Такой же

В сумерках Одиссей спустил на воду лодку и, приказав Еврилоху держать корабль подальше от скал, отплыл к гроту, в котором устроила своё логово Сцилла. Он сказал команде, что Цирцея снабдила его оберегом, который скроет от чудовища его присутствие — жаль, что работает он лишь на одного человека. И чтобы избрать наиболее безопасный путь, необходимо отправиться на разведку — кому, как не ему. Он солгал команде. Не во всём, но в главном. Одиссей знал: никакого «безопасного» пути для них больше не существовало. Не после того, как Эол отвернулась от них. Не после того, как Посейдон обрушил на них свой гнев. Не после того, как они спустились в царство мёртвых — оттуда прежними не возвращаются. Одиссей знал, но никому не сказал. У него осталась единственная цель — и у него был план. Глаза привыкли к темноте. Всюду из воды торчали острые обломки скал — грот скалился, как готовый вцепиться в горло цепной пёс. Одиссей огибал все препятствия, медленно приближаясь к высокому уступу — глянув туда, он уловил на его вершине шевеление теней, ещё более густых, чем мрак пещеры. Подплыв к клочку суши поодаль, он высадился и вытащил лодку на берег, чтобы её не смыло шальной волной. Пошёл прямиком во тьму; он думал, что в душе его не осталось страха, но всё равно инстинктивно старался ступать как можно тише. Обмануть хищника всё равно не удастся. Подарить себе хотя бы на пару секунд ложное ощущение безопасности — вполне. Когда он добрался до вершины уступа, тьму прорезала улыбка, больше похожая на оскал. — Не каждый день еда сама приходит к столу, — у Сциллы голос низкий, грудной и с лёгким присвистом-шипением; он отражался от стен пещеры и словно бы настигал Одиссея со всех сторон разом. — Для ужина рановато… но разве можно отказаться от лёгкого перекуса? Тени метнулись к нему — Одиссей различил по крайней мере три распахнутые пасти, от которых несло мертвечиной и псиной. Он дрогнул в самый последний момент, вскинул руки, чтобы защититься, но всё же не бросился в бегство. И пёсьи головы, едва подлетев к нему, тут же с завываниями отпрянули; поднялся разъярённый лай, такой оглушительный, что Одиссей заткнул уши — казалось, что своды пещеры ещё немного и обрушатся. Сцилле понадобилось время, чтобы успокоить свою взволнованную свору. — Мерзость, — прошипела она, выходя из тени. Теперь Одиссей мог разглядеть её во всей красе: верхняя половина, некогда человеческая, была изуродована и покрыта чешуёй, а на нижней, толкаясь, громоздились пёсьи головы — они глухо рычали, поглядывая на незваного гостя, но более не отваживались нападать. Сцилла втянула носом воздух, и её передёрнуло. — Мерз-зость, — повторила она с отвращением. — Ты весь пропах этой мерзкой колдуньей. Зачем она подослала тебя? Ей не хватило того, что она уже сотворила? Захотелось поглумиться? — Глумиться у меня и в мыслях не было, — тоже делая шаг ей навстречу, покачал головой Одиссей. — И вовсе не по велению Цирцеи я явился к тебе, — помедлив, уточнил: — А что она сотворила? Сцилла сложила руки на груди. Её псы заворчали раздражённо и зло. — Что, ты был в её владениях так долго, что мерзостный запах въелся в тебя до костей, и она ни разу не сказала тебе? — фыркнула. — Узнаю лицемерную колдунью. Говорит, что для неё чувства людей — всё равно что ниточки, за которые так просто дёргать, а сама ревнива, как кошка, и бесится, когда ей не удаётся заполучить желаемое. — Вы с ней не поделили что-то? — Кого-то. Мужчину, — Сцилла красноречиво оглядела Одиссея с ног до головы. — Главк… Мы были так влюблены и так счастливы вместе. Но Цирцея… эта ревнивая кошка… Одна из пёсьих голов снова рявкнула, и остальные подхватили за ней — вновь пришлось Сцилле отвлечься и усмирить их. — Она превратила тебя… в это? — спросил Одиссей, как только в пещере снова стало тихо. — А ты догадливый, — она хмыкнула. — Соболезную. — Ложь, — шикнула Сцилла, а затем, смягчившись, протянула: — Да и не нуждаюсь я в соболезнованиях. Ими не прокормишь моих малышей, — она ласково потрепала пёсью голову, которая, заскулив, преданно закатила глаза и вывалила язык цвета варёной плоти. — Нет, правда. Я могу понять твою боль, — Одиссей приложил ладонь к груди. — Пускай я смог избежать колдовства Цирцеи, но боль от разлуки с дорогой супругой гложет меня уже долгие годы. И эта боль не даёт мне сдаться, — он сжал кулак, сминая ткань плаща. — Эта боль заставляет меня плыть сквозь неистовые шторма. Эта боль вывела меня даже из царства мёртвых. Эта боль привела меня к тебе, Сцилла. Эта боль превращает его из человека в монстра. — Там, у входа в пещеру, ожидает корабль. Я хотел бы, чтобы ты позволила ему проплыть по твоим владениям. — О, похоже я ошиблась. Ты не догадлив, а крайне наивен. Как тебе вообще взбрело в голову просить о таком? Разве похоже, что я великодушна? — Сцилла напоказ обнажила свои хищные клыки. — Я и не думал просить. Я хочу заключить сделку, — голос Одиссея оставался твёрд, несмотря на грозный вид собеседницы. — Я знаю, что ты не убиваешь больше шести человек за раз, — он покосился на страшные головы, ворочающиеся у земли. — Сделка такая: когда мы будем проплывать мимо тебя, ты возьмёшь свою долю, но только тех, у кого в руках будут гореть факела. — Какой прок мне от такой разборчивости? — Они будут безоружны и не готовы к твоему появлению, — он мрачно усмехнулся. — Буквально поданы тебе на стол. Ещё и со свечами. — А какой прок тебе? — подозрительно прищурилась она. — Я смогу сам выбрать, кого тебе подать, — отчеканил Одиссей. Он всё ещё так далеко от цели — и он не забыл, почему. Он потерял почти весь свой флот — и он не забыл, почему. Он не забыл жадных рук, что протянулись к мешку с ветрами Эола, и глухих ушей, что не услышали его предупреждений. И теперь они все горько расплачивались. Одиссей не простил им этого. Он и так слишком долго был милосердным. Пришло время, отбросив жалость, сжалиться и над собой. Глаза Сциллы удивлённо расширились, а затем, запрокинув голову, она расхохоталась, и псы радостно подвывали ей. Одиссей напрягся — он ожидал, что переговоры могут провалиться, и на этот случай у него была заготовлена целая охапка угроз и обещаний. Однако, отсмеявшись, Сцилла протянула: — Хорошо, и правда чудесная сделка. Клянусь водами Стикс, что трону только тех, что с факелами. Поклянись и ты. — Клянусь, что шестеро с факелами будут не готовы к битве, — кивнул он, расслабившись. Уже был готов раскланяться, но Сцилла вдруг подалась ближе, вновь заставив его замереть. Однако вероломно нападать она не стала, а вместо этого спросила с тихим мурчащим рокотом: — Постой. Если уж ты решил устроить даме романтический ужин, не угостишь напоследок хотя бы одним поцелуем? — псы затихли, когда Сцилла склонила голову чуть набок, ожидая ответа. Уточнила с усмешкой: — Так, как если бы ты целовал свою дорогую супругу. Одиссей вскинул голову, чтобы глядеть ей в глаза — и чтобы не обращать внимания на хищные морды, которые возились теперь у самых его ног. Чернота — темнее мрака пещеры — притаилась на дне этих глаз. Не знающая жалости. Не ведающая сомнений. Просто голодная. Такая знакомая. Он привстал на цыпочки, чтобы дотянуться до её лица, протянул к Сцилле руки, забыв о брезгливости — шерсть и чешуя, смешиваясь под пальцами, уже не имели значения. У неё были холодные губы, как у утопленницы. У неё были острые, в несколько рядов, зубы, как у акулы. У неё был подвижный, длинный язык, извивающийся подобно змее, которым она задевала заднюю стенку его горла, впившись так, что по губам Одиссея потекла кровь. Цирцея никогда так не целовалась. Пенелопа никогда так не целовалась. И никто после — кого бы он ни встретил — так целоваться не будет. Никто не будет целовать его не как человека, но как монстра. Насытившись, Сцилла наконец отпустила его и, отстранившись, облизнулась с блаженной улыбкой. Одиссей повторил за ней — раны пощипывало; железистый привкус собственной крови вызвал странное удовлетворение, глубокое и тёмное. Он платит кровью — как и всегда. Он платит не своей кровью — как и всегда. — Да-а, — прошептала Сцилла, прикрывая глаза и всё ещё улыбаясь. — Запахи могут обмануть, но вкусом никогда не обманешься. Глубоко внутри… ты такой же. — Такой же, как Главк? — Такой же, как я.

***

Корабль медленно плыл сквозь логово Сциллы по «безопасному» курсу, проложенному Одиссеем. — Зажгите шесть факелов, — приказал он, в полутьме угадав знакомый скалистый уступ. «Ужин подан — вот и свечи».