Когда заговорят цветы

      Арсений очень хочет жить, но хотелки не всегда исполняются — никаких гарантий, абсолютно и бесповоротно никаких, — Руслан никогда к его «хочу» не прислушивался, такая милая семейная традиция.       Дорога домой проходит в гробовом молчании, нагнетающем и зыбком, вселяющим панику такого масштаба, что Арсению кажется — он не доедет домой, его сердце схватит инфаркт где-то посередине пути: слишком большое давление, слишком тёмная и безрадостная неизвестность впереди, слишком жутко. С каждым километром руки трясутся только сильнее, телефон сжимают судорожно, оставляя на экране и чехле потные и запотевающие следы — впервые в жизни у него нагретые руки, впервые в жизни он не мёрзнет, а покрывается испариной, дышать стараясь ровно, провожая взглядом многочисленные фонари.       Те горят уже, тускло ещё, никак не помогая бороться с опускающимися на город ранними сумерками — у Антона они пробыли долго, Руслан вёл себя как обычно, даже руку по-хозяйски на бёдра уложил, но это не скрывало его пылающий огонь в глазах ни на мгновение, — Арсений считает их бездумно совсем, одними губами, дыша через рот из-за припухшего от удара носа. У Руслана уже даже ни намёка на след на лице, всё прошло быстро и будто в насмешку над хрупкостью и уязвимостью Арсения — у него ничего проходить и не думает, болит всё так же, саднит и покалывает.       Дом виднеется на горизонте в метрах пятнадцати от них — его начинает неумолимо потряхивать, а нервная система, расшатаная и накрученная за время мероприятия и поездки, вообще готова орать благим матом, что он никуда не пойдёт, останется в машине, продолжая игнорировать приходящие на телефон сообщения от неизвестного номера. Штук пять всего насчитывается, или даже шесть, времени вглядеться нет, только погасить настырный экран и срываться в карман брюк — не до этого сейчас, не до ещё одного душевного раздрая.       — Приехали, — сухо оповещает Руслан, притормаживая машину у ворот дома, пока те плавно открываются, пропуская их на территорию.       Он больше ни слова не говорит, оставляет машину под навесом, кидает на Арсения ещё один беглый взгляд и выходит стремительно. И лучше бы он орал, потому что эта псевдо-смиренная тишина только хуже делает, заставляя внутреннее трястись и готовиться к худшему.       Арсений выходит следом, потому что отсиживаться в машине никакого смысла для него нет — это машина Руслана, его участок, его территория, и дом тоже его, ворота медленно, но верно захлопываются, и он голову задирает куда-то к сереющему небу, откуда продолжают валить пушистые и колючие снежинки, приземляясь на тёплую кожу и стремительно превращаясь в капельки, расстаивая и стекая по щекам вниз, будто слёзы.       Под ногами скрипит снег, оставляет на себе следы от его подошв — хоть какие-то следы в этой жизни помимо театра, но и тот очень скоро покроется новым слоем белого, пропадая, будто и не существовало. Входная дверь спокойно щёлкает, отворяясь, Руслан снова заходит первым — никогда замашками заботы не страдал, разве что в самом начале, и то Арсению иногда кажется, что это ему приснилось, не могло это всё действительно когда-то существовать, — Арсений перешагивает порог следом.       Прихожая встречает теплом, но не уютом.       Пока Руслан скидывает обувь и верхнюю одежду, Арсений стоит на коврике для обуви, наблюдая за его действиями. За все эти годы это место так и не стало его полноценным домом — никогда не станет уже. Впрочем, а будет ли это теперь важно?       — Чё застыл? — грубовато бросает Руслан. — Особое приглашение нужно?       — Нет, задумался… — Арсений отвечает по-инерции, тихо так и ровно, словно сама суми внутри не переворачивается в сальто и не делает кульбиты, словно не произошло ничего, и — конечно же — не произойдёт в дальнейшем. Обычный совместный вечер, не предвещающий никаких последствий и изменений. Ничего.       Он наклоняется, пальцами ватными справляясь со шнурками, ботинки в сторону отодвигая, чтобы не мешались, и из куртки высвобождается, покрытой снегом местами, на крючок вешалки устраивая тихо и аккуратно, будто одного шороха хватит, чтобы идиллия в момент нарушалась и прекратилась — выжидающий в засаде зверь в нетерпении кинулся, впиваясь крепко в глотку.       — О чём задумался? — Руслан спрашивает как-то между делом, что-то в телефоне высматривая, а после убирая его в задний карман джинсов. — Голодный?       И это так их первые месяцы общения неожиданно напоминает, но забитый нос начинает щипать и покалывать изнутри — Арсений давно не слышал от него ничего подобного. Когда Руслана вообще в последний раз интересовало, ел ли он что-то вообще в течении суток? У них ведь каждый сам по себе, пока ему от Арсения что-то не понадобится. Но даже в таком случае к чему расшаркивания? Приказал, припугнул, надавил и всё готово.       — Наверное… — тошнота всё ещё ощущается в горле плотным комком, Арсению кусок в горло не лез на встрече в доме Антона, а утром в нём ничего, кроме чашки кофе, и не было. Вопрос так ошеломляет, что Арсений чуть ли о первом не забывает, спохватываясь, чтобы не нарваться снова на гнев: — Просто обо всём думал… о жизни, о зиме думал… Она в этом году такая снежная.       Руслан улыбается едва заметно.       — Мы с тобой зимой познакомились, помнишь? — он ближе подходит, буквально в шаге замирая. — Красивая была зима… тоже снежная. И ты красивый был. Ты и сейчас красивый.       Глаза на мокром месте — Арсений это не контролирует, просто всматривается в зелёные напротив, тёмные такие, как зимний лес, как тот самый январский парк, в котором они и познакомились. Слёзы не срываются с ресниц — он не моргает, просто поверить не может, что Руслан это помнит, что не забыл их первую встречу, что говорит об этом сейчас, после всей той боли и страданий, которые он подарил Арсению за все эти годы: огорчения и разочарования, его первое «ты мой ангел», переросшее в последнее «ты моя вещь» — то, что они сейчас имеют. Губа саднит так сильно, напоминает, в то время как измученное сердце просто хочет забыть. И всё плохое, и Руслана в частности. Вернуться назад, всё исправить, не довериться.       — Да какой я был красивый… — улыбка ностальгическая и подрагивающая сама невольно на лице появляется, с уголка глаз срывается первая слезинка: — Весь зарёванный и продрогший…       — Ангел, ну ты чего? — Руслан ладонь ему на щёку кладёт, вздрогнуть заставляя. — Не плачь. Тебе так не идут слёзы, — он шаг ещё ближе делает и прижимает к себе, крепко так, вдавливая в свою грудь и руками по спине блуждая. — Ну, тише.       Объятия — так давно их не было, Арсений уже и забыл, что с Русланом такое возможно. В какой момент они свернули не туда? Когда всё стало настолько плохо? Любил ли его когда-то Руслан? Хоть в первые месяцы? Недели? Дни? Любил ли когда-то? Искренне и по-настоящему, или Арсений просто хотел верить, что любил? Потянулся к теплу, отчаянно и открыто, с душой нараспашку, отдал себя без раздумий и сомнений, не застопорился ни на мгновение — ради любви. Он всего-лишь хотел быть кому-то нужным в тот момент, хотел не быть один, нуждался в помощи и понимании. В какой момент его спаситель стал его кошмаром наяву? Почему всё так вышло, если руки Руслана по-прежнему умеют обнимать? Если он по-прежнему может обращаться к нему и с ним так ласково, зачем так ранит и втаптывает в грязь каждый Божий день?       — Ты давно меня так не называл… — голос не слушается совсем, прерывается короткими всхлипами, Арсений ничего с собой сделать не может, он так слаб и так сильно боялся всю дорогу домой, слёзы впитываются в чужую рубашку, пачкают её и клеймят его горечью и обидой, диссонансом мыслей и чувств.       — Ты всегда моим ангелом был, — шепчет Руслан, одну руку ему на волосы перекладывая и вплетая пальцы. — Жаль, что с обломанными крыльями. А ещё жаль, что ангелы среди смертных не живут. Да?       Всё такое мутное от слёз, ресницы от влаги склеены в острые и чёрные треугольнички, на них воды столько, что та искусственный свет от себя отбивает, испещряя обзор сотнями разноцветных лучей, сквозь которые едва пробивается чужой взгляд, холодный такой и пристальный, упивающийся каждым мгновением этой близости. Арсений смотрит на Руслана, лицо, от тихой истерики раскрасневшееся, от груди оторвав, смотрит и чувствует, как медленно, но верно застывает время вокруг, как замедляется в своём ритме сердце.       — Что?.. — шелестя дрогнувшим в моменте голосом.       — Я говорю, что пора тебе честь знать, — на чужом лице вместо прежней улыбки оскал звериный появляется. — Ты правда думал, что можешь трепать своим языком, отвечая мне, когда тебе вздумается, показывать свой характер, поднимать на меня руку — и всё это при посторонних людях? На что ты рассчитывал, щенок? — крепкая хватка впивается в чувствительное запястье так больно и ощутимо. — Давно надо было отправить тебя вслед за родителями.       Арсений отмирает в моменте, остатки слёз смаргивая потерянно абсолютно и жалко, потому что он жалкий, раз на мгновение позволил себе забыться, раз действительно повёлся на эту игру — прямо как тогда, в тот злополучный январь, перевернувший с ног на голову всю его жизнь.       Сдержать судорожный вскрик просто невозможно, Арсений не боец, даже в детстве избегал дворовые стычки, он чувствительный, не привыкший терпеть агонию, за столько лет не выработавший к ней иммунитет — он слаб, и ненавидит себя за эту слабость всеми фибрами души, но кого это вообще волнует? Явно не Руслана. Ему его слабость всегда нравилась, нравилось видеть яркие реакции на боль и унижения, нравилось упиваться своим влиянием и всесилием — и даже после этого Арсений повёлся на эти чёртовы объятия. Он действительно собака, безпородистый и доверчивый пес.       — Руслан, не надо, пожалуйста, я не хотел, правда, я исправлюсь, слышишь? Пожалуйста… я… — Арсений рукой дёргает судорожно и безрезультатно, макушкой только сильнее во вторую ладонь Руслана вжимаясь в попытке отстраниться, во все глаза напуганные и ошарашенные в чужие, пустые, впиваясь.       Руслан на себя его резко дёргает, вынуждая в собственных ногах запутаться, а после толкает вперёд по коридору с такой силой, что он шаром для боулинга на пол летит, сбивая по пути полку для обуви, сметая с одного из шкафов какие-то мелкие вещи и падая руками прямо в эти осколки от разлетевшейся статуэтки.       — Знаешь, что я обычно делаю со сломанными вещами? — рычит Руслан, надвигаясь ближе. — Выкидываю их на помойку, — он за волосы хватает, ладонью наотмашь по лицу бьёт и шипит разъяренно: — Только для начала надо тебя до конца сломать.       Ноги бесцельно по паркету сучат, Арсений отодвинуться пытается, отстраниться как можно дальше, забившись в какой-нибудь угол и не отствечивая до конца времён, Господи, он жить хочет, он так отчаянно сильно хочет жить. Ладони огнём горят, в крови запачканные, липкие и скользкие от неё, выделяющейся с порезов, он за руку чужую хватается, тянет рукав, непонятно куда тянет, пространство вокруг искажается и крутится со скоростью света, Арсений ничего уже не понимает, просто спастись пытается, хоть как-то отчаянно спастись, слюной, отдающей металлом, закашливаясь и чувствуя, как алое снова мажет по губам, окрашивая их будто вырвиглазной помадой, пошло и броско, расцветая пятном цвета на белом, как мел, лице.       — Пожалуйста, я не хотел, я правда не хотел… — глаза жмуря в ужасе.       — Заткнись, — Руслан бьёт снова, в очередной раз губу и нос разбивая, сильнее, чем накануне. А после сверху нависает, садится буквально, весом в пол вдавливая. — Я предупреждал тебя. Теперь уже поздно, — ладони широкие на горло ложатся, давят больно и ощутимо, перекрывая доступ к кислороду.       Перед глазами всё темнеть начинает так стремительно, расплываться и меркнуть, идти странными помехами, будто экран старых советских телевизоров, Арсений дёрнуться пытается, хоть немного, хотя бы самую малость, урвать пространство, свободу урвать, вдохнуть опять что есть силы. Господи, он так не ценил дыхание, не уделял этому благу должное внимание, а теперь лишается возможности ухватить хоть немного кислорода, избавиться от жжения в лёгких, от беспомощно приоткрывающихся губ — он будто рыба, выброшенная на берег. Пальцы скользят по чужим предплечьям, задирают одежду, царапают так кроваво и сильно, Арсений не знал даже никогда, что на это способен, он полосы такие яркие на чужой коже оставляет, борозды паники и мольбы, ногами по полу стуча, громко и сильно, пнуться стараясь — всё безполезно.       Теряется сила, противостояния становятся более дёргаными, но лишь моментами, в остальном — замедленными жутко. Арсений смотрит в зелёные глаза, а видит только тьму, безумные и страшные провалы, лишённые капли человечности, узнавания лишённые — Руслан прожил с ним столько лет, столько лет делил кровать и быт, а сейчас упивается его медленно наступающей смертью. Руки с предплечий на пол съезжают, падают безучастно на паркет, ранясь и царапаясь о впивающиеся в кожу осколки — Арсений глаза закрывает, видеть Руслана в такой момент он настолько сильно не хочет, что уж лучше умереть во мраке, чувствуя, как горит лицо и начинает гудеть в голове.       Под пальцы попадает что-то объёмное, выпуклое такое, фигуристое, осознание пронзает, как электрический ток — статуэтка, одна из многочисленных, приносимых Арсением на протяжении всех этих лет, он так хотел привнести в этот дом, так хотел стать его частью, так хотел, чтобы у них с Русланом всё было хорошо. В первые пару лет. В остальные годы просто привык — дарят статуэтку, приносит и пополняет коллекцию. Кто же знал, что это увлечение когда-то действительно поможет их отношениям.       Говорят, состояние аффекта — явление страшное, Арсений неоднократно наблюдал его в киноиндустрии, читал в статьях и подмечал в рассказах, на себе же прочувствовал только сейчас, впервые. Он хорошо запоминает только две вещи: оглушительный и громкий, отбивающийся от стен вместе с его же поражённым кашлем, удар и увесистую статуэтку ангела, что разбивается на кусочки — это так символично, — рассыпается прямо у него в руке, опадая на пол, на его тело, на плечо Руслана. На плечо Руслана падают и капли, струйками стекающие по лицу вниз, к одежде. Бурые и горячие струйки, их так много, что не сосчитать.       У Руслана глаза стекленеют в момент, а время будто замирает, пока он хват на шее ослабляет, безвольной тушей падая на Арсения, придавливая его своим телом, вжимая в пол, так и не позволяя задышать. И сам, кажется, не дышит. На оценку его жизнеспособности нет ни сил, ни желания, Арсений вообще себя не осознаёт, не понимает — не хочет понимать, что случилось.       Он с такой силой и ненавистью руками и ногами тело от себя отбрасывает, что освобождается просто в мгновение, на бок переворачиваясь, плюя на все эти многочисленные осколки, скручиваясь в позу эмбриона и сипя-сипя-сипя, пытаясь лёгкие заставить заработать, воздух протолкнуть, на пол слюной вязкой и кровавой капая и за горло хватаясь от невыносимой боли — руки Руслана будто на нём до сих пор, сжимают, сдавливают, оставляют отпечатки, клеймят пожизненно и посмертно. Нет, не посмертно, как он выжил? Как ему это удалось?       Арсений на четвереньки приподнимается как в замедленной съёмке, наблюдая отсутствующе, как вслед за подбородком и губами тянутся белые нити, до тошнотворного неприятное зрелище. Рука дрожит, он утирается прямо рукавом рубашки, своей любимой, новой рубашки, забывая о своей симпатии к ней в момент. Руслан лежит рядом. И он не дышит. У него лужа крови под головой натекает большая и почти чёрная, и он не дышит. Лежит посреди коридора и не дышит.       В то время как Арсений медленно пытается встать на ноги, но это невозможно, те дрожат, подкашиваются совершенно, они не его, и он ползёт, просто ползёт к выходу из этого дома — он не может в нём больше оставаться, он не может, не может, не может. Ему нужно на улицу, ему нужно увидеть снег, ему нужно, чтобы это белое и чистое выжгло у него из сетчаток и памяти всё то, что ему довелось увидеть и испытать, всё то, что он натворил.       Не холодно, ему даже не холодно, он кое-как встаёт всё-таки, подтягиваясь на ручке двери, хлопает ей отчаянно и громко, с первыми же шагами не справляясь и летя отчаянно в сугроб. Не холодно, ему по-прежнему не холодно. Он выныривает из него, на руки свои смотря безучастно, красные такие, уже не от крови — от снежинок, облепивших до запястий, — и снова встаёт, медленно, но упёрто, за калитку спустя пару минут выходя и начиная идти, просто идти вперёд, не оглядываясь, идти-идти, пока не срывается на бег.       А потом посреди трассы застывает, когда силы подводят, когда тело деревенеет от мороза, когда бежать становится невыносимо и невозможно. Застывает и снова смотрит на небо, собирая лицом снежинки. Думает обо всём и ни о чём одновременно. Представляет, что тающие не щеках снежинки, прямо как тогда, перед всем происшедшим, это слёзы, это небо скорбит по разбитому ангелу.       Он не может объяснить себе сам, как телефон достаёт из кармана брюк, как пальцами нечувствительными на цифры жмёт, разблокируя — фейсайди отчего-то подводит, — и как в то самое пресловутое окно диалога заходит, не вчитываясь даже, нажимая сразу на кнопку вызова. Гудки…       — Слушаю, — голос на том конце сухой и спокойный. Антон явно не спал и звонку будто не удивлён совсем — может не понял ещё, кто звонит?       — Это Арсений… — гнусавя тихо совсем в начинающуюся метель.       — Я понял, — ровно отвечает Антон. — Что случилось?       — Я… — вокруг так снегом моросит, что Арсению кажется, что минут десять — и он им весь покроется, станет частью этой красивой зимы. Может оно и к лучшему. — Хотел извиниться за сегодня. За всё извиниться.       — Арсений, — тяжёлый выдох будто осязаемо теплом обдаёт, — что случилось? У тебя голос дрожит? Ты цел?       Как забавно — с Антоном всегда забавно, за эти два мизерных раза Арсений уже в этом убедился, — он ведь даже не чувствует, что голос дрожит, может связь плохая, оттого и он в трубке сбоит? Да кто ж знает, как там этот Теле2 работает.       — Ты был прав, я действительно в полном дерьме… — он шелестит отсутствующе, по сторонам оглядываясь и просто грузно садясь в сугроб, тяжело стоять, какая уже разница. Он человека убил, а сейчас берёт и варварски пачкает шикарные снежные настилы кровью. Отвратительно. — Руслан мёртв.       — Что ты сказал? — вот теперь голос Антона звучит иначе — напряжённо и… испуганно. — Арсений… Господи, где ты сейчас? Скажи, откуда тебя забрать. Я приеду. Слышишь?       — Я не знаю где я, Антон… — улыбка губы трогает, спокойная такая и искренняя, Арсению будто снова десять, и он снова заблудился в деревне у бабушки, объясняя родителям по телефону, возле какого лопуха сидит. Такое хорошее было время. — Я просто шёл вперёд, потом бежал… кругом снег и дорога — тоже в снегу… красиво очень.       — Так, хорошо. Ты можешь зайти в приложение с картами и скинуть мне геолокацию? — Антон шуршит чем-то громко, а после хлопок двери раздаётся. — Я выезжаю прямо сейчас. Скинь, хорошо? И зарядку не трать. Я найду тебя.       Улыбка только шире становится, Арсений разговор смахивает, заходя во всё тот же диалог и выполняя просьбу мгновенно, отправляя и взгляд снова вперёд вскидывая, наблюдая безучастно за танцем снежинок.       — Спасибо…       — Умница, а теперь оставайся на месте, ладно? Не уходи. Я скоро, — в трубке тишина царит какое-то время. — Мне ехать пятнадцать минут. Я скоро буду.       — Спасибо, — руки колени обнимают спокойно, Арсения в принципе усталость такая в момент трогает, что даже тремор не может приструнить эту сонливость. Ему всё же холодно, не надо было выбегать на улицу в одной рубашке, брюках и босиком. Господи, он действительно босиком.       Мысли на пару с холодом поглощают настолько, что Арсений не понимает, сколько на самом деле проходит времени прежде, чем рядом с ним, прямо посреди дороги, на аварийках съезжает большая чёрная машина, освещая его фарами.       — Арсений! — хлопок двери оглушает вместе с громким выкриком. Антон через мгновение рядом оказывается, в тот же сугроб коленями падая и за плечи его хватая. — Боже, смотри на меня. Слышишь? Ты цел? Господи… — он куртку с себя стягивает дёрганно, кутая Арсения в неё. — Давай. Иди сюда. Нужно встать, — и на себя тянет.       Улыбка снова зарождается на губах, или Арсений улыбается всё это время — он не знает, поддаётся только охотно, и сам не против подняться со снега; в какой-то момент на щеках перестали таять снежинки, и это не то чтобы добрый знак — он это понимает. Куртка тёплая такая, обжигающе горячая, и от неё ли Арсения трусить крупко и безостановочно начинает — а может трусило всё это время, оттого и голос дрожал? Он не помнит, не замечал.       — Я убил человека, Антон… — не зная, зачем выдыхает это снова, на ноги негнущиеся становясь и утопая буквально в чужой верхней одежде.       — Так, спокойно, — откуда в Антоне столько этого самого пресловутого спокойствия — не понятно, но он будто даже не удивлён. Голос ровный абсолютно, как и взгляд его — глаза в глаза. — Расскажешь позже, хорошо? Успокойся. Иди сюда, — он на шаг ближе подходит, к себе прижимая крепко.       Арсений на носочки на ледяном асфальте становится, изо всех сил старается, только бы подбородок устроить на чужом надплечье, выдыхая куда-то в разбушевавшуюся вьюгу:       — Я доверюсь тебе, хорошо? Только забери меня отсюда, пожалуйста… пожалуйста, просто забери…       — Конечно, заберу, конечно, — Антон по спине его гладит успокаивающе, отстраняясь через секунду, ладони перекладывая на лицо. — Смотри на меня. Всё хорошо. Всё будет хорошо, обещаю. Пойдём в машину, я печку включу и отвезу тебя в тепло. Идём?       На ресницах снежинки осели давно, замёрзли на них, облепили, те влажные от слёз были, а сейчас в мелких льдинках, мешающих обзору, отяжеляющих веки до желания закрыть их не открывать, просто поспать, позволить себе эту слабость.       — Идём… — выдыхая запоздало лезущую в тяжёлую голову мысль: — Когда меня спас Руслан, тоже была зима… — глаза закрывая от колющей лицо вьюги.       Антон его за плечи держит всю дорогу до машины, открывает двери, сесть помогая, а после обходит её сам, занимая водительское место и тут же выкручивая печку на максимум. Он назад куда-то тянется, плед достаёт с заднего сидения и Арсению на плечи накидывает.       — Сейчас согреешься, — осматривает его так придирчиво, ладони осторожно перехватывая и морщась едва заметно. — Потерпи немного. Сейчас приедем домой и обработаем всё.       — Антон… — Арсений утопает в куртке и пледе, ноги под себя поджимая невольно, чтобы и те согрелись в насквозь промокших носках с налипшим снегом — он плохо соображает сейчас, но возможно их было бы действеннее снять, но он уже получает гораздо больше, чем рассчитывал. В изначальном плане будущее спасение не предполагалось. — Спасибо тебе…       Он носом своим раскрасневшимся и выпачканным в крови, пульсирующим болезненно, в тёплый плед утыкается, ёрзает на месте секундно, проваливаясь в лёгкую дрёму, практически моментально и неконтролируемо — слишком вымотался, слишком замёрз, слишком устал.       Машина едет вперёд сквозь завихрения снега, погода портится, вокруг становится совсем темно, или это веки закрываются полноценно — неизвестно. В салоне тепло так, что даже душно, и от горьких воспоминаний тянет шею с наверняка расцветшими на ней следами, тишину прерывает только его собственное сопение забитой носоглоткой. Можно ли сказать, что в его жизни начинается новая глава? Арсений не знает, но в этот момент чувствует себя уютнее, чем в том самом злополучном доме, в доме, где лежит бездыханное тело человека.       Он убил Руслана Белого.

* * *

      — Арсений, — рука, мягко ложащаяся на плечо, и тихий голос вырывают из дрёмы. Арсений глаза открывает, глядя на Антона, лицо которого, пожалуй, впервые с момента их встречи настолько серьёзное. — Мы приехали. Погоди секунду, — он машину глушит и выходит из неё, обходя и открывая двери с пассажирской стороны. Тянется руками, отстёгивая ремень, и под ноги его подхватывает осторожно, второй рукой ныряя за спину. — Не бойся. Всё хорошо, я отнесу тебя, чтобы ты по снегу не шёл снова. Держись.       Он чувствует себя слишком сонно и растерянно, чтобы удивиться чужой силе, тому, как его уверенно и стремительно поднимают, будто он не весит абсолютно ничего, будто он одно целое с этим пушистым и не вечным, падающим с неба — мысль мелькает где-то на подкорке, но голова слишком гудит и ощущается горячей-горячей, абсолютно неподъёмной, он её на чужое предплечье роняет, закутываясь в дутое и шерстяное пуще прежнего, по уши, чтобы от ветра злого спрятаться как можно сильнее, ощущая, как тот треплет завившиеся от влаги тёмные волосы — не хочет он обратно в холод, не хочет замерзать, кажется, Арсений сегодня возненавидел зиму.       — Я заснул, да?.. — хрипя куда-то в тёплую шею, осознать пытаясь, почему дорога так быстро пролетела, и почему его тело больше не бьёт нестерпимая дрожь.       — Заснул, — Антон кивает, неся его в сторону дома. Держит так крепко, будто боится уронить. А после порог дома перешагивает и осторожно на пол ногами ставит. — Ты как? — он руки снова перехватывает, рассматривая внимательно. — Так… ладно. Давай поговорим позже. Сходи в душ горячий, пока не заболел, а я тебе чаю сделаю с лимоном. Ты… не бойся, хорошо? Тебя тут никто не обидит.       От одной перспективы скинуть с себя жаркий кокон тело предупреждающе пронизывают мурашки — льдистые и щекотные, заставляющие волоски на коже встать дыбом. Арсений в куртку чужую и в плед впивается так, будто Антон хочет отобрать их у него в эту же секунду, развернуть из упаковки, выбросить на произвол судьбы, он руки свои задумчиво высвобождает, прихватывая куртку, и пальцами по плащёвке скользит до неприятного скрипа, чтобы не съехала с него никуда, не свалилась под ноги громадным комом, чувствуя в очередной раз себя маленьким-маленьким и абсолютно незначительным — пугает.       — Я не вспомню сейчас… где ванная… — выдыхая честно и заторможенно, глазами скользя по вроде бы знакомому, но в то же время нет, залу. Он был тут только вчера, но по ощущениям прошла целая вечность.       — Тут их три, вообще-то, — Антон губы поджимает, кивая в нужном направлении. — Пойдём, я провожу тебя. Можешь плед и куртку оставить пока, грейся, — он подталкивает в плечи слегка, вынуждая идти прямо, а после свернуть налево в широкий коридор, и останавливается у одной из дверей. — Сам разберёшься? Там полотенца чистые в шкафу, а вещи я тебе сейчас найду. Иди.       — Разберусь, спасибо, — губы сухо так ощущаются, обветрено невероятно, Арсений языком по корочкам проводит, чувствует отдалённо привкус железа и неприятное покалывание от жара прикосновений самого кончика.       Морщится устало, кивая ещё раз в знак благодарности, и скрывается в предложенной комнате, осознавая едва, какую глупость вообще про ванны сказал. И правда, в таком дорогом доме их, наверняка, с лихвой, к какой-то и придёшь, если просто идти прямо — в доме Руслана их было пять, если Арсений не ошибается. В доме Руслана…       Темечко так болезненно жжёт воспоминаниями, Арсений замирает напротив зеркала как вкопанный, смотрит на своё отражение и чувствует резкий прилив желчи, комом перекрывающий дыхание — он выглядит просто отвратительно, но на собственную кровь так наплевать; на нём брызги чужой, рубашку испортившие, попавшие на шею, засохшие мерзкими сосульками на отросших волосах, даже талый снег не смог смыть полностью его преступление.       Арсений смотрит в отражение и не узнаёт себя, подходит ближе, невольно на пол скидывая всё то, что оттягивает сейчас плечи, тянет вниз — куртка и плед отчего-то ощущаются абсолютно неподъёмными, — руками зеркала касается, холодного такого, во всей красе демонстрирующего синяки под глазами, синяки на скулах, синяки на шее. По всему телу синяки. Синяки и багровая корка.       Выдох заставляет зеркальную поверхность запотеть на мгновение, скрыть его несчастное отражение — он убил Руслана Белого, он убил человека.       Резкий стук в дверь вынуждает вздрогнуть и переключить внимание со своего отражения на неё. Ручка опускается вниз плавно, приоткрывая всего на пару сантиметров.       — Арсений, я могу зайти? — Антон спрашивает тихо, даже не заглядывая внутрь. — Я тебе одежду принёс.       Порыв сразу сказать «нет» отсекается здравым смыслом, тот присутствует даже сейчас, спустя всё, что пережилось и увиделось, спустя всё, что чуть было не сломало, а может всё же и да — Арсению не хочется в это вдумываться. Он разворачивается ко входу всем телом, чувствуя поясницей прохладу мраморной раковины, сипит более-менее спокойное:       — Да, конечно, — подмечая мысленно, что действительно: он ведь всё ещё одет, а не отрезви его Антон стуком, возможно, простоял бы перед зеркалом ещё пару суток. Когда всё это закончится?       Антон просачивается в помещение медленно, будто боится спугнуть, совсем слегка открывая двери, не пуская прохладу с коридора. У него в руках стопка аккуратно сложенных вещей, которые он без слов кладёт на полку у раковины.       — Я заберу это, — кивком головы указав на куртку и плед, Антон поднимает их с пола одним бесформенным комом. — Слушай, ты… мойся, ладно? Я отправил Егора и Эда к вашему дому, они сообщат, если туда нагрянет полиция.       Не просто думать, а слышать подтверждение своего поступка, произошедшего — прицельный выстрел в межбровье. Мир вокруг пошатывается, мелко так и едва заметно, но всё же ощутимо; пальцы впиваются в бортики раковины до побеления и лёгкой боли — невозможно ногтями поцарапать мрамор, можно просто доставить неприятности самому себе. Арсений вообще в последнее время во втором профи, ну просто мастак.       — Хорошо, спасибо, я понял, — слова, какая-то пулемётная очередь — что-то срывается с губ, Арсений не улавливает, просто лишь бы ответить, лишь бы показать в который раз, что он слышит, что живой, что не замёрз насмерть на той заснеженной трассе. О чём он вообще думал в том сугробе? Не боялся ли умереть? Он не помнит. И это жутко.       — Хорошо, — вторит Антон, всё ещё сохраняя тот самый невозмутимый вид. — Приходи потом в гостиную, — он кивает сам себе и выходит из помещения, утягивая за собой ком из грязных вещей.       Главное сейчас — не смотреть на своё отражение, не после того, как чуть было не провалился в зазеркалье, не свалился в тотальную дереализацию, забывая обо всём, забывая о том, что он должен в конце концов сделать сейчас, и что его, хоть в общих чертах, ждёт после.       Грязная одежда соскальзывает на пол сквозь непринятие и возвратившуюся дрожь — она вся грязная и замызганная, липнет к телу, а затем и оголяет его, горящего от пережитого обморожения, зудящего преимущественно везде, напоминающего о себе покалыванием в лодыжках и огнём мочек, пекущими губами и понимаем, принятием — залихорадит, точно залихорадит, лишь бы не воспаление лёгких, лишь бы пережить последствия сегодняшнего забытия.       Душевая кабинка сразу же покрывается паром, запотевает и пышит жаром — Арсений бы в ванную сейчас не залез, не выдержал бы ожидания, когда же вода соизволит хоть немного наполнить её полость, отключился бы прямо внутри, забывая и о делах после, и о том, что Антон ждёт его в гостиной. Это не шутки. Кожу опаляют тугие струи, Арсений подставляется под них абсолютно инертно, глаза прикрывая в моменте и прижимаясь лбом к гладкой плитке. Стоит минуту так, а может вечность, перед тем, как соизволить, заскользить ладонями по плечам и груди, вернуться к шее, спуститься к животу и ниже, смывая с себя всё то, что возможно смыть, наблюдая за тошнотворно красного цвета водой, провожая её в водосток абсолютно отсутствующе, жалея только, что не может прицельным и долгим трением стереть с кожи и многочисленные метки. Избавить себя от необходимости их носить.       Финальный аккорд — лицо под стеной искусственного дождя, Арсений жмурится, захлёбываясь ей почти, стараясь не дышать и стоически терпя болезненную пульсацию носа. Пора и честь знать — секунда закрытого крана и перекрытой воды, и он уже жалеет, но всё же на коврик вышагивает подрагивающе, хватаясь сразу за предложенное полотенце, большое и банное, накрывающее его, словно тот самый плед или куртка, почти с головой.       Он во всём тонет, даже в выданной одежде, и это так непривычно — необходимость подворачивать немного штанины, ощущать футболку туникой, без зеркала стараясь придать волосам хоть какой-то уложенный вид, грязные вещи сгребая более осмысленно, не находя в помещении ничего схожего на корзину с грязным бельём. И куда это девать? Хотя Арсений бы лучше выбросил.       Так и выходит из ванной комнаты с комком прошлого, напитанным кровью и воспоминаниями, шагая по памяти в сторону гостиной.       Антон у окна стоит, разговаривая с кем-то по телефону. У него плечи так напряжены и выражение лица крайне сосредоточенное. Но, увидев Арсения, он тут же звонок сбрасывает, выдыхает шумно, оглядывая его с ног до головы, и молча подходит ближе, забирая из рук грязную одежду. Он бубнит что-то себе под нос, скрываясь из гостиной на пару секунд, но тут же обратно возвращается с кружкой, из которой валит пар, в руках.       — Не стой, садись, — поставив кружку на кофейный столик, Антон кивает на диван и сам усаживается на его край.       — Спасибо… — Арсений чувствует себя попугаем или сломанным радио, нажатым на постоянный повтор записи диктофоном — кем угодно, но только не человеком разумным, со своей срывающейся с губ благодарностью, каждый чёртов раз. Но он просто не знает, что ещё сказать, не знает, как себя вести.       Он видел Антона прежде только два раза — этот третий, — и каждая встреча была настолько кардинально разной, наполненной абсолютно не пересекающимися чувствами и эмоциями, что захватывает дух и замирает сердце. Он как будто общался с его близнецами, или с клонами, а может вообще всё совершенно приснилось — так не бывает. И самым нереальным ощущается первое амплуа: фанат с цветами, как же это глупо, как же это далеко, будто не существовало вовсе.       Мягкая обивка встречает радушно, тело изранено и чувствительно, подробные удобства — то, что действительно сейчас нужно, что хоть немного заземляет и отвлекает от ужасов, произошедших накануне…       Кого Арсений обманывает? Его по-прежнему бьёт мелкая дрожь.       Антон смотрит внимательно, слегка склонив голову на бок, губу нижнюю кусает, но в итоге не говорит ничего, просто тянется к столику, беря с него аптечку, ковыряется в ней с минуту, вытаскивая ватные диски, бинты и ещё пару каких-то тюбиков.       — Дай, руки посмотрю, — просит он совершенно спокойно, словно это обычный четверг в его жизни. Впрочем, скорее всего это не так далеко от правды.       Дать посмотреть руки, говорит — Арсений, вот, тоже смотрит на них будто впервые, ладони открытые ему протягивает, всматриваясь в бесчисленное количество порезов и ранок, испещряющих кожу вплоть до запястий. Это ведь больно, действительно больно, неприятно уж точно, почему он, пока не увидел, будто не ощущал? Когда он придёт в себя окончательно? Это уже даже не пугает — раздражает вспышками до сбивающегося с ритма сердца. Арсений ведь не такой, он не тормоз и не блаженный.       Антон запястья его перехватывает осторожно, смотрит какое-то время и головой качает с тяжёлым вздохом. А после всё в той же тишине к вытащенным из аптечки медикаментам тянется, принимаясь бережно каждый порез обрабатывать — смотреть на это отчего-то невозможно, душу пронизывает будто в агонии от непринятия Вселенной, где почти что первый встречный проявляет заботы и внимания больше, чем все эти годы любимый человек.       Почему Арсений живёт в подобном, странном мире?       — Я люблю чай, и лимон тоже, — выдыхая запоздало, наблюдая за паром исходящим из кружки, вдыхая забитым носом едва ощутимый аромат. Хоть как-то пытаясь развеять внутреннюю неловкость. — За это тоже спасибо… — да что ж такое. Заладил.       — Не за что, — Антон от своего занятия не отвлекается, только сильнее запястье удерживая, когда Арсений дёргает рукой от жжения слегка. Странный он, конечно. Приехал по первому же зову, помогает и вопросов совсем не задаёт. Будто и так знает всё, что случилось. — Сейчас бинт наложу, чтобы грязь не попала. И пей чай, дрожишь до сих пор.       Собственный шумный и рваный вздох оглушает, Арсению становится совсем больно в моменты, когда ватка наносит свои последние штрихи перед бинтованием, но руки не сдвигаются на ни миллиметр, хватка у Антона железная, и это напрягает — тело такую хватку помнит хорошо и отзывается страхом соответствующе, — но в то же время и сердце, и душа на месте, остаётся только сжать зубы и взять волю в кулак. Фигурально. Сейчас он не может даже просто взять собственный кулак — ему не отдают, но в целях помощи, так что всё в порядке.       — Почему… — резко простреливающая виски мысль срывается с губ абсолютно бездумно, всё равно им придётся поговорить — Арсений понимает, это неизбежно. — Я помню, что ты сказал, что будешь через десять… пятнадцать? Минут… Это же очень близко, почему ты был от Руслана так близко?       — Это никак не связано с Русланом, — Антон бантик завязывает сначала на одной руке, затем проделывает всё тоже самое со второй. — Я был… на встрече. Поехал сразу после того, как вы и все остальные уехали. Не важно… Я бы в любом случае приехал, даже если бы на другом конце города был, — он использованные ватные диски собирает, вместе с медикаментами, которые запихивает обратно в аптечку. — Поговоришь со мной? Мне нужно знать, что случилось.       — Поговорю… — расспрашивать нет никакого смысла и толка, Арсений по зелёным глазам видит, что это не его дело, не нужно было вообще спрашивать. Был Антон близко или не был, зачем и почему — не для него информация. — Ты хочешь знать… Мне рассказать всё с самого начала? Или то, что случилось сегодня?       Антон вздыхает, откидываясь на спинку дивана и прикрывая глаза.       — Расскажи, как считаешь нужным, — выдыхает тихо.       Сейчас бы алкоголя, обжигающего и расслабляющего, бьющего в голову приливом лёгкости и уверенности в завтрашнем дне — хотя бы в это мгновение. Арсений расскажет, конечно же он всё расскажет, он уже сделал свой выбор, вне сомнений набрав Антона в снегах, он уже сделал этот шаг в пропасть, теперь, что бы ни случилось в дальнейшем, переиграть уже не получится. Он шёл на это, зная заведомо — говорить придётся.       В гостиной абсолютно нет часов, или они просто тихие и Арсений не может уцепиться за них взглядом, но в голове всё равно чётко отбивается ритм сердца, пульс, как стучащие секунды на циферблате. Сколько он так уже сидит? Неподвижно и молча, ощущая сквозь бинты тепло кружки, всматриваясь в рябь чая от его же дрожи, в плавающий кусочек лимона.       Говорить придётся.       — Ты спрашивал у меня, как можно быть с Русланом… — грустная улыбка трогает губы, Арсений чувствует, как натягиваются и щиплют ранки от этого простого, казалось бы, действия. — Я любил его, хоть последние годы уже почти в себе эту любовь не находил… но всё началось по любви. Я любил его искреннее… — глоток чая обжигает горло, только сейчас ощущается, насколько сильно оно першит и нуждается во влаге. — Я… Могу я попросить чего-нибудь покрепче чая? — не выдерживая всё-таки этот натиск откровения. — Я всё расскажу…       — Конечно, — Антон реагирует незамедлительно, даже на раздумья паузу не берёт — тут же с места поднимается и к одному из шкафов отходит, в котором за стеклом виднеются бокалы, рюмки и бутылки с янтарной жидкостью. — У меня только виски и пиво в холодосе… Думаю, виски лучше, да? — он возвращается обратно с одной из бутылок и стаканом, наливает почти половину и двигает по кофейному столику, ближе к Арсению. — Я тебе компанию не составлю, извини. Хочу быть в трезвом уме.       — Договорились… — нервная усмешка срывается с выдохом незамедлительно, Арсений вот в трезвом уме быть не хочет, он стакан в себя опрокидывает практически полностью, глотает сразу жадно, много, сильно, закашливаясь судорожно и зажмуривая глаза до абсолютной тьмы, надышаться пытаясь перехватывающим горлом, разом чувствуя, как губы подпекает сразу со всех сторон. Ему ещё их забинтовать надо было. — Я потерял родителей на первом курсе университета, — допивая остатки и чувствуя, как тело окатывает жаром. На голодный желудок самое то, чтобы действительно забыться. — Ты наверное слышал… по телевизору крутили новость об авиакатастрофе. Девять лет назад. Самолёт в турбулентность сильную попал из-за урагана… никто не выжил. Ни пассажиры, ни экипаж. Это зима была, я себя тогда почти не помню… на мне квартира большая висела, требующий оплату за второй семестр деканат, я не работал на тот момент ещё никогда в жизни, да и мыслей по всему этому поводу не было никаких. У меня умерли родители, и я хотел умереть вслед за ними, просто перестать существовать… ничего не хотел, ничем не хотел заниматься, бороться как-то за своё будущее… Я его не видел вообще. Ну, какое будущее… Да, мне было всего восемнадцать, но мои родители на тот момент были просто… чем-то неотъемлемым? Я их очень сильно любил… — Арсений сам хватает початую бутылку, льёт ещё, не спрашивая разрешения, ему это сейчас просто необходимо, нужно, чтобы просто говорить — не молчать. Очередной глоток возвращает голос, на Антона он старается не смотреть вообще: — Это была зима… я говорил, да? Прости… в голове сумбур. Меня замдекана к себе вызвала, сказала что-то о том, что я очень перспективный студент… всякую чепуху сказала, просто чтобы сделать вид, что им всем очень грустно, что они вынуждены меня исключить — слишком долго ждали деньги. Да и вряд ли бы от меня их дождались… я даже не занятия перестал ходить, прогуливал, пропускал… артист, будущий артист, да, но у меня не получалось улыбаться на сцене, когда хочется плакать… я не выдерживал, — лицо в шершавых из-за бинтов ладонях пряча с судорожным выдохом: — Вышел из университета в тот день с чётким пониманием, что всё кончено, моя жизнь закончена, что я больше ничего не хочу, нет смысла жить… у меня никого не было, я бы просто не вывез один. В тот момент я был в этом уверен, — отдышаться стараясь и найти в себе силы для нового рывка. Он всё расскажет. Расскажет абсолютно всё.       Антон слушает молча, не издавая ни звука, а после встаёт с места, снова отходя к тому самому шкафу и возвращаясь с пустым стаканом. Наливает себе виски, почти полный, и пьёт залпом, даже не морщась.       — Рейс триста пятнадцать, — он кивает задушенно, наливая им обоим ещё виски. — Я помню… на борту были… Не важно. Продолжай.       Хочется сконцентрироваться на этом «не важно», уточнить всё-таки, выпытать подробности, но Арсений не обманывается, осознаёт собственное желание отойти от темы, съехать, уйти в другие дебри, сбиться с первоначального маршрута — можно назвать как угодно, а суть одна. Он уточнит потом, когда его пластинка истрётся, выдаст всё, что хранила в себе все эти долгие и мрачные годы, когда сказать от себя уже будет просто нечего, слова закончатся.       — Он нашёл меня в парке, — язык снимает с губ привкус виски, слизывает кровь с вновь открывшихся ранок, Арсений пьянеет; становится легче и тяжелее одновременно. — Я просто шёл вперёд, не осознавал, где я и в каком виде, я забыл свою куртку в тот день в гардеробной, просто шёл и не видел ничего из-за слёз, не хотел возвращаться ни в университет, ни в пустую квартиру, в которой… когда-то всё было хорошо, а потом перестало. Руслан спас меня в тот день, — стакан дрожит в руках, Арсений держит его обеими, чтобы не выпал, наблюдая безучастно за игрой света в янтарной жидкости. — Я был для него ангелом… он меня так называл, — улыбаясь абсолютно восково и скорбно, чувствуя, как неконтролируемо кривятся уголки губ, куда-то вниз, к разбитому сердцу. — Я полюбил его. За помощь, за заботу и поддержку, за то, что подарил мне новую жизнь… Он помог мне заново поступить, хоть и считал всё это глупостью и пустой тратой времени… А потом я переехал к нему и… я не помню, когда он изменился. Мне кажется, что в момент, почти сразу, как будто подменили, но… так же не бывает? — смешок отпуская абсолютно невесёлый и усталый. Потому что, оказывается, бывает. Произошло и сегодня. Сегодня… — Сегодня, когда мы приехали домой… он заговорил о прошлом. Я как будто вернулся в тот самый момент, он даже улыбался мне, как раньше… а потом… — горький ком срывается всхлипом на пару с выдохом. — Он хотел убить меня… но убийца тут — я. Я его убил. Мне… отчаянно хотелось жить. Я просто… От одной мысли, что умру, я… Я просто хотел жить…       — Арсений… — Антон глаза прикрывает на мгновение. — Так… Мне жаль, что всё так вышло, но нам сейчас нужно думать, что делать дальше, — он руку на плечо опускает, сжимая слабо. — Слышишь? Расскажи мне… кто был в доме кроме вас? Кто-то видел, как вы вернулись? Камеры во дворе есть?       Тело таким тряпичным ощущается, Арсений пошатывается от одного касания, выдыхая слабо и пытаясь собраться с мыслями, пытаясь вынырнуть из воспоминаний и ощутить себя здесь и сейчас:       — Скорее всего… горничная. Сегодня же суббота? Она приходит в субботу… на втором этаже, наверное, была… и камеры, да. Камеры повсюду: во дворе, в доме… я знаю только о некоторых. У Руслана всегда всё было под присмотром…       — Это очень плохо, — констатирует Антон, устало глаза растирая. Он снова задумывается на какое-то время, разворачиваясь к Арсению, беря его за плечи и взгляд ловя. — Слушай меня. Ты никуда не уезжал после собрания. Остался тут, потому что вы с Русланом поругались и тебе некуда было идти. Если кто-то спросит, отвечаешь только так. Ясно?       — Д-да… — голос срывается от такого напора, Арсений в глаза напротив смотрит растерянно, пытаясь воздуха побольше втянуть, хотя бы сквозь зубы, хотя бы спазмирующимися лёгками, хотя бы так. — Но как же… камеры? И Олеся…       — Я всё улажу. Просто делай, как я сказал. Верь мне, я помогу. Я ведь обещал. Всё хорошо будет, — Антон руки слегка сжимает на его плечах. — Я понимаю, что это не просто, что тебе трудно просто взять и довериться мне, но я действительно хочу помочь. Ты запомнил, что я сказал? Повтори.       В ушах неприятный шум, в горле будто ледяная крошка.       — Я понял, я… был у тебя после встречи, остался здесь… не поехал домой с Русланом, мы… поссорились, — сипя подводящим абсолютно голосом, глаза прикрывая от трогающего тело мороза, несмотря на горячие руки на плечах и, в общем, тёпло гостиной.       Антон кивает удовлетворённо:       — Хорошо, молодец, — он улыбается едва-едва заметно и на себя тянет, крепко к себе прижимая. — Мне правда жаль, что ты через всё это прошёл. Но не стоит себя обманывать, Руслан никогда тебя не любил. Я… слишком хорошо его знал. И ты… ты не виноват ни в чём. Ты просто хотел жить. Я понимаю. Всё хорошо.       Всё хорошо…       Арсений сам не замечает, как сотрясаться снова начинает в тихих и глухих рыданиях, как повторяется тот же сценарий, что и — сколько времени прошло? — ранее, его слёзы впитываются в чужую одежду, пачкают и заставляют потемнеть от влаги. И он плакать от этого начинает только пуще прежнего, потому что в памяти всплывает то самое крепкое плечо, те объятия, которым он доверился в доме с Русланом, вновь обманулся, вновь позволил растоптать свою надежду, так подло и жестоко его подвели, Руслан, к которому он столько лет прижимался, отчаянно выпрашивая ту самую любовь, которой никогда не существовало.       «Руслан никогда тебя не любил».       — Антон… — без слов продолжая хлюпать носом, ощущая себя абсолютно продрогшим и неподвижным, виском вжимаясь куда-то в чужую ключицу — у него температура, кажется, стремится всё выше и выше по ртутной шкале.       Как же Арсений всё-таки ненавидит зиму. И как же далеко уходит в себя и в зародившуюся в теле лихорадку, не до конца осознавая, сколько уже звонит безответно чужой телефон, сколько пиликает, разрываясь нещадно…       — Извини, — Антон из объятий его выпутывается, телефон из кармана доставая, тут же в лице меняется, поднимается места и отходит чуть в сторону. — Эд? Что? — он взгляд через плечо на Арсения кидает, сглатывая заметно. — Я тебя понял. Я… Нет, ничего не делайте. Собери наших парней завтра утром. Да. Хорошо, — и, положив трубку, так и остаётся стоять на месте, выдыхая тихое: — Руслан… жив.