Дипломатия

      — Не люблю мужчин, которые скрывают своё лицо.       Она не видит его взгляда, но отчетливо ощущает его на себе, как ощущает застывшие в жарком воздухе незримые мысли, тающие медленно, как огромные куски сливочного масла. Это мысли о ней — может быть, о её силе и могуществе, но никак не о красоте. Мысли стратега, который в своём разуме уже расставил шахматные фигуры по местам и ждёт, пока она сделает ход. У них нет часов, чтобы отсчитывать время, так что ходить можно когда вздумается. Мавуика пользуется этим почти внаглую.       — Ты не пугаешь меня, — продолжает она, восседая на троне. — Не пугаешь.       — Очень жаль, — отзывается Капитан. — Опасение — родственник разумности.       — Опасение — признак трусости. А я никогда не трусила. Я тебя ждала.       Отсветы от огромных факелов пляшут на стенах, ласкают камень, закалённый в лаве, распаляют её предвкушение. Но что-то не так. Что-то слишком не так. Неожиданно гносис в её груди пульсирует столь сильно и отчаянно, что кажется, будто это некий призыв — или магнит, тянущий к угрозе, хотя угрозой должна быть она.       — Подойди поближе.       Всё ради того, чтобы приманить его — приманить к очагу перед ступеньками наверх, к символу власти. Говорят, перед смертью воин имеет право увидеть её лицо. И никогда не известно, испугает ли оно его по-настоящему.       Мало пережить войны — нужно ещё и извлекать из них опыт, понимать. Именно это отличает истинного полководца от безрассудного идиота. И в их тандеме, судя по всему, Мавуика скорее на второй позиции. Здоровая самооценка, но абсолютно унижающий её достоинство вывод. Эта мысль приводит её в ярость, а ярость прорывается наружу впивающимися в подлокотники трона ногтями, пыльной крошкой, летящей из-под них, огнём, затихающим на мгновение, чтобы снова взвиться в воздух.       — Опасение — родственник разумности. Почему же меня ты тогда не опасаешься, чужак?       — Я встречал много похожих на тебя людей, — Капитан почти у её ног, но любой, кто взглянул бы на него, не осмелился бы так считать. — Многие называли себя лучшими.       — Я — не люди, — шипит Мавуика, и пламя разгорается на дне её глаз, злобное, демонически красное, пламя, от которого каждому следует держаться подальше. — Я…       — Засидевшаяся на своём месте женщина, — беспощадно колет Капитан. — Безумная — и всё же.       Женщина.       Почему-то ей это нравится.       — Твои мысли, — продолжает он, — открыты для меня как книга. И я прочту их все.       — Рискни жизнью, — кончики её пальцев оглаживают неровные выбоины на шершавой, такой неуютной поверхности трона.       Хватит ли у тебя смелости сражаться?       Это вопрос не об оружии и не о поле предстоящей битвы, это не про шахматную партию, заведомо и с позором проигранную. Это вопрос о постели.       Постель — как новая форма дипломатии. Старую дипломатию Мавуика ненавидит — потому что побеждать делами у неё получается куда лучше, чем словами. Но с Капитаном слова и не нужны. С Капитаном этот неприятный процесс становится ритуальным сношением, где мужчина главенствует над женщиной, потому что так должно быть. И даже если бы женщина хотела воспротивиться такому ходу вещей, ей бы это не удалось.       — Ты будешь кричать для меня.       И она закричит. Честно говоря, ей уже хочется это сделать — в тот миг, когда неестественно длинный язык, змейкой проскользнув по шее и собрав бисеринки пота, спускается в ложбинку меж грудей. Когда Капитан раздирает на ней одежду, потому что в ритуале нет места церемониям. По крайней мере, таким. Он готов распять её на шелковом багровом топчане, просто потому что ему явно нравится узреть её такой — голой и открытой, с влажным лобком, покрытым рыжими волосами. Нравится, когда она кусает его, когда прелюдия превращается в борьбу и обратно, чередуется с щипками и царапаньем, когда её тонкая светлая кожа так приятно и хорошо контрастирует с его. Когда он переворачивает её на живот, подтягивает ближе к краю и раздвигает ягодицы — а она готова, как никогда готова, пускай и не знала толком, к чему готовиться.       — Ах!       — Тебе следовало отдать мне гносис добровольно. Или, может быть, ты хочешь их обоих?       Пенис раздвоенный, мягкий и гибкий, словно осьминожье щупальце, живущее как ему вздумается — распирает оба её нутра. Когда он входит в неё, не сдержав приглушенного урчания, Мавуика в ответ не сдерживает льющегося из её рта потока ругательств. Кошкой выгибается, протестует — и всё насквозь ложно. Ей нравится, когда берут сзади. Но не нравится, когда пытаются забрать то, что спрятано под сердцем и принадлежит ей. Она бы захныкала, как девчонка, мол, моё, моё, не отбирай. Но выходит только рычать из-за того, как его много, как он подчиняет её себе, хлюпая внутри громко и беспощадно, не раздирая, но даря то самое чувство заполненности и даже переполненности.       Вот она, их треклятая никчёмная дипломатия. Вот как решаются нынче дела — на постели, на её собственном троне, когда Мавуика скачет на чужих бёдрах, и Капитан почти с джентльменской вежливостью придерживает её за талию, помогая двигаться, пока она не достигнет предела. Покрывает тёплой слюной набухшие соски, лижет её, как огонь, внезапно восставший из кучки пепла. Её, теперь уже действительно её Капитан неутомим.       — Не так быстро.       Мавуика перехватывает его руку, самую настоящую лапищу по размерам, не давая добраться до межреберья.       — Я ещё не кончила, — поёт она ему на ухо.       Врёт, разумеется — и сама задаёт темп для второго раунда их личного турнира.