Лучшее, чего у меня не было

У Виндсонг за плечами: сумка, полная бесполезных уже большей частью расчетов, карт и графиков, немного одежды, страны — равнодушная суетливость, веселые маскарадные брызги, знакомства и имена, стирающиеся расстоянием и временем. Надежда, звенящая и перекатывающаяся где-то на дне. Упрямство, спрятанное в укромном кармашке — не потерять никогда. Метка на бедре — полувыцветшие линии, еще одно доказательство того, что она все делает неправильно. «И этот глупец — это ты, верно?» Глупец, повторяет она беззвучно губами, оглаживая мягкие углы и аккуратные завитки, когда время замирает, даря несколько мгновений безмятежности; когда не нужно думать, где взять деньги, что поесть и как действовать дальше, чтобы доказать свою правоту. Чтобы защитить то немногое, что осталось. Глупец. Глупец-глупец-глупец. Может, она и правда глупа. Может, слишком умна. Но мир не принимает ее — факт, с которым сложно поспорить. Она прячет метку за тканью, иногда — перевязывает, словно постыдную тайну, иногда — выставляет на свет нарочито демонстративно, словно хвастаясь, ловит взгляды: насмешливые, завистливые, равнодушные. Где-то там — далеко — живет человек, предназначенный ей судьбой, и даже этот человек… Даже он не отличается от остальных, если говорит так. Если и её соулмейт не может понять её, остается ли еще хоть какой-то шанс донести истину до остальных? Глупец, шепчет она, одергивает ткань почти с яростью — и на бесконечно долгий миг больше всего на свете хочет разорвать ту нить, что их соединяет. Пожалуйста, мэм, поверьте, я не собираюсь похищать этого ребенка, — тянется меж чешуек по предплечью Вилы витиеватой размашистой вязью. С этой фразой в голове она просыпается, с ней же ложится вечером в постель. Эта фраза всплывает вовремя и некстати каждый раз, когда она скользит взглядом по детям в собственном классе — и по любым другим детям, встреченным на пути. Вила присматривается в напряженном ожидании к каждому новому человеку: родители, тети, дяди, братья и сестры, кто угодно, контактирующий с детьми, кто угодно, сказавший им слово, задержавший на них взгляд — она мечется, она тянется, она рвется. В ожидании проходят дни, недели, месяцы. Годы. Сменяют друг друга сезоны. Она устает, она выдыхается; она перешита и перештопана, она хочет услышать — голос, тон, что угодно. Увидеть этого человека. Убедиться, что он существует. Что это не жестокая насмешка судьбы. Люди симпатичны ей. Она нравится людям — но это пустое, искусственное. Не то. То время — не те люди. Или время тоже не- Как долго? — шепчет Вила, следит пальцами за линией меж нежного серебра. Никто не отвечает. И она продолжает ждать. Исчезновение Августа замечают не сразу. Несмотря на то, что это происходит не впервые, дети встревожены — и сразу идут к ней. Их товарищ своеобразный, если не сказать иначе: ничего не боится, все ему интересно; детская отвага в сочетании с детским же любопытством — смесь, прекрасная в своем безумии. Вила успокаивает сначала детей, затем — саму себя. Зная Августа, в первую очередь она проверяет самые неожиданные места. Поглощенная тоскливой тишиной территория вокруг заброшенных шахт сияет теплым светом подсолнухов, склонивших тяжелые головки, и Вила, касаясь лепестков пальцами, идет дальше, пересекая эту стену, представляя ярко, как Август сидит здесь, одинокая маленькая кучка, напевая привычно и ковыряя твёрдую мёрзлую землю. Она находит его чуть дальше — на пустыре, — и он вовсе не один. Рядом с ним — светлые кудри, теплая шуба, — высокая женщина, и Вила подходит ближе, даже не пытаясь скрываться, но все равно оставаясь для них, столь увлеченных разговором, совершенно невидимой, неслышимой и, вероятно, даже неосязаемой. Август задает вопросы, женщина отвечает, звучит устало и расстроенно, объясняет что-то про неведомые Виле лей-линии — что-то умное, полное невысказанной обиды, — и Август, только недавно научившийся складывать двузначные числа, слушает внимательно, смотрит на нее почти с восторгом. Говори об этом со взрослыми, способными тебя понять, думает позабавленная Вила; насколько хватит терпения ребенка? — …остался только один глупец, — бормочет незнакомка. Снег хрустит под подошвами, когда Вила выходит на свет. — И этот глупец — это ты, верно? Женщина оборачивается — кудряшки бьют по щеке, распахиваются глаза; она выглядит почти испуганной. Испуг тает быстро — перетекает медленно и тягуче в недоверие, сладкой патокой надежды капает с длинных ресниц. Она смотрит так, что Вила не может перестать смотреть в ответ. А потом она говорит: — Пожалуйста, мэм, поверьте, я не собираюсь похищать этого ребенка. И сердце Вилы пропускает удар.