Все виды моего оружия

Успешный побег — побег внезапный, неожиданный как для окружающих, так и для самого беглеца. Можно быть умным, незаметным, быстрым, но, если ты не способен на неожиданность, побег у тебя не выйдет. Поэтому мой последний день перед отъездом из Марлии не отличается от прочих. Госпиталь встречает меня утром привычными запахами лекарств, спирта, пота, крови, помытых с хлоркой полов, мокрой после дождя штукатурки. Его обшарпанный вид перестал меня удивлять спустя месяц после начала работы, я привыкла и к ветхости застиранных халатов, и к дефициту лекарств. Единственное, к чему я до сих пор не привыкла, это к разговорам с больными перед операциями. — Доброе утро, Тайлер, — вездесущая старшая сестра перехватывает меня в начале обхода. — Доктор Свенсон ждет тебя в операционной через час. Просил подготовить Рувиса. Приветствую в ответ, судорожно думая: почему Свенсон и почему Рувис. Еще вчера решили, что он безнадежен, только хлороформ переводить. — Сегодня же не его смена, — спрашиваю все же о другом, потому что сегодня впервые за четыре года работы в госпитале меня волнуют не только пациенты. — Мне он не докладывался, Тайлер, — устало вздыхает начальница и знаком отпускает меня. Зачем доктор Свенсон сегодня вышел на работу, что он хочет сказать мне? Что-то изменилось, и на борту эсминца больше не требуется медсестра? Выздоровел тот парень, место которого мне предложили? Я спешно переодеваюсь, убираю темное платье в шкаф, с удивлением опознавая в своих чувствах отчаяние. Еще неделю назад, до предложения Свенсона, меня бы не встревожило изменение в расписании врачей, а теперь самое незначительное событие способно лишить меня надежды. В комнату заходят переодеться девушки с ночной смены, и я тороплюсь уйти. Только бы не заметили меня. Выдыхаю за дверью, и вслед несутся голоса: — Да как она это делает? Я заметила ее, только когда дверь заскрипела! Она что, была в комнате, когда мы зашли? — Ага, — равнодушно поддакнула вторая, — она так всегда. Не знаю, это талант такой, или она нарочно. И то и другое. Джордж — приставленный ко мне гвардеец — наверняка напился до зеленых чертей в день, когда ему отдали приказ охранять меня. Я знаю, кого они видят: нелюдимую девушку, запаянную от кончиков туфель до подбородка в старомодный наряд. Такая я и есть. Но полоса неудач только начинается. В общей палате «легких» сегодня день выписки, а он в госпитале иногда проходит тяжелее, чем день приема. По приказу командира Магота плановой целью военных госпиталей был возврат на передовую не менее шестидесяти процентов поступающих раненых. Госпиталь Ребелио славился регулярным превышением нормы. Правда, сегодня обходилось без истерик и споров с врачами, потому что на встречу с выписывающимися военными пришла Пик Фингер, и в присутствии девушки-воина, возвращающейся вместе с ними в кровавый ад, ребята пытаются сохранять бодрость. Палата тяжелых встречает меня совсем другими настроениями. — Сестра, — еле слышно зовут меня из угла, и я подхожу, уже по голосу понимая, что шансов на удачную операцию очень мало. — Здравствуйте, Джим, — присаживаюсь на стул рядом с кроватью, рассматриваю осунувшееся за ночь, потное лицо, лихорадочно блестящие глаза в запавших глазницах. — Как ваше самочувствие? — Мне сказали, что вы будете на операции, это так? Рувису на вид от силы двадцать, и на его простом курносом лице непроходящее удивление: «Как, неужели я должен лишиться обеих ног или умереть?» Я не умею вести подобные беседы, не знаю, чем его утешить. Сказать, что зато его больше не призовут на фронт? Что он вернется к родителям, жене или кто там у него есть? — Да, я буду ассистировать. Что меня привлекло во время учебы в работе хирургической сестры, так это то, что не нужно во время работы разговаривать с пациентами. Я бы выбрала патологоанатомию, но тут уже мой брат бы не стерпел. — Слава Богу, — от улыбки на лице Рувиса мне стало тоскливо. — Вы наш добрый ангел, все здесь говорят, что у вас легкая рука. На секунду мелькнула паника: кто эти «все»? Кто меня здесь вообще замечает, кроме коллег? — Да, Тайлер у нас такая, — мое молчание разбил веселый голос одного из санитаров, и я выдохнула. — Золотые руки! Ну что, Джим, ты готов? Мать принесла тебе столько вкуснотени, что уже ради этого ты обязан быстро восстановиться. Санитар споро перекладывает Рувиса на каталку, не переставая болтать. Уже в операционной, пока я готовила хлороформ для ингаляции, Джим неуверенно попросил: — Прошу вас, скажите ваше имя. Мы были одни в комнате, доктор еще не пришел, и потому мой голос перескочил одну букву. Аккуратно закрепляя маску на его лице, я прошептала: — Лара. — Скальпель, — негромко командует доктор Свенсон, и я послушно передаю инструмент. Он всегда выделял меня среди других медсестер без всякой на то причины. Спрашивал, пойду ли я учиться дальше, на что я совершенно честно отвечала: «Нет времени». — Я решил все-таки рискнуть с Рувисом, пока вы еще здесь, — были его первые слова, когда он вошел в операционную, и я выдохнула половину своих страхов. Значит, я все же уеду. — Ну, начнем. К концу дня я не чувствовала ног, спина была насквозь мокрой, но, зашивая брюшину после последней операции, я чувствовала, что буду скучать по этому, и моя семья молчаливо поддерживала меня, оставив на этот день наедине с собой. Они тоже скучали: бабушка Марджери по рисованию, бабушка Оливия по вышиванию шелком, мама… мама любила очень многое. — Выезжайте завтра заранее, пассажирские поезда сейчас часто задерживают, пропускают военные, — доктор Свенсон использовал последние минуты наедине для напутствия. — На станции вас встретят, Калдвел отбил мне телеграмму сегодня утром. Очень рад. Не ожидал, что так быстро найдут замену. — Сколько вещей мне можно взять с собой? Каюты ведь небольшие… — Ну, ваши женские кринолины, конечно, не поместятся, — усмехнулся доктор. — К тому же форму вам выдадут. Я склонилась еще ниже, закрепляя строчку. Кринолины? Дай Бог мне унести с собой хотя бы сменное платье так, чтобы этого не заметил Джордж. — Спасибо, доктор, — слова давались тяжело, но еще тяжелее будет расстаться, не поблагодарив. Он просто не представляет, на что способен дом Тайбер, когда кто-то забирает принадлежащее ему. — Я не знаю, как вас благодарить… — Все ради родины, не так ли? — оборвал он мою попытку, и я в тревоге облизала соленые от пота губы. Доктор не сказал «ради Марлии». Просто родина. Желтую повязку нашивают даже поверх врачебных халатов. Во благо какой родины он старается? Знает ли, что уже восемь кораблей пропали у берегов Парадиза? Знает ли мое настоящее имя? Не то, которое значится в удостоверении для Ребелио, сделанном для меня по приказу брата («Лаура Тайлер, элдийка, двадцать семь лет», разрешение на выход за пределы гетто подписано лично главой дома Тайбер), а данное мне при рождении? Нет, разведка Парадиза не может быть настолько хороша, чтобы пойти дальше идеи шантажировать через меня Уильяма. И не настолько глупа, чтобы думать, что я что-то значу для дома сама по себе. Главная тайна Тайберов вот уже сто лет неприкосновенна. Всем известно общее «где», но никто не знает, в котором. — Конечно, — смотрю, как красная вода с моих рук завихряется в треснувшей раковине. — Все для родины. Ветер холодит мокрую ткань платья на спине, и мне не нужно прикладывать усилия, чтобы выглядеть обыкновенно усталой и жаждущей попасть в душ. За стеной гетто Джордж помогает мне забраться в машину, и мы едем домой, в поместье. Двенадцать километров от Ребелио, а выглядит местность так, будто на другом краю материка. Первые полгода я каждую поездку не отрываясь смотрела на поля, речку в отдалении, небольшие буковые рощицы с разбросанными старыми поместьями — непритязательные пейзажи вдоль пути. Но потом научилась и это время использовать с пользой, дремля. Набираясь сил перед тем, как переступить порог дома. Иронично, но в гетто с желтой повязкой на руке я чувствовала себя гораздо свободнее, чем в белоснежном мраморном дворце, носящем одно со мной имя. Богатство, слава, власть всего в шести буквах: Тайбер. Второе правило побега: веди себя как обычно до последнего. — Деточка, как раз в этом нет ничего сложного, — мягко советует бабушка Оливия. — Просто забудь до утра, что собираешься куда-то ехать. — Да Бог ты мой, — присоединяется тетушка Аделаида, поправляя очки. — Кому здесь есть до тебя дело? Они не заметят, даже вырасти у тебя вторая голова. Я вижу их сидящими вокруг столика в «Старой» гостиной, как я ее называю. Эта уютная мамина комната, в которой все собирались раньше, сейчас закрыта, и вместо нее каждый вечер родственники собираются в пафосной гостиной на первом этаже, изображая семейный уют. В доме мне не нужно делать вид, что все как обычно. После мамы здесь всегда все идет одинаково. Матильда, двоюродная сестра матери, сидит в кресле у камина с молитвенником в руках, уголки губ брезгливо опущены вниз. Дедушка Сэм (хотя мама как-то объясняла мне, что он довольно дальний родственник отца, и «дядей» называть его намного логичнее) читает газету, пальцами одной руки поглаживая набалдашник трости. Майна вышивает, поминутно вскидывая глаза на играющих детей. И только Фина с племянниками отдуваются за всех, изображая семейную идиллию. Рокки отбирает игрушку у младшего Стефана, Кит разрывается между тем, чтобы помочь Стефану (бесполезно, Рокки сильнее) и присоединиться к Рокки (тогда можно поиграть вместе под рев мелкого братца, но мать и сестра не похвалят), Фина уговаривает братьев быть дружнее. Ох уж эта лицемерная присказка Уильяма! Будьте дружнее. Сплоченнее. Будьте вместе. Не берите пример с меня и сестры. Семилетняя Лили, ласковый котенок, первой замечает меня в гостиной, и, чередуя непосредственный бег ребенка с церемонными семенящими шажками леди — порождение занятий с новой гувернанткой, соответствующей возрасту, — обнимает меня за пояс. Мне хочется погладить ее по темной макушке с низким узлом, но руки у меня в дорожной пыли. — С возвращением, Лара, — равнодушно приветствует меня Майна, недовольно глядя на наши объятия. Боится, что я выберу маленькую копию себя и мамы вместо старшей Фины? — Приводи себя в порядок и спускайся к ужину. В переводе с ее языка это значило: «Уйди с глаз моих и не появляйся, пока не придет твой брат». — Рада видеть тебя в добром здравии, Майна, — каждый вечер я отвечаю ей одинаково, и даже не знаю, что бы я делала, заболей вдруг она. — Я немного отдохну с дороги и присоединюсь к вам за столом. Лили, милая, после ужина я обязательно тебе почитаю. Видит Бог, я не знаю, как это чудо еще не бросило радоваться мне, учитывая, что под взглядами дражайших родственников я никогда не говорю ей то, что следовало бы: что она — тот единственный свет, который есть для меня в этом доме, и по которому я буду скучать до слез. Прочие родственники не обращают на мой приход никакого внимания, поэтому, едва погладив Лили по плечу, я поднимаюсь к себе на третий этаж. Здесь всего четыре двери: моя комната, всегда закрытые спальня родителей и мамина гостиная и кабинет брата. Он с Майной, как и племянники, и Сэм с Матильдой, занимают комнаты на втором этаже. После смерти родителей их комнаты никто не занял, но конструкция дома предусматривала много места, чтобы позволить пустовать некоторым помещениям. Потому что он строился с расчетом на то, что в каждом поколении нашей семьи будет своя рана, забываемая только с новой болью. Впрочем, мое одиночестве на этаже сослужило мне хорошую службу: кто же знал, что дверь в кабинет брата открывается так же легко, как шкаф с препаратами, от которого старшая сестра потеряла однажды ключ? Вековые знания моей семьи поистине неисчерпаемы. В те летние дни, что Уильям с Майной и детьми уехали на море, я днем едва не засыпала над операционным столом, так, что даже доктор Свенсон на меня прикрикнул и отстранил на один день от операций, а ночами взахлеб читала отчеты об операции по возврату титана-Прародителя. В Ребелио я иногда видела воинов, но после прочитанного стала смотреть на них совсем иными глазами. Особенно на Райнера Брауна, единственного из четырех вернувшегося с острова и вернувшего нам титана-Челюсти. Следом пришла очередь докладов министра иностранных дел об укреплении отношений с подчиненными странами. Особенно трогательно выглядели его стенания по поводу возврата заложников аристократических семейств (я еще застала в детстве Намбию, «гостившую» у нас дома годами). Над выкладками Научного общества изучения титанов я хмыкала так, что боялась разбудить Матильду, чья комната находится под моей. «В период времени с пришествия прародительницы Имир до наших дней титанами было отнято в три раза больше жизней, чем сейчас живет людей на планете». — У людей, по их мнению, как у кошек, что ли, по семь жизней? — шептала я, не веря, что кто-то всерьез может считать это результатом научным исследований. Но когда те же цифры запестрели в планах министра культуры, мне стало не до смеха. Вот к чему клонил брат, устраивая регулярные разговоры со мной: вызывал в кабинет и после ритуального «У тебя все в порядке?» и тишины в ответ начинал расспрашивать о том, что я увидела в памяти прошлых носителей титана-Молотобойца. Моя семья в эти моменты замолкала, кто-то даже уходил из Старой гостиной, чтобы я не выдала себя глупой улыбкой. Смысл и сила Молотобойца не только в том, что он заставляет отвердевание принимать любые формы, но в том, что, в какой бы форме не были его носители, они всегда в нем. Навечно. Они выходили ко мне постепенно, не желая испугать, и вовсе не в том порядке, в котором висят их портреты в семейной часовне. «Хитроумная» тактика дома Тайбер за последние сто лет — отдавать титана наименее подозрительным членам семьи — принесла свои плоды, превратив Старую гостиную в место девичника. Что поделать, мы уходили в основном молодые. Это и есть моя семья, мой долг и моя поддержка. Они делают мысль о том, что мне осталось два с половиной года, почти сносной, ведь я окажусь рядом с ними в сознании следующего носителя. Буду так же попивать чай и давать ненужные советы своей преемнице. Я больше не заходила в часовню после смерти мамы, а когда сбежавшая Матильда вернулась, приняв постриг, в первый и последний раз озвучила комментарий ее матери, Аделаиды: — Надеюсь, Бог открыл тебе тайну, как перестать быть трусливым элдийцем? Ну или хотя бы просто элдийцем, потому что трусость в человеческом сердце неискоренима. В первую ночь после возвращения Уильяма, наконец уснув с тяжелым сердцем, я проснулась от кошмара и услышала новый, впервые прозвучавший в Старой гостиной голос: — Ну что, девочки? Сто лет прошло, не пора ли двигаться дальше? Я надеялась, что Уильям заночует в столице, как частенько делал, но мне не повезло. И теперь я вяло ковыряла бифштекс под его задумчивым взглядом. Майна суетилась, рассказывая, как хвалит гувернантка Лили и какую бабочку сегодня поймал Стефан. За столом никогда не говорили о делах, а у меня кроме них ничего и не было, поэтому мое постоянное молчание никого не тревожило. Они бы скорее удивились, заболтай я вдруг о хорошо проведенном дне и увиденном по дороге зайце. Однако Уильям прекрасно справлялся с ролью добродушного отца семейства: расспрашивал, какие темы проходили дети, какого цвета были крылья бабочки, как прошла тренировка Фины. Мне его выставленные напоказ отцовские чувства всегда напоминали не очень хорошо отрепетированный спектакль. Но для остальных, наверно, это было лучше, чем признать, что он завел такое множество детей, только чтобы не повторилась ситуация с нашей мамой. Когда есть из кого выбирать, всегда легче. Тетушка Матильда хорошо устроилась, сначала спасенная моей мамой от поедания собственной матери, а затем в решающий момент удалившаяся в монастырь, чтобы не пришлось становиться следующей. В итоге она обрекла нас на то, чего мы избегали десятилетиями: поедания детьми родителей. Кто-то в самом начале выяснил, что тетушки вкуснее и не горчат на зубах. Удивительно, но несмотря на произошедшее отношение к Матильде дома намного теплее, чем ко мне. Будто пост — достаточно веская причина не есть родственников. — …отправимся на море. Лара, что ты думаешь об этом? Кажется, я все же отвлеклась. Море, море… С чего это брат заговорил о море в конце лета? Не оттого ли, что завтра я должна пересечь его впервые в жизни? — Я всегда доверяю твоим решениям, брат. Универсальный ответ, достаточно удовлетворяющий тщеславие моего брата, чтобы считать сеанс общения со мной завершенным. — Решено, тогда следующим летом отправимся на море все вместе! Невероятная щедрость для Уильяма. Все прошлые годы меня оставляли дома под охраной гвардейцев, и тут такое послабление режима. Не потому ли, что моя верность может в ближайшее время пригодиться как никогда? Когда закончится та война, жертв которой я вижу каждый день, не начнется ли новая? Я все же пытаюсь улыбнуться, это должно быть сейчас уместно, но моя улыбка больше удивляет, чем радует родственников. Только Лили отвечает мне взаимностью, симметрично отражая приподнятые уголки губ. Бабушка Марджери не удерживается от комментария: — Лара, Лара… Улыбка — это тоже оружие. Им нужно учиться владеть, чтобы не пугать окружающих. Спасибо, бабушка, но у меня нет времени на новые виды оружия. Я владею мечом, копьем, молотом, кинжалом, луком, метательными звездами, хлыстом, немного стреляю из многозарядного пистолета. Меня учили с пяти лет, как сейчас учат Фину. Племянница никак не отучится смотреть на меня виновато после каждой тренировки, как будто только в дни, когда из подвала слышится лязг металла, я вспоминаю, что меня ждет. Но сейчас даже этот избегающий взгляд кажется мне милым, как и постный вид Матильды, и одухотворенное выражение лица дедушки Сэма. Кажется, я буду скучать даже по Майне — точнейшему камертону эмоций моего брата, резонирующему ненавистью на любого, кто вызвал недовольство Уильяма. Я буду скучать по этому дому, вырастившему за сто лет столько Тайберов и вместившему в себя столько их историй, что сам стал больше Тайбером, чем сидящие за этим столом. Я буду скучать и по тебе, мой лицемерный, надменный, гордый, тщеславный брат — Вилли для всего мира и Уильям для меня. Скучать по тем временам, когда родители были еще живы, мир — светел, Марлия — лучшим государством в мире, когда ты мог еще плакать от издевок Намбии. И еще больше скучать по тебе, каким ты стал после перехода титана ко мне, потому что сломанные вещи вызывают зачастую больше чувств, чем целые. Я буду по всем вам скучать. Конечно, если меня сразу не съедят демоны острова Парадиз. Прощальное настроение не покидает меня на следующий день, когда мы едем в Ребелио. После чистоты и тишины поместья, мирных мягких холмов вокруг, извилистой тонкой речушки на полпути к городу Ребелио обрушивался шумом, смогом, дымом промышленных труб, серостью и грязью. В дни, когда ветер дул со стороны порта, улицы пропитывались запахами раскаленного железа, тины, гниющих водорослей, а, стоило ветру подуть со стороны заводов в промзоне, станций на товарных путях, как тонкий запах сероводорода пропитывал волосы и оставался со мной на много дней, вызывая брезгливую дрожь Майны. На фоне нищеты местных даже мое непритязательное платье смотрелось вычурной роскошью, а дома здесь не дотягивали до беднейших кварталов столицы. Военные порядки сталкивались с усталым равнодушием элдийцев и порождали смирение на их лицах, подспудное ожидание удара, даже у тех, чья повязка была красной. Здесь не интересовались иной политикой, кроме военной, не обсуждали книжные новинки и премьеры театрального сезона. Здесь не было театра, а из книжных магазинов только дешевые лавки с подержанными книгами, которые могли себе позволить местные. Едва ли не самым ярким цветом были желтые повязки, а самым веселым звуком — заливистый лай собак, сорвавшихся вслед за мелким воришкой.   На фоне серолицых, изможденных элдийцев марлийские военные, чиновники, торговцы, полицейские — достойные граждане достойной страны — наглядное подтверждение богоугодного происхождения, не замаранного связью с демонами. Будь моя семья иной, я должна была бы разделить их судьбу, жить в одном из этих серых домов, показывать на карте в школе границы бывшей империи, делать доклады по уничтоженным народам, по дороге домой заворачивать к штабу Воинов, чтобы увидеть их хоть краем глаза, перешивать платья матери, ругаться с соседкой за последний кусок сыра в этой лавке, выйти замуж за соседского паренька из дома напротив, повести в ту же школу своих детей и никогда, никогда не мечтать выйти за стены. Не то что поехать к мятежным демонам. Вхожу в госпиталь в последний раз и оглядываюсь на Джорджа. Что сделает брат с бедным Джорджем, виновным только в том, что брат решил, что одного гвардейца достаточно для моей охраны: постоять за себя я могу сама, а сомневаться в моей верности семье брату еще не приходилось. Ведь кроме семьи у меня ничего в жизни нет. Семьи и этого места, которое я сейчас прохожу насквозь, чтобы выйти на задний двор, где обычно разгружали машины с ранеными. Сколько раз на пути до вокзала мне почудился красный промельк, не перечесть: я вздрагивала от вывески лавки мясника, чахлой алой розы в засохшей клумбе, винного цвета губ пожилой чиновницы. Протягивая в окошко кассы на вокзале удостоверение элдийца, я чувствую биение сердца под подбородком. На этот раз разрешение покинуть гетто проставлено военным ведомством, а не домом Тайбер. В нем ровно три ошибки. Лаура, я Лаура, Лаура… Непримечательная элдийка, не очень молодая, не очень красивая, совершенно обычная. Я получила невероятно престижную, хорошо оплачиваемую работу на военном корабле... — Ну же, девушка, вы билет брать будете? — хмурая женщина трясет желтым листком, кажущимся мне билетом в рай и ад одновременно. И уже у окна поезда при виде пролетающих мимо полей и лесов меня настигает осознание того, что я наделала: я собираюсь подставить под удар свою семью, собираюсь принести еще одного титана на вражеский остров, собираюсь совершить государственную измену. Мне даже стало тяжело дышать от последней мысли. Я представила, как доктора Свенсона отправляют на остров и обращают в титана, как моих родственников выселяют из векового обиталища, как… Как я посмела менять свою судьбу? На маленьких станциях иногда встречались старые, насквозь проржавевшие вагоны, давно списанные и ждущие своей отправки на металлолом. Переставшие быть полезными. Титан по сути такой же поезд, дожидающийся, когда же пассажиров пересадят в новый, а его переплавят, чтобы он продолжил бежать по рельсам частичкой нового состава. Так куда я бегу от заведенного порядка вещей? Наш поезд остановился на параллельном пути, давая дорогу другому, тяжелому, бронированному. И глядя на эту противоестественно быструю черепаху, спешащую отстаивать могущество и без того огромного и могучего государства, я успокаиваюсь. Синяя безбрежная полоса моря ширится на горизонте, когда Рейвен снова входит в Старую гостиную, единственная из моей семьи с короткими волосами, встает у окна призраком войны, породившей Парадиз. И панорама моря перестала быть для меня новой, сотни раз виденная моими предшественницами. Доктор Калдвел оказывается низеньким пухлым человечком, меньше всего похожим на военного врача и бывшего сослуживца Свенсона. — Рад, очень, очень рад вам, мисс Тайлер! — он долго жмет мне руку, щурясь от яркого солнца. — Такая смелость, решительность! Уверен, мы сработаемся. — Да, я тоже в это верю. А еще очень хочу наконец оказаться на корабле, чтобы море лежало между мной и братом, когда он узнает. Через час Джордж зайдет в госпиталь осведомиться, почему я никак не выхожу. Какое-то время понадобится брату, чтобы понять, куда я направилась. И еще больше — чтобы развернуть военный эсминец, вышедший на заданный курс. Доктор Калдвел в ожидании посадки восхищенно рассказывает про достоинства корабля, в то время как я наклоняюсь и поднимаю с пристани маленькую ракушку. Ветер уносит песчинки с ребристой перламутровой поверхности. — Когда-нибудь я расскажу тебе, — шепчет Рейвен, — как появился наш герб. Но пока у тебя есть дела поважнее. За обустройством медпункта время до отплытия пролетает незаметно, и, выйдя на палубу, я вижу, как моя родина медленно растворяется в сумрачной морской дымке, разбивая мне сердце.