кожи к коже становились все ярче, в миг став заметными даже через опущенные веки. Невменяемость, абсолютная грань дурости, но такая приятная, что остановиться не было сил.       Они копили это в себе годами. Это напряжение, выливавшееся в злобу. Кто же знал, что страсть подходит им в разы лучше? Кто же знал, что делить горькую проспиртованную рыжину напополам окажется таким чертовски правильным? Скажи кто-нибудь Попову, что однажды ему будет так срывать башню от поцелуя с Антоном мать его Шастуном, он бы засмеялся этому человеку в лицо. Но сейчас было больше не до хохота. Лишь бы продолжать чувствовать чужие холодные пальцы, пробирающиеся под белую рубашку, из которой Арсений так и не переоделся, лишь бы продолжать ощущать вкус собственной магии и табака на податливом языке, смазано обводящим его зубы, облизывающим губы в порывистом нетерпеливом движении. Лишь бы быть ближе, еще, насколько это вообще возможно.       — Ты уверен, что на утро не пожалеешь и не проклянешь меня? — спросил Арсений, когда до их ватных голов дошло, что лучше уйти в комнату и не оставаться в гостиной у всех на виду. Обитель Антона была ближе, поэтому выбор пал на нее.       — Спроси это у себя, — парень усмехнулся, одним плавным движением палочки перенося весь хлам со своей кровати по шкафам. Только сейчас, наблюдая за тем, с какой легкостью это дается слизеринцу, Арсений понял, как именно его магия влияет на Антона. Он становится не просто сильным. Его постоянное стремление к знаниям наконец получает возможность выйти наружу. — Мне-то это надо физически, а ты даже никакую выгоду не получаешь.       — Я же тебе сказал, что я не против, — Попов потряс головой, пытаясь привести кружащуюся перед глазами комнату в статичное положение. — Тем более, если что-то случится, это же такой повод для шантажа.       — Иди нахуй, — Антон усмехнулся. — Против тебя это тоже отлично работает, между прочим.       — И то верно, — Арсений запрыгнул на опустевшую кровать и развалился звездочкой. — Так что мы оба под угрозой. Хотя, кто знает, как много из этого мы вспомним завтра.       От одной мысли об этом стало противно, и парню показалось, что и Антон, заканчивающий впихивать какие-то книги в шкаф, скривился. Но никто из них не стал комментировать вероятность такого исхода. Это не имело значения. Все, что сейчас происходило, — лишь очередная необходимость. Они все еще друг другу никто.       Слизеринец улегся рядом с Арсением, совсем близко, настолько, что даже миллиметров не осталось. Еще чуть-чуть и они бы срослись. Даже от этих легких касаний плеча к плечу по темным простыням проползла полоса живой яркой магии. Антон, заметив это, закрыл глаза и засмеялся:       — Ты чего? — спросил Попов, незаметно для самого себя снова запуская пальцы под чужую футболку, поглаживая методично бархат кожи.       — Ты даже не представляешь, как тяжело это будет отстирать, — отозвался парень и перевернулся на бок. Арсений последовал его примеру, и они снова оказались лицом друг к другу. Губы к губам, будто и не отрывались. Будто путники, шедшие по пустыни несколько долгих месяцев и вдруг нашедшие оазис с пресной водой. Прикосновения жгли нещадно, но в этом было столько мазохистского шарма, запретного желания, что не хватало сил даже на то, чтобы обратить на это внимание.       Длинные пальцы скользили по ширинке его джинсов с грацией балерины, примы Большого театра, плывущей по сцене. Арсений чувствовал ком, зарождающийся у сердца и спускающийся вниз, оканчиваясь взрывом дикого возбуждения. Он знал, что Антон в паре миллиметров тоже жаждет прикосновений, но не мог оторваться от его губ и шеи, оставляя на них себя, следы своей магии, своего самого дорогого, по заветам давно покинутого Гёттерланда. Чужой вкус доводил его до исступления, и он цеплялся пальцами за светлые кудряшки Антона, лишь бы удержать сознание наплаву.       Он не заметил, как парень расстегнул его штаны. Как коснулся осторожно разгоряченной плоти. У Арсения все ощущение смешались в один тугой ком нервов, готовый вот-вот лопнуть на пике искреннего наслаждения. Будучи пьяным, он легко воспламенялся и так же легко тух, чем не раз смешил своих парней в Лондоне, в дорогих клубах, в тот самый год, когда вел особенно беспорядочный образ жизни. Он ни разу ни с кем не спал, но близости ему в то время хватало и без этого. Перед Антоном не хотелось ударить в грязь лицом, он бы не вытерпел насмешек над своей скорострельностью, вот только сдержанность с каждой секундой уступала ему.       — Ясно, на нормальный секс сегодня я точно не рассчитываю, — Шастун усмехнулся, явно заметив чужую слабость, и Арсений насупился, проглатывая тихий стон от очередного прикосновения к члену.       — Взаимная дрочка — это тоже секс, — философски выдал он, заставляя Антона уродливо заржать и слюняво чмокнуть его в нос в каком-то особенном порыве нежности.       — Ну тогда она должна быть взаимной, — усмехнулся он и, осторожно взяв руку Арсения в области запястья и положив его ладонь на собственный пах.       А дальше были загнанные вдохи и выдохи, попытки поймать общий ритм, тяжелые головы, начисто лишенные мыслей, и рыжее марево, такое яркое, что заслоняло им друг друга. А потом белые капли, перемешанные с полосками магии на темных простынях.       — Да ебаный рот, — выругался Антон заплетающимся языком, кончая с громким выдохом сквозь сжатые зубы и оглядывая размеры катастрофы. — Плюс еще сто тысяч стирок.       Арсений, засмеявшись, махнул рукой, и пятна растворились, будто их и не было.       — Опа, — только и отозвался Шастун, как завороженный, глядя на когтевранца.       Никто из них еще не понял до конца, что только что произошло. Сразу после все разделилось на миллионы дробленых фрагментов и рассеялось по чертогам разума, не позволяя восстановить картину целиком. Арсений лишь помнил, как возвращался к себе в комнату, потный и потерянный, как не слушались ноги, и как его взгляд зацепился за низкую темную фигуру, пробиравшуюся к выходу из Башни старост.       А потом он вошел в спальню, сел на пол, облокотившись о дверь, и заплакал, как не рыдал давно. Сегодня что-то произошло. Что-то, что определенно точно изменит его изнутри. Что еще не раз искалечит, может даже убьет. И пока он изливал свою душу через горькие слезы, что-то в его душе ломалось нещадно, на атомы. И из головы не выходил Антон. Антон, целующий его с нежностью и желанием. Целующий исключительно ради магии… ***       Первым, что почувствовал Арсений, был треск в голове. Она нещадно болела и раскалывалась на части. Парень не знал, сколько точно вчера вылакал, но точно знал — достаточно, чтобы на утро так умирать. Единственной мыслью, пришедшей в страдающий мозг в этот момент, стало пойти к Антону и попросить флакончик антипохмелина. Он бы избавился от последствий вчерашней ночи сам, но не был уверен, что удержит палочку в трясущихся руках. Поэтому, кое-как выпутавшись из одеяла, встал, шатаясь, и направился в сторону слизеринской четверти башни.       Воспоминания накрыли Арсения, уже когда он стучался в дубовую дверь с выгравированными на ней большими буквами АШ. А до конца осознал он их лишь тогда, когда на пороге показался владелец комнаты. Заспанный, растрепанный, выглядящий совершенно по-кошачьи в растянутом свитере, рукава которого свисали чуть ли не до коленей, и в одних боксерах. Попов невольно залип на длинные худые ноги, фокусируясь на малюсеньком шраме на икре, и пропустил какой-то вопрос. Его легонько потрясли за плечи.       — Арс, — Антон говорил хрипло и простуженно, проглатывая полутона звуков. Видимо, пробуждение ему тоже не далось легко. — Что-то случилось?       — А, да, прости, — Арсений наконец отмер из своего транса, едва при этом не утонув в потемневших зеленых глазах. — У тебя есть что-то от похмелья?       Шастун больше ни о чем не спрашивал, лишь втащил парня внутрь комнаты и закрыл за ним дверь. Пока слизеринец звенел какими-то баночками-скляночками, рыская по шкафу, Попов не знал, куда бы ему приткнуться. В воздухе повисла тяжелая, неловкая тишина. Парень чувствовал, что ноги его не держат, но не мог позволить себе опуститься на кровать. Потому что как только он переводил на нее взгляд, проигрыватель в голове снова ставил диафильм, в котором длинные пальцы касаются его оголенной кожи чересчур интимно, в тех местах, куда не должны были иметь доступа. Как на этих самых простынях расползается след магии страсти, магии, передаваемой через близость.       Самый простой способ, думается Арсению, если Антон поднимет эту тему снова, — сделать вид, что ничего не помнишь. Что алкоголь сделал свое дело и наглухо стер происходившее из головы. Вот только когда Шастун повернулся и вложил когтевранцу в руки маленький пузырек, и холод ладоней снова обжег кожу, парень понял, что окончательно влип. Потому что Антон, здесь и сейчас, небритый, сонный, растерянный, казался ему до сумасшествия красивым, домашним и своим. И хотелось просто снова его поцеловать, имея на это полное право. То самое, которое слизеринец вчера ему дал. Стать новым Пашей.       И поэтому, когда Антон, пряча глаза, спросил, помнит ли Арсений о том, что случилось прошлой ночью, Попов кивнул уверенно. Ничего не сказав, просто показав этим жестом, что ему нечего скрывать.       — И тебе не противно? — спросил слизеринец тихо, будто все еще боясь, что его ударят.       — Я не собираюсь отказываться от своих слов, Шаст, — Арсений прекрасно понимал, что ответил не на заданный вопрос, но посчитал это правильным. Не говорить же Антону, что вместо отвращения он испытывает перед произошедшим затаенное благоговение. И где-то внутри, за гранью осознания, хочет еще. Больше, ярче, до внезапного магического взрыва на простынях…       Арсений сказал это, и Антон засмеялся истерически облегченно.       — Спасибо, — прошептал он одними губами. И параллельно с этим с улицы раздался истошный вопль.       Арсений и Антон, обескураженные и напуганные, бросились к окну. На берегу Черного озера собралась толпа, окружая что-то, скрытое от их глаз.       Выбежав на улицу и растолкав зевак плечами, парни увидели бедного завхоза Филча, стоящего на коленях перед лежащей на песке незнакомой пожилой женщиной. Она была обнажена, ее тело посинело и вздулось в районе лица и шеи, в седых волосах запутались нити водорослей. Глаза ее впали, и в них скопилась вода. А в груди, как жуткое напоминание о нависшей над школой загадочной угрозе, зияла небольшая дыра. Через нее просвечивались отекшие легкие и поломанные ребра. А сердца, как всегда, не было. Лишь кровавое месиво из лопнувших вен и артерий. На груди ее висела, окропленная алым заревом, икона Ильи-пророка, по лицу которого прошлась кривая трещина, будто маленькая молния с детского рисунка.       — Ее русалки на берег выбросили час назад, — сказал кто-то в толпе, и Арсений с Антоном коротко переглянулись. Попова ощутимо затошнило.       — Аргус, что здесь произошло? — к месту катастрофы наконец пробралась и директриса. Увидев труп, она побледнела и зажала рот ладонью.       — Они убили ее, — мужчина завизжал высоко, пронзительно, так болезненно, что Арсений почувствовал в этом вопле вселенский траур. — Они убили мою миссис Норрис!

Я придумаю нас другими В новом мире Где любовь наша всё победила И подарила мне крылья Я придумаю нам другие Все сюжетные линии И концовка была бы счастливой И сердце больше не ныло бы так